Товарищу Сталину

Олег Анатольевич Беляев

«Нет ничего более справедливого, чем получить в награду то, что ты создал или принял вопреки разуму. И пусть так будет с каждым» Егор Правдин

Глава 9

Огненным вихрем покатился отряд Егора по наделам, сметая все на своем пути. Деревня за деревней, хутор за хутором. Тактика была выбрана самая простая и, на взгляд Правдина, наиболее эффективная. В поселениях выбирались самые зажиточные дворы, их обитатели выгонялись на улицу, женщины, дети, старики. Хозяина допрашивали с пристрастием, зачастую забивая до смерти, не скрывая своих методов дознания, на глазах у родных и всего села, секли плетьми, таскали по земле, привязав за лошадь. Могли запросто отрезать уши, объясняя, что раз не слышит приказа сдать хлеб, то они ему не нужны. Уши советскому человеку нужны только для одной цели: слушать приказы — так любил повторять Правдин. Часто дома раскулаченных поджигались, запрещалось при этом выносить пожитки. Разрешалось только выть во весь голос и прославлять великое государство, которое непременно сделает людей счастливыми, верьте, так будет. Впрочем, перепадало и тем, кто не относился ни к кулакам, ни к другим врагам Великой власти, а был равнодушен или, более того, симпатизировал и всей душой поддерживал ее. Но такая мелочь никого не волновала и не заботила, перспективы были настолько грандиозные, что жертвами, какое бы их число ни было, можно было пренебречь. Наша страна готова на любые жертвы, вам это скажет любой — еще одно любимое изречение Егора.

Тактика тотального террора давала хороший результат, и за правдинскими отрядами нескончаемой вереницей шли обозы с зерном на станцию. А в ответ власти слали Правдину сургучовые пакеты с благодарностями и с пожеланиями, еще беспощадней относиться к врагам ради их Великого государства.

В первое время эти пакеты особенно благотворно действовали на Егора, он чувствовал поддержку огромной машины власти, в усиление и укрепление которой он прикладывал все свои силы и умения. Уверовав в собственную непогрешимость и правоту, он стал выходить за границы вверенных ему наделов. Огненный дракон пожирал все новые и новые деревни, вселяя страх в сердца ее обитателей. Но не все тряслись от страха, некоторые из обиженных и еще не убитых кулаков, те, кто не стал дожидаться погромов и унижения, уходили в лес. И каждый день, каждый сожженный дом, каждая рыдающая баба и плачущий ребенок пополняли ряды лесной артели. Первые сообщения о партизанских отрядах властями просто игнорировались, считалось, что серьезной угрозы эти недобитки не представляют. Впрочем, и партизаны пока себя ничем особенным не проявляли, лишь изредка нападали на обозы, которые плохо охранялись, и чувствовали себя спокойно. Но это было лишь делом времени: пока еще разрозненно группы бродили по лесам, начиная объединяться и укрепляться. Скоро, совсем скоро произойдет жатва, кровавая жатва тех семян, которые с таким упорством высевались карательным отрядом Правдина и сотнями других, терзающих измученную страну. Ведь у людей отнимали не только хлеб, у них отнимали само право на жизнь, право быть человеком, любить жен, растить детей, принимать самостоятельные решения. Сколько тебе нужно земли, какое хозяйство — решать только тебе, лишь бы хватило сил и ума.

Ах, какой равноценный размен: отнять хлеб, достоинство, жизнь, а взамен получить недоверие, злобу и ненависть.

— Товарищ командир, разрешите, — обратился Борщев, входя в избу, оборудованную под временный штаб. — Вам пакет из среднего надела.

— Хорошо, спутай, — ответил Правдин, стоявший у стола, поставив одну ногу на табурет и внимательно разглядывающий карту.

Вскрывая письмо, он отметил, что оно уже второе на этой неделе, что — то зачастили с благодарностями. Верхнюю благодарственную часть он пропустил и начал читать со слов:"Приказано явиться командиру отряда Правдину в средний надел для получения нового задания».

— Борщев, — крикнул Правдин.

— Слушаю, товарищ командир, — ответил Борщев, появившись словно из-под земли.

Умение Борщева быть всегда там, где он нужен, очень нравилось Правдину. Но чрезмерная услужливость и заискивающие глаза говорили о его неискренности. Потому Егор не мог определиться, как он относится к своему заместителю, но поскольку других претензий пока не было, старался относиться к нему требовательно, снисходительно и настороженно.

— Завтра с утра по приказу отбываю в надел, возьму с собой одного бойца, Коляскина, предупреди его, чтобы привел себя в порядок. Остаешься за старшего, а потому водку не жрать, баб не лапать, за нарушение дисциплины с тебя спрошу, если что, шкуру спущу!

— Так точно, товарищ командир, — и глаза Борщева выразили такую покорность, что казалось, он просто издевается.

