Удастся ли Михаилу преодолеть себя? И нужно ли ему теперь отцово прощение? Окольничий Михаил Семенович Воронцов твердо встал на ноги. Он может сам творить свой жизненный путь. Или род, семья окажутся важнее личных амбиций? Книга содержит нецензурную брань.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Наследники Византии. Книга третья» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 6 Михайлово чудо в Хонех
«…житие монахов точию вид есть и понос от
иных законов, понеже большая часть тунеядцы
суть… А что говорят — молятся: то все молятся.
Что же прибыль обществу от сего?»
Петр Первый
Пока ярились дикие морозы, на Великие Луки нечего было и нос совать. Работы остановились еще с конца осени, когда бесконечные дожди и ранние холода сделали невозможным любое строительство.
Так и не был в этот год предпринят поход на Смоленск. Державный писал об этом своему другу Менгли-Гирею: «А к Смоленску, господине, воевод с людьми не посылал того для, что снеги выпали великие, а и корму конского от Смоленска мало, не на чем многим людям стоять».
Всю зиму Михаил прожил в Москве. Не тратя время втуне, испросил у Аристотеля книги, что бы разобраться в чертежах. Но для усвоения таких книг нужно было знание латыни более основательное, чем имел Воронцов. Побратим Бельский пообещал тогда свести Михаила с Митей Толмачом.
— Что за Митя Толмач?
— Его еще кличут Герасимовым по брату. Знает пропасть языков, а латынь лучше самого Цицерона. Новгородцы с братом оба. Брат его, мних, служит иеродиаконом у архиепископа Геннадия. Митя этот и библейские тексты с латыни переводил и трактаты многие.
Бельский рассказал еще Михаилу, что Герасимов ездил по повелению владыки Геннадия в Рим и во Флоренцию.
Рассеянно крестясь на святыни, Бельский здоровался с княжатами и боярчатами в дорогих шубах, в красных остроносых сапогах, расхаживающих по монастырю. «Там редко увидишь кого другого, как только детей бояр и важных вельмож. Их помещают туда, чтобы отдалить от дурного общества и научить наукам и благонравному поведению» — писал иностранец о Чудовом монастыре.
Монастырь Михайлово Чудо в Хонех был детищем великого митрополита Алексия и основывался как оплот православной мудрости. «Верь, что бы понимать» — говорил блаженный Августин. Христианские богословы считали, что высшая цель разума — обоснование религиозных догматов, и поэтому в монастыре собиралась научная библиотека, велась переписка с афонскими иноками, составлялись философские труды. Ученые монахи переводили на русский язык творения арабских, древнееврейских, персидских, сербских, болгарских, греческих мудрецов. Здесь спорили о наследии Платона и неоплатонизме, об истоках ереси жидовствующих, о всемирном зле…
Бельский и Воронцов миновали разобранную ныне церковь Чуда Архангела Михаила, монастырское кладбище, новый храм Алексия Чудотворца и в дальнем закоулке у засыпанных снегом келий притишили шаги. Тут было покойно, не сутолочно, как на общем дворе, на крестах орали вороны.
Из кельи навстречу гостям вышел невысокий мужичок с облым ровнехоньким пузиком. Он осторожно нес свое бремя, будто вот-вот ему родить, смотрел с прищуром. Воронцов удивился, что это и есть тот самый знатец, любомудр.
Герасимов поклонился.
— Поможешь латынь освоить, — повелел ему Бельский.
Герасимов снова молча поклонился, его усы, будто мышиные хвостики, зашевелились, и он сказал:
— Дал бы ума, да у себя недохват.
— Что?! Ты с кем, сука червивая, разговаривать вздумал?! — взъярился Бельский, — окольничему, сыну боярина Воронцова… за честь должен…
Михаил рукою остановил друга, отвел его в сторону:
— Я сам…
Видно было, что Герасимов ничуточки не испугался княжеских угроз. Стоял и умными, любопытными глазами обозревал молодого окольничего.
— Я заплачу, — сказал Воронцов.
— Дозволь спросить, господине, — Герасимов сцепил пальцы под брюшком, — а почто тебе латынь? Из мудростяжания али по надобности какой? Загружен я зело от владыки Геннадия… Коли бы в другой час, али попозже…
— Попозже мне незачем.
И Михаил просто, без чванства, рассказал о своей трудноте, чем сильно подивил Митю — толмача. Толстяк сначала долго смотрел на сына боярского, потом аж глаза прикрыл, потер. Очи у него были красные, слезящиеся от долгой писчей работы.
— И думаешь, что внидешь? Поймешь? Латынь… Что латынь?! Аристотель — сосуд великого разума…
— А я не глупее.
