Товарищу Сталину

Олег Анатольевич Беляев

«Нет ничего более справедливого, чем получить в награду то, что ты создал или принял вопреки разуму. И пусть так будет с каждым» Егор Правдин

Глава 2

Пространство сгущалось, чернея с каждой минутой, словно стараясь надежно скрыть происходящее за бетонным забором, опоясывающим всю необъятную территорию всевозможных складов, железнодорожных тупиков и прочих непонятных строений. Со стороны пустыря, любовно обустроенного горожанами под свалку, в кромешной темноте наблюдалось какое-то неведомое оживление. Странные существа, которых предположительно было двое, пыхтели под тяжестью груза, пыхтели так, словно эта тяжесть не обременяла их, а была им даже в радость. Они молча, но очень слаженно, делали свое дело, оттого трудовое сопение в скорости стихло, и, нарушив ночную тишину, заскулил стартер, запуская мотор. Двигатель набрал обороты, чтобы сдвинуть машину с места, но тут же, надорвавшись, закашлял своим металлическим нутром и заглох. В кабине послышалось нецензурное шипение, в ту же секунду стартер повторил с визгом свою попытку, и вот машина, натружено взвыв, начала движение. Свет не включался в целях конспирации, и метров сто пятьдесят она ехала на ощупь, руководствуясь лишь зрительной памятью водителя и помощью скудного небесного свечения. Повернув налево, машина обогнула большую кучу строительного мусора, скрывшись за ней, включились габариты, и, проехав еще с полкилометра, наконец-то зажегся ближний свет фар. Неведомые существа переглянулись, и улыбаясь друг другу во весь рот, расхохотались в полную силу. Пусть их дело пока не завершено до конца, но самая трудная и опасная часть уже позади. Машина на небольших кочках осаживалась своим тяжелым задом, горделиво задирая передок. Она еще долго петляла по окраинам города, кружа по непонятным дорогам, но вот, наконец, въехала на территорию, густо усеянную гаражами. Казалось, никакого времени не хватит пересчитать их количество: бетонные мыльницы и кирпичные гаражи выстроились строго в ряд. Бесконечное количество металлических творений сварщиков поражало воображение размерами, формами и тем, как искусно можно переделать цистерну или железнодорожный контейнер в гараж, или сотворить укрытие для автомобиля из металлоконструкции, которая вовсе не определялась. Покатавшись в этом лабиринте, словно путая следы, машина остановилась и, погудев в холостую, въехала в гараж. Звякнув железом, ворота надежно скрыли тайну ночной прогулки. Два человека в машине — один молодой и азартный, другой средних лет и справедливый — наконец выдохнули свободно.

— Поздравляю, — обратился человек средних лет к молодому, протянув сильную руку.

— И все же я не согласен, Егор Александрович, Вам полагается большая часть. Это — Ваш гениальный план, поэтому…

— Друг мой, Саша, мы делали это вместе, это наш совместный экс, и, будь я трижды проклят, если бы поступил несправедливо, все — поровну! — Сказал он жестко, словно отрезал.

Сашкина душа пела от восторга: с ним, молодым пацаном, поступают честно и по справедливости, хотя его старший товарищ мог запросто задавить своим авторитетом и житейским опытом, приуменьшая его вклад в это общее дело. Так мог поступить любой, но только не Егор Правдин, он — настоящий мужик, честный и справедливый.

Разгрузив машину, они аккуратно составили коробки с тушенкой, сгущенкой, рыбными консервами, шоколадными батончиками и шоколадными плитками, еще была всякая мелочевка, которую по случаю удалось умыкнуть.