— Свободен.

День катился к концу, и Егором вновь овладевало непонятное беспокойство. Сон утомлял и изматывал, за ночь он уставал больше, чем за день. Кошмары прерывались только тогда, когда он просыпался, пил с жадностью воду и выкуривал несколько папирос, стараясь прогнать видения, но все повторялось вновь…

Чтоб хоть как-то высыпаться ложился поздно, вставал ни свет ни заря, иногда эта хитрость срабатывала, и на несколько часов он мог спрятаться от своих кошмаров.

Встав задолго до восхода солнца, курил и рассматривал карту. Все передвижения старался делать днем, в дороге высылал вперед дозор, а на стоянках выставлял часовых. Урок, преподанный Варламом, не требовал повторений и заучен был раз и навсегда. Да и сам Скоробогатов не выходил у него из головы, он так и не вернулся в деревню и где-то шатался по лесам со своими дружками. Ах, как хотелось бы встретиться потолковать о том, о сем, то-то душу бы отвел. Хотя какую казнь хотел бы применить к своим обидчикам до этого дня не решил. Вариантов было много, но убить можно было только раз, вот это обстоятельство сильно огорчало Егора.

Ну, наконец, ночь стала отступать, высветив белое пятно на востоке, которое расширялось, вытягивая первые солнечные лучи.

— В дорогу, — скомандовал Правдин, по привычке громко, словно весь отряд должен был, подчинится его команде. Два всадника направились в сторону надела.

До полудня ехали молча, Егору говорить не хотелось, а Коляскин не смел, заговорить первым. Уж очень в большом авторитете был у него Правдин.

Коляскин — человек средних лет, среднего роста, крепкий, с большим круглым лицом. Мутно-серые, невыразительные глаза беспрестанно бегали, словно боясь остановить взгляд и разочароваться в увиденном. Большой рот и припухший красный нос довершали всю эту нехитрую композицию. Характер у него тоже был невыдающийся, как и внешность, впрочем, был он исполнительным, но безынициативным. Скажешь, неси — несет, бросай — бросает, бей — бьет, жги — жжет. Практически идеальный солдат и гражданин, а еще у него были такие положительные качества, как тупость и наивность.

— А что, Коляскин, кем ты раньше был, чем занимался? — Прервал молчание Егор, желая отвлечься от своих мыслей. Коляскин несколько смутился от внезапного и прямого вопроса, но тянуть с ответом или соврать не решился.

— Я, товарищ Правдин, был этот, как его, — стараясь найти слово более подходящее, нейтральное, — я это, в некотором роде, хулиганил…

— В каком это роде, хулиганил? — Уточнил Егор.

— Ну это, как его, ну, гоп — стоп, одним словом.

— «Ну, гоп — стоп», не одним словом, а в переводе — это грабеж, так я понимаю.

— Так, товарищ Правдин, но это все царизм не давал нам житья. Вот мы и проучали всякую сволочь. Но я с этим давно завязал, сейчас мы вон порядок наводим, сейчас я за порядок всей душой.

— Ну ладно, ладно, — успокаивал его Егор, переводя разговор на другую тему, про себя потешаясь над этим недалеким человеком. — Ну, а насчет всемирной революции что думаешь?

— Я думаю, неизбежна она, совсем замордовали рабочих тамошних капиталисты проклятые. Душат, почем зря, простой люд. Но мы в стороне стоять не можем, — развивал свою теорию Коляскин. — Вот щас только рога обломаем кулакам, и айда на помощь братьям нашим тамошним. Как я, правильно думаю про всемирную революцию? — Переспросил Коляскин.

— Правильно понимаешь. Хвалю! А когда, по — твоему, мы управимся с этой гидрой кулацкой? — Допытывался Егор.

— Думаю, потрудиться придется, упираются заразы, но и мы, чай, не лыком шиты. Мы-то с вами — власть, значит и сила, и правда на нашей стороне, а у них что, только их кулацкое понимание, да и только.

«Смотри, какой гусь…, — подумал Егор, — себя во власть записывает, а сам-то глупей любого самого захудалого кулака, но перья распустил как павлин. Ладно, пусть для собственного успокоения думает так, а поддакнуть лишний раз — небольшой труд. Зато, за такую причастность к власти он не только врагам, он и себе глаза выцарапает.»

— Именно мы с тобой власть, Коляскин, поскольку преданны своему государству, народной власти и великому вождю, товарищу Сталину, до самых кончиков ногтей, до последней капли крови, до самого последнего вздоха.

Коляскин восхищался командиром: храбрый, умный, мог такую речь толкнуть, что аж мурашки по коже разбегаются. Настоящий мужик! Они еще долго разговаривали на разные темы, оживленно и с удовольствием. Тому способствовала хорошая весенняя погода и ощущение, что именно благодаря тебе государство встает с колен, и ты будешь поддерживать его под руку, пока оно не окрепнет. Но, непременно, оно о тебе вспомнит, отблагодарит, назвав улицу какого-нибудь городка в твою честь.