Герасимов чуть не засмеялся в ответ. Потом вдруг посмурнел лицом и вид его переменился. Несмотря на это смехотворное тело беременной бабы, Воронцов увидел перед собою человека думающего, мыслителя.
— Ты рассуждаешь, будто философ Мирандола, — сказал Герасимов серьезно.
— Я такого философа не знаю.
— Итальянец. Фрязин. Написал трактат «О достоинстве человека». «О дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет!».
* * *
Снегу в Москве навалило до самых окошек. Снег лежал везде — на кокошниках церквей, на кладбищенских крестах, на непокрытой голове юродивого, что, прихрамывая, брел по каким-то своим делам мимо Приказов к храму Христофора великомученика. А в келье Герасимова жарко топится печка и настырно пахнет свежим хлебом и кожей старых пергаментов.
Воронцов быстро сошелся с Митей Толмачом. Митя, происходивший из самых низов — жизнелюб, обжора, болтун; и потомок Вельяминовых, осторожный в словах, ограниченный в еде, строгий и вдумчивый тысяцкий. Удивительно, как два эти столь разных человека понимали друг друга и даже сдружились по любви к премудрости Божией. Герасимову теперь тяжело стало брать с «Миши» деньги за ученье. Он покусывал мышиный свой ус, вздыхал, говорил, отодвигая кошель с серебром:
— Знание — дар Господень, Михаил Семенович. Всевышним дается, и за передачу другому грех мзду брать.
Тогда Воронцов отвечал тем громоподобным рыком, от которого ратники на поле Ведрошской битвы понимали, что легче им погинуть, чем не выполнить приказа тысяцкого:
— Не тебе даю. Детям твоим. И все.
Митя, кряхтя, прятал серебро под брюшко.
Погруженный в латынь, Михаил меж тем насмотрелся и наслушался в келье Герасимова всякого. Дело в том, что владыка Геннадий, неутомимый борец с ересью жидовствующих, до того как стал Новгородским архиепископом, много лет игуменствовал в Чудовом монастыре. Поэтому сия обитель и стала той кузницей, где ковали научное опровержение ереси, готовили ей сокрушительный отпор. Толстяк Герасимов часто потирая руки говорил довольно:
— Carthaginem esse delendam!6
В келью Герасимова почасту заходили ученые иноки Чудового монастыря, приезжал и близкий человек царицы Софии — Георгий Траханиот. Рукописи, подготавливаемые Герасимовым, чел и сам игумен Симонова монастыря Вассиан Санин, родной брат Иосифа Волоцкого. Приезжали иноки и настоятели других обителей, обсуждали, спорили, помогали Мите советами и нужными ему книгами.
Но занятнее и чуднее дневных бесед были разговоры, что велись в келье Герасимова по ночам.
На «трапезу души», где пиют «нектар умной философской беседы» собирался небольшой кружок врагов: Георгий Траханиот Малый, Иван Беклемишев Берсень, дьяк Федор Жаренный, и сам печатник царский, начальник Посольского Приказа Федор Васильевич Курицын, и еще его брат Иван Волк и священник Максимов.
Воронцов, как-то ненароком задержавшийся в келье у Мити дольше обычного, был поражен, увидав этих людей вместе. То, что борьба между защитниками православия и жидовствующими идет уже не на жизнь, а насмерть, было ясно даже такому далекому от дворцовых интриг человеку, как Михаил. После заключения Василия — Гавриила, после венчания Дмитрия Внука на царство, после казни Ряполовского и опалы Патрикеевых должна была наступить окончательная и кровавая развязка. Что же тогда заставляло этих людей собираться тайно, мирно беседовать, спорить?! Неужели любовь к ИСТИНЕ?!
Михаил замер в своем углу с книгою на коленях, испытывая смутное желание одновременно уйти и остаться. Он даже упустил начало разговора. Кажется, Иван Волк (острые уши его действительно торчали по — волчьи) ругал тех своих собратьев, кто, осознав правоту нового учения, слишком рьяно стали избавляться от икон, нательных крестов — прилюдно топтать их, жечь…
— Не в том ведь дело, есть у тебя крест на груди или нет, есть ли иконы в доме… Какой ты человек — вот в чем дело! Лентяй или труженик? Есть от тебя польза людям или нет её?
— Богу все равно до ваших тягучих служб и молебнов, до ваших поклонов перед иконами, — раздался в помощь брату гармоничный, немного хрипловатый голос царского печатника.
Царский печатник Федор Васильевич Курицын сидел, удобно опершись локтем о край стола — среднего роста, осанистый, красивый. Волос у Курицына был с легкой проседью, как и ухоженная небольшая борода. Даже побитый оспою нос не портил этого благородного лица.