Настроение было таким, какое Егор уже испытывал когда-то… Он пытался вспомнить, с чем было связано подобное его состояние в далеком прошлом… Точно, точно, с тем, когда у него родился сын, тогда он был вот так же счастлив… Сейчас он был безмерно счастлив не потому, что он разжился коробкой, другой тушенки и прочей жратвы, а потому, что нашел способ и наказал этих подлых хапуг, этих зажравшихся сволочей: хозяева нашлись… Он попытался еще мысленно заклеймить своих врагов, но шуршащая фольга обнажила плитку шоколада, и приятная горечь прогнала все мысли. Впрочем, ощущение счастья не дотягивало до того, каким оно было после рождения Машеньки. Папина любимица! Таких машин нужно разгрузить, пожалуй, штук пятьдесят. Хотя нет, никак не меньше, ста. Но очередная порция шоколада растопила и эти мысли…

Сашка тоже ощущал безграничную радость от экспроприации, но она не была связана с социальной рознью и псевдореволюционными мотивами, все было очень просто: хотелось пожрать халявного шоколада и вдоволь напиться сгущенки хоть раз в жизни так, чтобы непременно слиплась задница. Потому как в безотцовщине достатка нет, а постоянная экономия мамкиной зарплаты не делает тебя счастливым. Впрочем, примерно также кайфово он себя ощущал в третьем классе, когда в первый раз, сославшись на сильные боли в животе, он целую неделю отлынивал от учебы. Это было здорово!

— Санька, а гараж надежный? — Вдруг почему-то спросил Егор.

— Сто пудов, Егор Александрович, зуб на вылет. Это гараж моего школьного дружка, он достался ему в наследство после смерти отца. Ехать ему такую даль нет нужды, никаких вещей здесь нет, да и машины у них никогда не было. Одно слово — недвижимость.

— Хорошо. Сейчас ничего из продуктов брать не будем, пусть побудут на карантине, поехали по домам. Эх, скорей бы на работу, — улыбнувшись, скомандовал Егор.

Они засмеялись негромким, но задорным смехом, радуясь каждый своему и общему на двоих счастью. Обнаружить такую недостачу на бескрайних складских площадях было делом нелегким, а умение кладовщика работать с товаром и бумагами делает его весьма влиятельной фигурой на этой рабочей доске. Но самоуверенность и наглость в подобных делах — прямая дорога к разоблачению. Пока же все обходилось, и к концу недели еще один Экс пополнил тайный склад. Егор, ходивший последнее время смурной и злой, немного потеплел и смягчился, теперь ему казалось, что работа на складе, наконец — то, обрела хоть какой — то смысл.

Сейчас даже осеннее промозглое утро не раздражало, и Егор с легкостью перепрыгивал лужи, пробираясь к автобусной остановке.

— Козлы, совсем на вас управы нет! — Зло прорычал Егор, отряхивая жирную, липкую грязь со своих брюк.

Он даже не успел отскочить в сторону, когда огромный черный джип, промчавшись по дороге, обдал его грязью плаксивой осени. Он продолжал чистить брючины, шипя как гусь, извергая из себя скверну. Осень сама по себе мерзкое время года с ее сыростью и слякотью, а здесь еще эти жлобы

Но, как бы то ни было, приходилось работать. До обеда время пролетело в праведном труде. Настроение, испорченное с утра, улучшалось с каждым часом по мере приближения к процессу восстановления социальной справедливости, то есть экспроприации. Ко всему еще и погода налаживалась: плотные, серые облака, моросившие мелким дождем всю ночь и утро, поредели, и в редких голубых окнах пока еще блестело солнышко, словно подмигивая тайным желаниям Егора. Закончив разгрузку очередного автомобиля, Правдин посмотрел на часы и, присвистнув, замахал водителю следующего грузовика, давая отбой:

— Все, хорош. Кури пока. У нас обед.

— Мужики, выручайте, — взмолился водитель, — мне вот, позарез, нужно, — полоснув себя по горлу ребром ладони, проситель продемонстрировал срочность, скорчив плаксиво морду, всем своим видом давя на жалость.

— Слушай, — обратился Егор к водителю, — ты совесть имей, грузчики тоже должны отдохнуть, у них еще четыре фуры впереди!