Солнце все настойчивей тянулось к горизонту на запад, переплыв большую часть неба, звало за собой, призывая путников добраться засветло до нужного им места. Эта помощь не прошла даром, и в скорости, в верстах девяти — десяти, показался средний надел. Егора на мгновение смутило увиденное: словно красный дым окутал надел, он трепыхался, вился вокруг построек, но дальше не улетал, будто попал в невидимые шелковые сети. Спустя секунду, Егор вспомнил, что скоро Первомай, и поэтому бесчисленное количество флагов, революционных лозунгов и прочей агитации развивается на весеннем ветру. Он помнил из своего далекого детства, что на Первомай пионерами ходили они в первый поход и пекли там картошку. В старших классах вместо картошки было вино и сигареты, а особо отчаянные открывали купальный сезон. Быть может, это все приснилось или видения явились во время болезненного бреда, но они так и остались в памяти. Впрочем, нет, он все прекрасно помнил и понимал, что была где-то совсем другая жизнь. С этими размышлениями они въехали на первую улицу надела.

Как любые окраины большинства поселений, включая большие и малые города, окраины надела были в ужасном состоянии. Дорога, разбитая после дождя колесами телег и копытами животных, так и высохла в развороченном состоянии, заставляя лошадей то и дело оступаться, спотыкаясь, недовольно фыркать, как бы упрекая людей за их равнодушие к своей жизни. Избы, казалось, вырастают из земли. Их грязные, закопченные стекла с множеством потеков, как глаза неведомого существа, жаловались на свою тяжелую жизнь, как, будто не замечая огромного количества красных стягов разного размера. Повсюду большие, маленькие, средние и огромные транспаранты, призывающие объединяться, бить врагов, строить новую жизнь. И словно в насмешку над жалкими лачугами между двух тополей был натянут транспарант с лозунгом:

«Да здравствует наш новый революционно — коммунистический быт!»

Возможно от счастья плакали эти существа — землянки, осознавая себя новым революционно — коммунистическим бытом.

В окрестных дворах не было ни единого человека, словно все вымерли, а количество кумача не давало возможности понять, где находятся органы власти. Проезжая мимо одного из домов, они увидели старика, он стоял посреди двора и, опираясь на кривую палку, о чем — то напряженно думал. Казалось, что он забыл, зачем вышел, и теперь, силясь, вспоминал.

— Дед, скажи, где у вас штаб? — Спросил Егор.

Старик все так же, не обращая внимания, стоял, в каком-то мучительном раздумье, ничего не отвечая. Егор повторил вопрос, но, так и не дождавшись ответа, отправились дальше по улице.

— Не нравится он мне, — вдруг заговорил Коляскин, может это кулак, замаскировался под глухого старика и смеется сейчас довольный, как ловко нас обманул.

— а раз кулак, то его надо пристрелить, что с ним валандаться… — Автоматически сказал Егор.

Коляскин стал разворачивать лошадь, чтобы вернуться назад.

— Ты что, совсем с ума сошел? — Осадил его Правдин, это просто глухой, немощный, выживший из ума старик.

— Ну, вы же сказали, — пытаясь оправдаться Коляскин.

— Что сказал? Ты же думай хоть немного.

— А чего мне думать, сказали — сделал, — безразлично ответил Коляскин.

«Нет, конечно хорошо, когда беспрекословно исполняются приказы, ну чтобы вот так — это вообще тупость! Хоть немного мозгами бы пораскинул, хотя нет, пусть лучше так. Когда не думают, легче управлять и проще контролировать.» — Размышлял Егор, глядя на Коляскина, который напустил на себя серьезно — задумчивое выражение лица и от этого казался еще глупей.

Улица была все так же пуста, лишь на ветру шептали красные стяги, да транспаранты стряхивали с себя бойкие лозунги:

«Капиталистов бейте в глаз,

Мы счастье выстроим у нас!»

Вдруг с соседней улицы навстречу выскочил красноармеец на молодом добром жеребце и, не замечая двух всадников, направился мимо них. Но Егор вмиг очутился у него на пути и расспросил о нахождении штаба. Путь был известен, и они отправились в указанную сторону.

Егор, тем временем, все читал лозунги, они его веселили, когда он сравнивал их с лозунгами из прошлой — "будущей» — жизни, в которой он испытал бурный расцвет капитализма. Их даже не нужно было переделывать, просто достать из пыльных запасников и развешать.

«Мы — настоящая Власть!»,

«Наши планы грандиозны!»

«Мощь государства — счастье народа!»,

«Встал с колена, бей поленом!» и снизу неровно, корявыми буквами приписано «кулаков».