— Бог дал человеку полную свободу! Действуйте… — сказал печатник твердо, уверенно, — Только лентяи стоят часами в церквях и клянчат у Бога успеха в делах, помощи. Иди и работай! У меня нет лишних часов на слушание умилительных псалмов и покаянных молитв!
И в полной уверенности человека, знающего, сколько пользы он принес государству, Курицын сказал:
— Вы только и твердите о добрых делах, о любви к ближнему. Вот вам мои дела и моя любовь к ближнему: годы без войны, полные народу волости, не разоренные, не сожженные ратными нахождениями, сытые люди, не боящиеся завтрашнего дня.
Михаил настороженно слушал этот голос и, с неприязнью к себе, понимал, что в чем-то он согласен с еретиком, верит ему!
Михаил перекрестился.
— Да и сапожник любой, лучше, чем в церкви стоять, лишнюю пару сапог стачает, — как бы умаляя похвальбу собой, добавил Курицын, — или заболел кто — не молебен нужно петь, а помочь страдальцу, быть около… лекаря доброго искать! И выздоровеет.
Курицын замолчал, устало перевел плечами и вдруг сказал с жаром, страстно:
— Вы ведь мужи разумные! Неужто, не видите, каким создал Бог человека? Сильным, разумным! Если бы Бог создал человека для молитвы, для бесконечного покаяния — он бы и сделал его слабым, спокойным, тихим. Да оглянитесь вокруг — каковы люди! Сила льется в них через край. Мужик один может столько пшеницы вырастить, что себя, семью свою накормит, тиуна и боярина! Где тут слабость?! О других рассказать? От того и говорю вам — яснее белого дня — что весь Новый Завет — ложь! Не может человек так жить: ежеминутно укорять себя в грехах, любить всех, даже врагов! Отдавать последнюю рубашку и подставлять вторую щеку — не может! Свою жизнь нужно прожить рационалистически.
Курицын говорил горячо, но очень спокойно, властно.
— Поэтому мы и говорим, что человеку нужно исполнять только десять заповедей, — вмешался Иван Волк, — они будут держать человечество в узде, не дадут его силе превратиться в разрушающую силу. И в тоже время не являются обузой свободной воли, действия!
Десять законов понятных всем. Даже древние греки, римляне, другие народы исполняли их, не зная Моисея. Потому что десять заповедей — основа любого хорошего государства. Государства, где люди почитают Бога, уважают родителей, старших, не убивают друг друга, не крадут, не посягают на чужих жен, не обманывают друг друга и не желают завладеть чужим. Всё!
Иван Волк говорил братними словами, даже обороты речи у него были такие же. Он только журчал тише, как ручеёк проникал в душу.
— А все эти мелкие «грехи» — усмехнулся оратор, — дело твое… склонности твоей, жизненных обстоятельств. Никому нет вреда, если ты горд или чревоугоден или на женскую красу падок. Только не на чужую жену! — засмеявшись, поднял палец Волк, — Чужая жена — это чужое добро!
Его смешок поддержал только Максимов, красавец, о котором говорили, что он тайно сожительствует с Еленой Волошанкой. Герасимов задумчиво поглаживал пальцем сучок на столе, маленький Траханиот смотрел на Ивана Волка и тоже улыбался, но сожалительно, как бы сочувствуя ему.
А Михаил снова перекрестился. Как слажено говорят — верно! Полторы тысячи лет прошло с той поры, как Господь Иисус Христос был на земле, указал путь — а изменились ли люди?! Все так же чревоугодничают, гордятся, обижают ближних, прелюбодействуют и в мыслях и на деле… Будто и вправду не приходил Бог на землю, не взял наши грехи на Себя…
Михаил почувствовал, что ему стало душно, нехорошо.
— Государству не должно быть никакого дела до того, что ест и пьет отдельный человек, с кем в постели тешится, о чем думает, — продолжал Иван Волк, — лишь бы он исполнял законы общего жития. И тогда всем будет хорошо.
— Узаконить грех7? — осведомился вздернув к верху маленькие ручки Георгий Траханиот. В воздухе закачались его розовые четки. Он долго молчал, умный грек, слушал, стараясь не возмущаться, но больше уже не мог выдержать, — И…и… мужеложство узаконить тоже?! — воскликнул возмущенно.
— Да. И мужеложство, — царского печатника даже этим нельзя было смутить. Что, мужи — братия, носы воротите? Есть это в жизни! Да! Во Флоренции8 вон, во всей Италии, у турок в гаремах мальчики… Да, Георгий Дмитриевич? Да и у нас. Все вы еще несколько годов назад с князем Ряполовским младшим раскланивались. А ведь вся Москва знала о его забавах. Нечего ханжески нос воротить! Я другое спрошу — кому плохо было от его забав?!
— Кому плохо?!