Не став дослушивать жалобы вопящего водителя, он закрыл ворота склада и отправился курить. Устроившись поудобней на куче поддонов, брошенных с торца здания, Егор задымил сигаретой, щурясь на яркие лучи солнца в бездонных небесных колодцах, появляющихся там и тут среди серых осенних туч. Солнце, словно играя в прятки, напоминало о минувших теплых днях, изо всех сил стараясь напоследок побаловать людей теплом. Егор закрыл глаза, подставив лицо ласковым лучам, но это ощущение комфорта быстро исчезло, словно кто-то большой заслонил целое небо и стал обдувать щетинистый подбородок порывами ветра. Так не хотелось открывать глаза, хотелось дождаться солнца, которое будет облизывать теплом сначала щеку, потом нос, а затем станет греть и все лицо. Однако состояние покоя и благоденствия прервал гул подъезжающего автомобиля, сильнейший скрип тормозов и визг шин, из тех, когда тормозят для фарса. Егор, не вставая с места, выглянул из-за угла склада. И каково же было его удивление, когда он увидел огромный черный джип, из которого вылез хозяин складов и, он же, работодатель Правдина. Это была именно та машина, которая утром окатила его грязью с ног до головы. Настроение в миг улетучилось, и на лице заплясали желваки в такт поскрипывающим зубам.

— Ну, тварь……, — выругался Егор в адрес хозяина. — Нет на свете справедливости. Нет. Ну почему в этой жизни все достается только этим жлобам? Я пашу сутками, а за месяц даже на колесо не зарабатываю, хоть весь издохну на этих складах. А эта тварь, ничего не делая, машины меняет, как перчатки!

Он закрыл глаза, затылком упёршись в стену, надавил до боли, почувствовав неровности кирпичей, впивающихся в голову. Мысли были чернее джипа, хотелось рвать на себе одежду и кричать во все горло, чтобы указать миру на его несправедливое устройство. Его гнев граничил с безумием, словно произошла самая большая трагедия в жизни. Дрожащими руками он стал обшаривать карманы, желая поскорей найти пачку сигарет, чтобы хоть как-то успокоиться. В кармане пиджака, поверх которого была надета демисезонная куртка с камуфляжным рисунком, он нащупал какой-то непонятный предмет и тут же вытащил его. Это был обычный гвоздь» сотка», погнутый в нескольких местах, почему-то напомнив Егору его собственную неудачную судьбу, такую же кривую и бесполезную, как этот никчемный кусок металла. Он с досады бросил гвоздь и нервно закурил, мысленно продолжая выговаривать миру свои претензии и несогласия с его неправильным, несправедливым устройством. Но вдруг лицо Егора перестало бугриться желваками, а губы потянулись в злой ухмылке. Он встал, осмотрев место под ногами, нашел выброшенный им только что гвоздь. Подняв прототип своей судьбы, он сунул его обратно и, проткнув карман, высунул наружу железное жало. Теперь его лицо озаряла такая улыбка, словно самая заветная мечта всей его жизни сейчас должна осуществиться, все, ради чего рождается, растет, болеет, учится, плачет и смеется человек. Именно эту минуту, эту секунду восстановления маленькой справедливости в бесконечном мире неравенства и насилия так ждал Егор.

Он внимательно посмотрел на ненавистный ему джип: автомобиль, словно сам хозяин, высокомерно стоял, повернувшись задом, удлиняясь своим телом и мордой в бесконечность. Из окон склада машина была не видна, поскольку стояла в той части, где хранился товар, закрытый глухими стенами от любопытных глаз. С противоположной стороны в железнодорожном тупике стояли четыре порожних вагона, полностью закрывающие обзор машины. Еще раз выглянув из своего укрытия, Егор оценил обстановку и убедился, что вокруг нет ни одной живой души. Небеса, словно в солидарность с мыслями сторонника равенства и справедливости, брызнули дождем, загоняя всех под крыши в теплые сухие места. Егор без колебания шагнул на тропу мести, сжимая в кармане Орудие Возмездия. Он уже представлял, слышал, чувствовал, как жалобно скрипит металл, хрустит, лопаясь, лак и краска, оставляя на черном автомобильном теле уродливый шрам. Скрежет металла в обычной жизни вызывает неприятные ощущения, заставляет напряженно морщить лицо и сжиматься всему телу, словно пружине, напрягаясь каждой клеткой, не пуская этот мерзкий звук внутрь. Но сейчас это была бы самая сладкая, чудесная музыка, с которой не сравнится ничто на свете. До машины еще было с десяток шагов, и Егор сожалел лишь об одном, что его кривой гвоздь не сможет вспороть металл насквозь, чтобы разорвать, разодрать первоклассную кожу, обтягивающую кресла салона. Вот еще несколько шагов… Но вдруг стекло задней двери черное, словно непроницаемая ночь, бесшумно опустилось, и в приоткрытую щель женская рука с длинными до безобразия ногтями, такими же вызывающими и противными, как и машина, выбросила какой-то предмет. Егор за секунду изменил свои планы, спрятав жало гвоздя в карман, между тем, все также продолжая идти, теперь уже лишь надеясь увидеть ту, по чьей вине не свершилось возмездие. К сожалению, оконная щель быстро затянулась, лишь оставив большой огрызок сочной груши впитывать в себя мокрую, жирную осеннюю слякоть. Разочарованию, нет, гневу Егора не было предела, казалось, что желваки не просто ходят ходуном, а трещат словно краска, облетающая с машины. Мысли, роящиеся в голове, были похожи на толпу, объятую паникой, — они толкались в узких дверях, давясь и не пуская друг друга, каждая старалась первой вырваться и добежать до сознания. От такого мозгового штурма в голове звенело пустотой. Хотелось захлопнуть эту никчемную дверь, замуровав навеки эти глупые мысли, которые готовы раздавить, удушить, размазать по стенам своих же сородичей ради того, чтобы быть первой и единственной.