Молчавший до этого Коляскин спросил Егора, в чем смысл следующего лозунга: «Марс — красная планета!».

Егор, быстро смекнув, решил немного позабавиться и, приблизившись к Коляскину, сделав очень серьезное лицо, сказал:

— Я тебе открою страшный секрет, наш командарм, Найденный вместе со своей конницей, поднял революционное восстание на планете Марс. И теперь марсианские рабочие бьются со своими угнетателями.

Лицо Коляскина исказилось такой гримасой, как будто перед ним именно сейчас находился какой-нибудь марсианин. От такого секрета его всего затрясло, и он очень громко щелкнул кадыком, как будто дослал патрон в патронник. Егор разрывался от смеха, хотя ни капли плутовства не было на его лице, а наоборот, оно приняло еще более серьезное, секретное выражение.

— Товарищ Правдин, а как выглядят эти марсинянины? — С трудом двигая языком от возбуждения, спросил очумевший от секрета Коляскин.

— Ну, рабочие от нас почти ничем не отличаются, — сочинял на ходу Правдин, вспоминая толстовскую «Аэлиту», — а вот у их капиталистов тамошних имеется по две головы. Это для того, чтобы в два раза сильнее угнетать народные марсианские массы, и по семь пальцев на руках, это для того, чтобы за раз показывать сразу три фиги угнетенному классу. Новые сведения о марсианах настолько поразили Коляскина, что теперь нужно было переживать за его разум, хоть и ничтожное количество извилин водилось у него в голове, но все-таки заклинить могло намертво…

— Боец, — окликнул Егор солдата, который остановился и переваривал услышанное, боясь забыть что-либо от резкого поворота головы.

— А, товарищ командир, — спохватился Коляскин, — а какие у них там, ну, города, страны и…?

— Все Коляскин, более говорить не могу, это уже совсем секретно. Но ты и об этом молчок, ни — ни. А то, смотри…

— Могила, — ответил боец, потрясенный секретными сведениями. Он подцепил ногтем зуб, щелкнул и провел ладонью по горлу, демонстрируя всем своим видом, что «за базар» отвечает.

Впереди показался штаб, в этом сомнений быть не могло, поскольку здание было чрезмерно усердно обернуто кумачом. Да и количество военных возле здания говорило о правильном предположении. Коляскин опять отстал, Егор обернулся, чтоб убедится в правильности своих предположений и, конечно, Коляскин не мог разочаровать. Он увлекся странным занятием, приложив одну руку к другой, загибал пальцы, заворачивая их в фиги.

«Ах, какой прекрасный живой материал, — подумал Егор, — глина брызгает, мажется, пластилин липнет к рукам, металл жесткий и требует много усилий, а этому просто скажи, и вот он уже с усердием что-то лепит из своих неумелых пальцев.»

Правдин доложил о прибытии и, в ожидании дальнейших распоряжений, отправился в столовую. Столовая встретила гулом непринужденных, расслабленных военных, которых было на удивление много. Можно было подумать, что весь надел собрался на чаепитие, поэтому и опустел. Оглядев собравшихся, Егор в начале пожалел, что нет ни одного знакомого лица, но затем обрадовался подобному обстоятельству. Встретить человека, который о тебе мог знать больше, чем ты сам, было бы неприятно. Но быть готовым к подобной встрече необходимо, она могла произойти в любую секунду. Егор был готов почти к любому повороту событий, намереваясь в случае чего, все списать на потерю памяти в результате ранения. Благо факт был на лице, и дополнительных разъяснений не требовалось.

Военные с кружками в руках стояли группками по всей столовой, иногда подходили к самовару и подливали кипятка. Там, где собралось больше трех человек, беседа протекала оживленно, говорили много, беспрерывно жестикулируя руками. Время от времени эти группы заливались не громким, но задорным здоровым смехом. В отличие от них стоявшие по несколько человек просто вели какие-то беседы, особо не привлекая к себе внимания. В общем, обстановка была непринужденная, почти дружеская.

Егор подошел к самовару, налил чаю и взял бублик. Эти незамысловатые угощения лежали горкой на большом блестящем подносе. Осмотревшись вокруг, он попытался найти место, где можно было встать поудобнее, не привлекая к себе особого внимания. Не успел он определиться с местом, как вдруг, отделившись от одной из компаний, совершенно точно к нему направился человек. Егор напрягся и сконцентрировал все свое внимание. Подошедший неуверенно осмотрел Правдина и все же спросил:

— Егор, это ты?

— Я….

— Сильно изменился, не постарел, нет… Стал мужественным, суровым.