Это спросил Беклемишев, царский посол, дипломат. Иван Беклемишев — Берсень был годов тридцати, сын знаменитого Никиты Беклемишева осуществлявшего для Державного связь с Крымом. Иван Берсень по стопам отца успешно исполнял посольские поручения Державного и был любим царем, имел немалый вес в Государевой Думе. Он походил на молодого тощего медведя — густо покрытый волосом, топорщащимся в рукавах и вырезе рубахи. Михаил сначала подумал, что прозвище Берсень9 пристало к Беклемишеву за эту мохнатость. Но позже понял, что Беклемишев по норову своему был колюч, остер на язык, каждому колол глаза правдой.
— Кому плохо? — во второй раз спросил Берсень, поглядев в упор на Курицына, а потом вскользь на Волка, — А становись, Федор Васильевич, рачком, снимай портки, мы тебя посношаем! Тогда скажешь — плохо тебе аль нет?!
Воронцов еще секунду назад и представить не мог, что прегордый царский печатник может смутиться. От слов Берсеня всем стало противно — вот так, когда не в словесах, а на себе попробовать… Курицын передернулся брезгливо, дзюбый его нос стал больше, покраснел. Он собрался что-то возразить, но Берсень не дал ему.
— Да, скажешь ле — холопи. Что холопи! По-вашему брать, то у холопов и души нет… Ладно, Федор Васильевич, ладно… Тут спор особый. Но вот что я тебе скажу, милостивец мой. Грех, как вы говорите, мелкий, никому вреда не приносящий… Грех, он всегда грех! Грех — он никогда не бывает личным, он всегда рождает зло, отражается на тебе, на близких твоих и на иных людях. Из самого малого «невинного»
греха всегда вырастает большое зло!
Берсень замолчал. Ослабил ворот, расстегнув чудную пряжку в форме головы орла с высунутым языком, добавил тише:
— Ты все поясняешь нам, Федор Васильевич, как создать государство, такое государство, чтобы не было в нем зла. Чтем мы и Аристотеля об этом, и Платона. Римляне тоже хотели создать такое государство, чтобы каждый человек в нем был защищен от неправды, от разорения, от нападения врагов. И это надо. Мы, боярство, для того и поставлены Богом и царем, чтобы создать такое царство. Так. Но вот что мне на ум пришло…
Беклемишев посмотрел на Траханиота, на Герасимова.
— Будет ли человек счастлив без Бога?! По вашим десяти заповедям… В сытости, в довольстве, в мирной жизни… Ну разве неправду говорю? Сколько знаем — и в книгах чтем и так в жизни, окрест… Богат и достаточен — а что-то все дергается, ищет удовольствий, чего-то… Нет в душе покоя. А иной и в нужде, и в бедах — а сумел к Богу прилепиться — и такая чистота в нем, душевная тишина!
А ведь с Богом не соединиться по десяти заповедям, а только через Иисуса Христа и Его Завет. А Христа — то вы и отметаете…
Все молчали.
Нет, конечно, сейчас высокоумный царский печатник найдет и нужные слова и хитрые увертки, вспомнит нужную цитату из древних… Пусть…
На эти несколько секунд в келье Герасимова безраздельно царствовала ПРАВДА.
И Михаил не захотел больше слушать философских бесед, омрачать ум свой и душу. Он встал, в пояс поклонился Берсеню, поклонился Траханиоту, кивнул Герасимову, и, будто не видел иных соглагольников, натянул шубу и вышел вон.
Морозное высокое небо мигало звездами. Месяц тоже окоченел в вышине. Темнота закутала черным одеялом задворки Чудова монастыря.
Мудрствования философские, поиск истины… Михаилу как живой вспомнился князь Палецкий — Хруль, разговоры те… Лежал князь давно в гробу — голова отдельно, тело отдельно. Вспомнилась ворона в Юрьевом монастыре с крестиком на лапе…
Как эти умные, не плохие в сущности люди, живут без Бога?! Как они сами себя лишают Бога, а ищут добра? Не только для себя, но и для других…
Что Бог рядом, что вот он — здесь, Михаил знал так же рационалистически, как видел сейчас перед собой конюшню, железный щербатый засов.
Михаил вывел своего коня и выехал западными воротами монастыря.
Как эти люди не ощущают присутствия Божия? А он сам? В целодневных заботах, в латыни этой… вот только в церкви… или в долгой молитве. Как будто ты все бегал, бегал, что-то искал, на кого-то злился — и вдруг остановился, нашел, простил, возрадовался! Тишина и покой легли на сердце.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги «Наследники Византии. Книга третья» предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
7
Узаконенный грех — то, что мы видим сейчас: прелюбодеяние, разводы, аборты, мужеложство, эвтаназия. Когда-то человечеству станет выгодно узаконить прямое убийство, воровство… На этом пути нет остановки.