— И все-таки я прав, — тихо, для себя прошептал Егор, вспоминая выброшенный огрызок. — Эти уроды не заслуживают жалости, они не достойны и сотой доли того, чем обладают.

С этого дня желание мести не давало ему покоя, каждый раз при виде хозяйской машины он нащупывал в кармане кривой гвоздь, и в нем незамедлительно просыпался народный мститель и поборник справедливости. О том, что он воплотит свое желание в жизнь, он нисколько не сомневался, главное — выбрать удачный момент, и тогда… В его душе начинала звучать прелестная музыка ломающейся краски и счастливое повизгивание жала гвоздя о двери, крыло, капот этой омерзительно-противной, гадкой машины. Ему даже казалось, что после нанесения таких ран автомобиль просто умрет, как насмерть раненый человек. Месть — это блюдо, которое подается кривым, как твоя судьба, железным гвоздем.

Окончание очередной недели Егор отметил шкаликом водки и пивом, которое он допивал в машине, направляясь в заветный гараж. Здесь Правдин взял большой увесистый пакет с продуктами и попросил Сашку добросить его до хрущевки, где жили его мать и брат. Соратник по подпольной борьбе согласился помочь с радостью, и уже через четверть часа Егор нажимал кнопку звонка.

За дверью послышались шаркающие шаги, но он нажал еще раз и продолжал держать кнопку звонка, несмотря на то, что замок уже щелкнул, готовый впустить долгожданного гостя. Не спросив:"Кто?» и не посмотрев в глазок, Мария Егоровна отворила дверь.

— Мать, ты опять не спросила: «Кто?» и открываешь! — Грубо произнес Егор. — А если это грабители?

— Здравствуй, Егорушка! — Ответила женщина, целуя сына в щеку, которая, холодная и колючая, вся покрытая мелкими каплями осеннего дождя, все же казалась ей теплой и ласковой.

— Да что у нас грабить? Сам знаешь, нечего. Да и грабители, почитай, все в телевизорах сидят, им чтобы народ ограбить и домой заходить не надо. Да ну их. Как ты, сыночек, поживаешь, что-то опять от тебя хмелем несет?

— Мать, не начинай свои нравоучения: ну выпили после работы по бутылочке пива. Так сказать, отметили окончание трудовой недели. Что, не имею права? На вот, я вам гостинец принес, — протягивая увесистый пакет, ответил Егор.

— Ну что ты, нес бы домой, у тебя своих хлопот хоть отбавляй, а мы как-нибудь на пенсию протянем!

— Мать, ну ты как всегда! Слушай, ты где берешь свои заезженные пластинки? Надо тебе новые купить. Помнишь поговорку «Дают — бери, бьют — беги». Вот и бери. А где наш философ? Спит что ли?

— Да нет, Егорушка, читает.

— Читака, ты где? Брат пришел, а ты и глаз не кажешь!