Видя в глазах Правдина непонимание, он решил освежить в его памяти обстоятельства знакомства. Заговорил живо, по-видимому, искренне обрадовавшись встрече, вспомнил самые интересные, яркие эпизоды, пережитые вместе, внимательно следя за реакцией собеседника. Егор старался сосредоточиться, вспоминая то, чего вспомнить не мог. Весь его вид говорил, что он пытается вспомнить, но все его усилия тщетны. Возможно от большого нервного напряжения, чертовски зачесался шрам. Он стал его потирать, совершенно естественно играя роль человека, потерявшего память, не могущего без малейших зацепок вспомнить что-либо. Собеседник говорил о фронте, ранении, госпитале, о медсестре и о чем-то еще, но, как не напрягал Егор свою память, таких воспоминаний у него не было, да и быть не могло.

— Видать, тебе сильно досталось, — расслышал Егор слова сочувствия сквозь пелену, застилающую голову.

В ответ он кивнул, не переставая потирать шрам, который так раззуделся, что хотелось сорвать его с лица. От дальнейшего мучения Правдина спас адъютант: он доложил, что главный комиссар ожидает его. Проводив Егора в кабинет, адъютант закрыл двери.

— Товарищ главный комиссар, командир спецотряда, вверенного вам надела Правдин по вашему приказанию прибыл.

Главный комиссар среднего надела сидел за большим дубовым столом, застеленным зеленым сукном, на столе стояла лампа, чернильница, лежало несколько листов бумаги. Но Егора помимо его воли привлекли большие напольные часы. Они непроизвольно притягивали взгляд благодаря глубине и символичности замысла автора, а также качеству исполненной работы. Большая массивная нижняя часть была выполнена в виде фигуры кентавра: это мифическое существо, набросив силки на циферблат, старалось изо всех сил удержать пойманное время. Он упирался всеми четырьмя своими мощными ногами, напрягал мышцы рук, шеи, даже на лице проступало все его напряжение. Но время, пойманное в такие, казалось, надежные снасти, взмывало вверх, вырываясь каким-то непостижимым образом, старалось ускользнуть от ловца в бесконечности. И, скорее всего, это было ему под силу, поскольку несколько нитей уже порвались, и вот-вот вся сеть расползется, оставив охотника без добычи. Наверное, он и сам это понимал, потому, как его лицо исказилось гримасой отчаянья. Никому, еще никому на свете не удавалось обуздать и удержать время. Оно одно имеет власть над всем сущим. Времени подвластно все: зажечь новую звезду, сотворить планеты и пробудить на них жизнь, создать того, кто по достоинству сможет осознать его величие. Но время такое же безжалостное оружие разрушения, как и искусный создатель. Оно стирает с лица земли города и страны, бросает в небытие цивилизации, уничтожает целые вселенные. Егору казалось это произведение мастера символичным лично для него. Он так же, как и этот мифический ловец, ухватил, поймал свое время, но он удачливей своего визави. Его добыча не вырывается из рук, не выскальзывает в небытие, оно изо всех сил старается помочь, делая из безызвестного и бесполезного кладовщика историческую фигуру. Он непременно войдет в историю своего великого государства, ведь именно его руками власть строит то, что в скорости назовут самой эффективной и справедливой системой человеческих взаимоотношений. Именно этот государственный порядок, создаваемый в том числе и им, Егором Правдиным, в меру его скромных сил, будет ему памятником, напоминанием потомкам о великом и героическом времени, о людях с несгибаемой волей и железным характером, положивших всю свою жизнь на алтарь государственного величия. Точно так же, как и этот мастер, изготовивший столь изящную вещь, являясь виртуозом своего дела, вложивший в свое творение частичку своей души, а возможно, и всю целиком, стараясь таким хитрым образом обуздать и обмануть непокорное время. Но насладиться прекрасным, к сожалению, было недосуг.

Не дослушав доклад, комиссар встал и направился к Егору. Был он ниже среднего роста, плотный, но нетолстый, с небольшим животиком. Лет ему было примерно пятьдесят семь — шестьдесят, но выглядел он свежо и моложе своих годов.

— Рад познакомиться, товарищ Правдин, — подавая руку, произнес он, пристально всматриваясь в лицо Егора.

Хотя и обладал Егор крепкими руками, но ему показалось, что ладонь попала в тиски или под мощный пресс, в ответ он пожимал руку с не меньшим усилием. Глаза комиссара внимательно разглядывали каждую черту лица Егора, он, в свою очередь, изучал начальника. Встретившись взглядами, они походили на два клинка с блеском холодной стали, выискивая друг в друге какой-нибудь изъян.

— Нагорный Виктор Тимофеевич, главный комиссар среднего надела, — отпуская руку Егора, представился. — Рад, очень рад знакомству, — продолжил он. — Много о вас слышал хорошего, именно таким вас и представлял. Открою вам небольшую тайну, у меня лежат документы о награждении вас орденом Красной Правды, очень рад за вас, очень. Думаю, что мы с вами послужим великому делу — строительству мощного государства!