В коридор из зала выехала инвалидная коляска. Худое тело Николая казалось состоящим из одних суставов и костей. Мышцы ног из-за отсутствия движений совсем атрофировались и высохли, впрочем, руки тоже не отличались атлетичностью, хотя нормально двигались. Большая, рано лысеющая голова в несуразных роговых очках идеально сочеталась с формой рук и ног. Все будто бы к месту: к инвалидной коляске и его родовой травме. Все, кроме глаз: за очень толстыми линзами неудобных очков были удивительно живые и умные глаза. Глаза — это зеркало души, и зеркало говорило, что душа чиста и наивна….

— Здравствуй, Егор, — протянув руку, продвигаясь навстречу, произнес Николай.

— Привет, братик, привет! Что читаешь?

— Да так, ничего интересного. Как погода сегодня? —

Стараясь перевести разговор в другое русло, спросил Николай.

— Погода как осенью, — произнес Егор, вытягивая газету из-под пледа, укрывающего ноги. «Почему молчит президент?» — прочитал Егор заголовок, который первым попался ему на глаза.

— Опять ты свою оппортунистическую газетенку читаешь? Да почему президент должен с вами о чем-то говорить? Ну, скажи, почему?

— Потому что мы — народ!

— Какой вы народ? Вы, сударь, инвалид!

— Егорушка, ну что ты сразу грубишь? — вступилась за Николая мама.

— Мать, ну где же я грублю, это Николай на президента бочку катит, а я нашего руководителя защищаю!

— Егор, я тебя много раз просил, маму называть «мамой».

— Да нет уж, это вы, демократики, говорите» мама», как будто мямля. А мы, как настоящие революционеры, как наш пролетарский писатель товарищ Максим Горький, наших матерей гордо называем «мать»! Мать, ты не против?

— Да нет, Егорушка, что же я против буду. А только вы ведь братья родные, ну не ругайтесь попусту, я вас прошу.

— Все, не будем, — произнес Егор, протягивая Николаю руку со словами: — Ну что, демократик, мир?

— А я с тобой и не ссорился, — ответил Николай, — это ты постоянно хочешь кого-нибудь прижать да задрать.

— Ну, ты смотри, я ему мир предлагаю, а он ерепенится. Да ты бы открыл свои ясные очи да посмотрел, что в стране делается. Бардак везде: развелось барыг да прихлебателей, всех к чертовой матери к стенке….

— У нас мораторий на смертную казнь. Да и потом суд….

— Вот то-то и плохо, что мораторий. И слово какое пакостное подобрали — «мораторий»! Что же, вы, своего родного слова не могли подыскать? Вражеским пользуетесь? Это оттого, что русскому народу ваш гребанный мораторий и близко не нужен. Это все вы сопливые демократики придумали и так подстроили, чтобы самим к стенке не попасть за свои гнусные делишки. Требую вернуть российскому народу смертную казнь! — Закричал Егор как на партсобрании.

— Ну, что ты, Егорушка, успокойся, — попросила мама, — не ровен час соседи сбегутся!

— Ничего, мать, с соседями справимся! А вот у тебя, братишка, я хочу спросить, какой к черту суд? Я тебя как-нибудь свожу в поселок «Солнечный», в нашу так называемую «Долину нищих», чтобы ты сам посмотрел, какие там замки понастроили! Вот тогда ты, наконец, понял бы, что на каждом этаже, как минимум, по виселице ставить надо. Они хоромы до небес ставят, а у тебя вон пенсия… воробьям на смех!

— Но люди может быть заработали? Может….

— «Может быть, может быть», — с неприятной интонацией, перебивая, повторил Егор, — а у меня не может быть! Вот поэтому и приходится прозябать в старом доме, где грибок не съел только гвозди.

Егор уже перешел на крик, он терпеть не мог никаких возражений и, в принципе, не принимал их. Он всегда очень злился, когда спорил с братом, думая, что его физический недостаток должен был обязательно ставить его в положение ведомого. Однако, зачастую, на доводы Николая у Егора ничего не находилось в ответ. Вот тогда он и переходил на личности, на крик и оскорбления, налево и направо приклеивая ярлыки ненавистным ему людям. Сейчас все повторялось, как и прежде, с каждым словом повышался градус спора, грозя перерасти в полномасштабный конфликт.

— Мальчики, пойдемте пить чай, — ласково позвала Мария Егоровна, стараясь прекратить зародившуюся ссору.

— Чай, чай… — нервно произнес Егор, не остыв от возмущения. — А что-нибудь покрепче есть?

— Откуда, Егорушка! — Отозвалась мама.

— Брат, ты как насчет прогулки? — спросил Егор.

— Ну, если тебе не тяжело…

— «Если тебе не тяжело…", — снова передразнил Егор, при этом кривляясь, словно клоун. — Не тяжело! Собирайся! Да, мать, заверни нам пирожки, мы на улице чай попьем.

— Да там же дождь! — забеспокоилась Мария Егоровна.

— Чай не сахарный, не растаем… — Буркнул Егор, открывая дверь и закуривая на площадке. Нервно затягиваясь, он выкурил сигарету и бросил окурок на пол, придавив огонек ботинком.

— Брат, жильцы убираются на площадке! — Сделал замечание Николай.

— Ну ничего, уберутся! Если никто не намусорит, то и убирать будет нечего. Да и вообще, ты на улицу хочешь?

— Хочу.

— Ну тогда помалкивай!

Егор развернул коляску и спинкой стал спускать ее, придерживая, ступенька за ступенькой. Спустив со второго этажа, перекатив коляску через высокий порог, выполнив виражи на высоком крыльце без пандуса, они, наконец-то, выбрались на улицу.

Дождя как такового не было, но сырость все же висела в воздухе в виде мельчайших капель. Деревья дрожали своими скелетами, а опавшая листва стелилась под ногами разноцветным, преимущественно желтым, осенним ковром. Николай полной грудью вдыхал тягучий, водяной воздух. Ему очень редко приходилось бывать на улице. Мама не могла спускать его коляску по лестнице, а Егор не так часто мог уделить ему время, поскольку работа и семья занимали большую часть жизни. Но Николай не обижался, понимая свое положение, а только старался в полную силу насладиться этими редкими минутами прогулок.

— Какой прекрасный осенний вечер! — Произнес он.

— Брат, ты что, перегрелся или газетенок своих обчитался?! Ужасный, мокрый и гадкий вечерок!

— Нет, нет, ты только закрой глаза и вдохни полную грудь воздуха… Ты чувствуешь, как интересно пахнет осень?

— Вот дурачок, это не осень пахнет, а воняет вон той мусоркой, которую не чистят, да автомобильным смогом несет! Вот и все прелести твоей поганой осени.

— Егор, ну почему ты всегда видишь только плохое?

— А чего тут хорошего?! Вот ты: сидишь в своей коляске, читаешь свои газетенки да книжицы всяких чистоплюев и умников, незнающих настоящей жизни. Хорошо, надо сказать, пристроился! А я живу — если это вообще можно назвать жизнью, хожу на свою омерзительную работу, горбачусь и прогибаюсь перед своим хозяином. Ты понимаешь, у меня есть хозяин, и этот ублюдок вечно чем-нибудь недоволен. А сам только и знает, что деньги гребет лопатой и ничего больше не делает!

— Ну почему ты думаешь, что он ничего не делает? Возможно, у него много другой работы, которую ты просто не видишь. Например, он ищет товар, договаривается о цене, находит покупателей, да мало ли дел у предпринимателей…

— Вот ты опять этих барыг защищаешь, а ведь это они страну развалили и растащили по карманам великий Советский Союз. Ау-у, СССР! Ну где же ты? Что-то я не слышу, чтобы кто-то отозвался… Все нужно вернуть народу!

— Какому народу, Егор? Что у тебя было при Союзе, когда ты работал на заводе? Также ничего не было, и жил ты от зарплаты до зарплаты, и в магазинах шаром покати! Ты ведь до сих пор вспоминаешь, как не мог купить детскую кроватку, когда Саша родился. А за молоком и хлебом по пять часов стояли, ночами караулили! Да и директор завода, тот же хозяин, жил в свое удовольствие. Помнишь, как он иномарку первую в городе купил? А вам, между тем, зарплату несколько месяцев не платили! Сам же рассказывал…

— Так он иномарку купил потому, что твои демократики бардак в стране развели:"демократия, перестройка, гласность»! А просто прижимать нужно было посильней, по морде и в тюрьму, или к стенке, если что не так.