Егору показалось, что на щеках выступил румянец, их приятно разогрела прихлынувшая от волнения кровь, и полыхнули кумачом уши. Вот это настоящая власть: видит, ценит нужные дела, замечает, благодарит. Чертовски приятно, так приятно, что хочется кинуться и еще быстрей, с удвоенной, с утроенной силой закончить начатое дело.

— Служу трудовому народу! Спасибо, товарищ Нагорный.

— Рад за вас, товарищ Правдин, очень рад, награждение произведем на заседании в торжественной обстановке. А сейчас, — продолжал Виктор Тимофеевич, — есть небольшой вопрос, требующий разрешения. Я бы не стал его поднимать: из-за своей мелочности не стоит он наших усилий и внимания, но слишком далеко шагнула эта кляуза, минуя меня. И оттуда, — возведя глаза вверх, как бы указывая, насколько высоко находилось то, о чем шла речь, Егор даже непроизвольно посмотрел на потолок, — так вот, оттуда пришла резолюция, которая требует разобраться и ответить по следующим обстоятельствам…

Нагорный вызвал адъютанта и о чем-то распорядился. Предложив Егору сесть, он подал ему резолюцию, которая приказывала разобраться с инцидентом, произошедшим в селе «Стамесовка», по-старому, переименованном в настоящее время в «Красное зубило», и доложить в главный надел. Прочитав резолюцию, Правдин недоумевал, какое отношение это имеет к нему. Все его мысли и дела были направлены на достижение одной единственной цели, а цель эта была велика и благородна.

Адъютант вошел в кабинет и пропустил за собой человека. Вошедший оказался мужичком примерно одних годов с главным комиссаром. Одет он был в бедную деревенскую одежду, залатанную не по одному разу, но все же она была чистой и даже опрятной. Чего не скажешь о лохматой, давно нестриженой голове: длинные пряди волос нависали на глаза, сильно мешая смотреть. Выглядывая из-за волос, словно из засады, испуганные глаза бегали от Правдина до Нагорного и наоборот. Мужик явно не мог определить кто из военных главный. Поди, разбери их, кто больший начальник: тот, у кого пузо, или тот, у кого морда страшная как у сатаны. «Господи помилуй," — перекрестился он мысленно. Решив, что главный все-таки тот, который с пузом, глаза его перестали бегать и остановились на Нагорном. Боясь заговорить первым, он ожидал разрешения, нервно теребя картуз в руках и переминаясь с ноги на ногу. С того момента, как он вошел в кабинет, мужик как будто стал меньше ростом, съежился, подогнув ноги в коленях, того и смотри, рухнет на четвереньки. Да, здесь любой смельчак в штаны навалит, когда на тебя волком смотрят такие морды, а угрожающий шрам Егора и вовсе действовал угнетающе. Проситель шмыгнул носом и негромко вздохнул, готовясь к худшему.

— Я — главный комиссар надела, Нагорный, — начал разговор хозяин кабинета, — это командир спецотряда, товарищ Правдин, — указывая рукой, произнес Нагорный, — Кто ты, и в чем твой вопрос?

Мужик еще сильней согнул ноги в коленях, всем своим видом показывая, что жалеет, теперь уже жалеет о своем визите и вообще, о том, что у него есть вопрос к власти.

— Я это…, — начал, было, мужик неуверенно, тихим голосом. — Я и мы все, кто, когда, ну это, как это, ну, как будто бы того… Вроде как, ну, пострадавшие, которые, — выдавил наконец он из себя. — Я, то есть мы, просили бы власть того, это, нам помочь, возместить как бы наше горе вон какое.

— Ты что-нибудь понял? — Спросил Нагорный Правдина. Егор покачал головой. — Вот и я не понял. Ты бы нам сказал, кто ты, откуда, и по возможности более понятно, в чем проблема? — Обратился он к просителю.

— Прошу прощения, мы, то есть я, Шмаковский Михаил, из деревни «Стамесовка», то есть нынче «Красное зубило». А проблема, как вы изволили сказать, в том, что мы — погорельцы, все двадцать четыре двора, вот. Почитай со всей живностью… Дал Бог, люди не погорели.

— Ну гражданскими вопросами мы не занимаемся, тебе нужно было к товарищу Сальскому, в комиссию по сельскому хозяйству.

— Были, были мы у товарища Сальского, только в тот раз не я был, а Клавдий Кривой к нему кланялся. А товарищ Сальский обругал Клавдия и сказал, что зубы выбьет, если еще раз его побеспокоят. Раз, говорит, у вас с военными конфуз вышел, вы к ним и идите разбираться, а мне не до вас, своих хлопот полно.

— Ну, а мы причем тут, военные? — Спросил Нагорный.

— Так деревня и погорела после налета, ой, извините, спецоперации по раскулачиванию товарища Правдина и его…, — задумался он на секунду, подбирая правильное слово, — отряда… Мы-то дома кулацкие пожженные затушили, казалось, ни в чем опасности более нету, но к вечеру ветер разошелся, да такой сильный, что на ногах ели устоишь, видать он и раздул головешку тлеющую. Вот так случился пожар, мы-то никого не обвиняем, мы тока помощи просим.

С каждым словом лицо Егора мрачнело, он понимал, что во всем произошедшем винят его, и это глупое, нелепое обвинение еще больше злило. Еще не хватало, чтобы какие-то сгоревшие дома и этот неотесанный убогий деревенский мужик стал причиной его порицания или какого-нибудь взыскания. Егор совсем посерел от злобы, и казалось, что вот — вот грянет гром, поскольку шрам-молния уже рассекло тучу лица.

— Вы что там с ума все посходили, вы власть обвинять вздумали? — Закричал Егор, совсем забыв, что находится в кабинете старшего по званию и по должности. На крик вошел адъютант и встал у дверей, молча наблюдая за грозой. Шмаковсий, уже давно ничего хорошего не ожидавший от своего визита, теперь совсем сник, пожалев о том, что осмелился просить, укорять или обвинять в чем-либо власть.

— Вы потворствовали кулацкому отродью, — продолжал кричать Егор, указывая на Шмаковского. — Вы преступно молчали и бездействовали, когда кулаки прятали хлеб, отъедая свои морды, создавая голод в стране. В ваших пустых головах не появилась мысль о том, что, разобравшись со своими врагами, вы бы предотвратили необходимость в нашей спецоперации. Но вы тряслись от страха перед богатеями. А после того, как мы навели порядок, вы расхрабрились, мол, погорели, пострадали, спасите, помогите. Погорели вы и пострадали по собственной вине, или хочешь сказать, что тот, кто потворствует врагу, не враг?

Каждая фраза, каждое слово молотом вгоняло мужика в пол, словно желая забить его полностью, целиком, оставив на поверхности лишь лохматую нечесаную голову.

— Прошу прощения, — выдавил из себя Шмаковский, в голосе которого слышались жалобные нотки. — Прошу прощеньица, сами мы виноваты, вы правильно подметили, сами…

Видя покорность, с которой мужик принял обвинения в свой адрес, Егор сбавил давление, переводя дух.

— Я думаю, вопрос нужно решить следующим образом, — заговорил Нагорный, молча наблюдающий за происходящим. — Как правильно заметил товарищ Правдин, вина лежит на вас самих. А раз так, то ваши проблемы должны решать ни мы, военные, ни другие государственные власти, а вы сами. Сами напортачили, сами и разбирайтесь, кто не дотушил, кто не доглядел. Думаю, найдете виновных, — уточнил старший командир.

— Согласен, согласен. Найдем всенепременно, найдем, — закивал головой Шмаковский, он готов был согласиться со всем на свете, лишь бы скорей закончилась эта страшная казнь.

— Ваше согласие, это еще не все, — продолжал Нагорный, — вы должны написать письмо в главный надел, куда вы свою кляузу направили, с разъяснением, что ни к военным, ни к гражданским властям у вас претензий нет. Мол, сами, по своей оплошности погорели. И непременно укажите виновника или группу лиц, причастных к пожару. Письмо мне передадите, в главный надел я его сам переправлю, три дня вам даю сроку. Хватит времени разобраться?

— Хватит, — закивал обрадованный проситель, предчувствуя скорое окончание экзекуции. — Еще и останется, — уточнил он.

— Еще есть просьбы, проблемы, которые необходимо решить?

— Какие там у нас могут быть еще проблемы? Теперь все у нас хорошо…, тепериче все нам понятно… Письмо справим, виновных отыщем, все в точности, как вы велели!

Адъютант проводил Шмаковского за дверь, выйдя вместе с ним.

— Товарищ Нагорный, — обратился Егор, — я не могу понять, что творится на белом свете? Какой у нас близорукий народ, какое неблагодарное темное наследие нам досталось. Дальше собственного носа ничего не видят и даже не стараются осознать масштаба происходящего. Разве они не понимают, какие великие у нас замыслы, какое грандиозное государство мы строим! Как можно ставить на этом великом пути свой бедный скарб и соломенную крышу? Мы, невзирая на трудности и опасность, не щадя своих сил и жизней, боремся за их счастье. И такая благодарность?

Весь вид Правдина говорил о том, что он абсолютно искренен, без всяких задних мыслей.

— А ты что думаешь, Егор? — Положив руку по-отцовски на плечо Правдина, произнес Нагорный. — Осознание счастья им само в голову придет? Нет! Я уверен, что сей факт счастливой жизни, им нужно вбить в самую глубину мозгов, чтобы они это почувствовали всеми своими потрохами. И сделать это нужно раз и навсегда. Вот такое у нас с тобой историческое предназначение!!!

Шмаковский, не помня себя, выскочил из штаба. Добежав до проулка, пересек улицу и, не замечая своих спутников, ожидавших его, кинулся в парк. Некогда ухоженный, с тенистыми аллеями и изящными скамейками, сейчас же совершенно запущенный, парк служил убежищем для домашних животных от знойного солнца и ненастья. Вот туда и направился Михаил, не обращая внимания на возгласы и вопросы своих товарищей. Терпеть больше не было сил, и, пристроившись за кустами цветущей акации, он разом дал ответ на все вопросы вырвавшимися из него переживаниями. Он глубоко вздохнул, получив облегчение, а затем икнул с необычайной силой. Видать тот, кто вспомнил, не слишком ласково о нем отзывался. Выйдя из-за спасительных кустов, Михаил подошел к спутникам и, не желая говорить, сел на телегу.

— Ну что, помогут нам, обещали? — Спросил один из двух мужиков, с нетерпением ожидавших просителя.

В ответ Шмаковский молчал, словно не слыша вопроса, стараясь хоть как — то справиться со стрессом.

— Михаил, чего молчишь? Отвечай, помогут? — Не унимался, человек, тряся молчуна за плечи.

Вдруг Михаил, словно очнувшись, сверкнул глазами из-под длинных волос и уставился на приятеля.

— А ведь это ты, Клавдий, просмотрел тлеющую головешку, из-за тебя погорели мы, — уверенный в своей правоте заявил Шмаковский.

— Ты что, Мишаня, опомнись, не я дома поджигал, я их тушил! Мы вместе с тобой всем селом тушили. — Пораженный нелепым обвинением оправдывался Клавдий.

— А может и не ты письмо надоумил написать? Говорил, пострадали от власти, пусть она возместит наши потери, добьемся справедливости. Добились, на свою голову. Нужно было как всегда сидеть да помалкивать. Выкрутились бы как-нибудь, не впервой. А теперь…, — его голос задрожал, и глаза с красными ободками тревоги налились слезами.

— Ты можешь объяснить, что случилось? — Не понимая, вопрошал потрясенный Клавдий.

— А щас объясню, ох как объясню, а ну слезай с телеги! — Грозным голосом приказал он.

Клавдий Кривой слез, как и было велено, а Михаил со злости стеганул лошадь, которая, не ожидая такого поворота, рванула что было сил и понеслась. Шмаковский свалился в телегу и, не поднимаясь, запрокинув голову назад, в сторону остающимся товарищам, закричал:

— Это ты, Клавдий, виноват, во всем виноват, и ты Гришка тоже…

Он еще что-то кричал, но уносившая все дальше повозка тянула за собой и слова, оставляя позади двух человек, ничего не понимающих, но виноватых во всех земных бедах.

Спустя неполные сутки, погорельцы «Красного зубила» уже настрочили доносы, обвиняя друг друга во всех смертных грехах. Это занятие так захлестнуло жалобщиков, что они забыли о причине конфликта. Они вспомнили все неблаговидные поступки каждого селянина за прожитую жизнь, а покончив с прошлым, пускались в фантазии о будущем, пугая власть предположениями о гнусных замыслах своих соседей.

Надо сказать, спасибо советской власти за повальное умение людей хоть коряво, но все же излагать свои подозрения и жалобы на бумаге. Умение граждан писать доносы советская власть поставит себе в заслугу, как одно из важнейших своих достижений, назвав это всеобщей грамотностью. Сознательно умалчивая, что умения писать, читать и даже считать не являются грамотностью — это всего лишь навык писать, читать и считать. Грамотность — это умение самостоятельно думать, мыслить, отстаивать свое мнение, не соглашаться с подлостью и не множить ее самому. Ученики были достойны своих учителей, но даже наставники устали от потока обвинений и грязи, выливаемой сельчанами друг на друга, а потому сильное государство решило проблему разом. Всех погорельцев «Красного зубила», а также тех, кто уцелел от огня, да вдобавок жителей нескольких окрестных хуторов они, надо сказать, давно не нравились властям, поэтому их погрузили в вагоны и отправили в бескрайние казахские степи.

Все это время Шмаковский продолжал проклинать Клавдия Кривого, и когда везли их в неизвестность, бросая на произвол судьбы в бескрайние голодные степи, и когда хоронил своих детей, умерших от голода в многотысячных концентрационных лагерях. Страдая от потери жены, изведшей себя горем и умирающей долго, мучительно, иссохшей даже костьми. Он, вслушиваясь в ее предсмертные хрипы, безудержно плакал, не уставая повторять:"Будь проклят ты, Клавдий Кривой…» Даже когда его собственная смерть остужала и синила немеющие губы, и он не в силах был ими шевелить, все ж мысленно кричал:"Да будь ты проклят, Клавдий Кривой. На веки проклят!»