— Ну почему сразу в тюрьму или к стенке?

— Да потому, что с ними по-другому нельзя: нашкодили — все, дорога накатана!

— Но все это было при Сталине, и что…?

— Вот и было хорошо! Ни одна эта вошь не шевелилась, всех прижали к ногтю. Порядок был, справедливость была. Справедливость…!

— Но….

— Все, Николай! Я знаю все, что ты скажешь. Вон лучше дыши своей осенью, а то домой отвезу. Да и вообще, нам пирожки дали?

Николай утвердительно кивнул.

— Тогда я сейчас к ларьку, себе чекушку возьму, а тебе лимонада, да пожуем на свежем воздухе…

Николай молчал, хотя в его голове кружилось очень много мыслей и доводов по поводу спора. Он много, много раз хотел объяснить Егору, что каждый человек имеет право, а самое главное право — право выбора. Человек, лишенный возможности выбирать, в любом месте и в любой сфере перестает быть личностью. Человек становится винтиком в огромном и бессмысленном аппарате перемалывания и угнетения других личностей. Стать винтиком и приобрести резьбу, правую или левую, нетрудно, но как порой нелегко избавиться от навязанных, ставшими со временем удобными и неопасными постулатами…

— Брат, ты что уснул? — Окликнул Егор, прогнав тем самым его размышления. — На вот, держи свой лимонад, да пойдем в скверик на лавочку пироги жевать.

Подкатив коляску к скамейке, Егор достал чекушку, открыл ее и, отпив обжигающей жидкости, крякнул от удовольствия. Он устроился на спинке парковой скамейки, поставив грязную обувь на мокрые брусья сиденья.

— Может тебе, Коля, в лимонад водки накапать? — С ехидством предложил Егор.

— Да нет, — спокойно ответил Николай, глядя на голые мокрые деревья, которые освещались фонарным — лунным светом.

Обливаясь осенним дождем словно слезами, деревья дрожали в предчувствии долгой и морозной зимы. Одинокие, сгорбившиеся фигуры прохожих быстро шагали домой, поближе к теплу и сухости, искоса посматривая на странную парочку отдыхающих в этом неуютном, мокром сквере.

— Эх, нам бы миллион!… — Произнес Егор, отпив в очередной раз из бутылки. — Вот бы зажили! Вот ты, что бы ты сделал со своим миллионом?

— Да я не знаю…, мне таких денег и не надо. Мне бы компьютер недорогой, и ремонт бы сделать, а то совсем обветшала наша квартирка.

— Ой, как скучно…, как скучно!!! Я что-то не узнаю тебя, братик, а где твой полет мыслей? Ну, хотя бы, если он тебе не нужен, отдал бы благотворителям или в какой-нибудь фонд поддержки предпринимательства и развития личности.

— Да не верю я этим благотворителям и фальшивым фондам, не верю! И потом миллион просто так с неба не падает.

— Что я слышу? Мой братик не верит! С каких это пор ты перестал верить людям? Ведь все они такие правильные личности!

— Ну, о том, что все правильные, я не говорил, а ты опять не думаешь, не мыслишь, а задираешься. Ты же не такой, Егор.

— Да нет, такой, такой, — ощетинился Егор, — это ты все стараешься обмануть себя и других своими умозаключениями о высших человеческих качествах. Да все — казлы! Да, да, именно казлы, через «а», чтобы не обидеть ни в чем неповинных животных. Все, продажные и лживые.

— И ты?

— И я, — сделав два больших глотка из чекушки, подтвердил Егор.

Он совсем захмелел, и его лицо стало еще жестче, глаза горели недобрым, хмельным огоньком, желваки играли от сведенных скул. Николай знал, что в такие минуты о чем-либо говорить с ним было бесполезно. Все непременно закончится, как всегда, криком и оскорблениями, поэтому он тоже молчал.

— Знаешь, что, Коля! — Вдруг продолжил Егор казалось оконченный спор. — Нужно перестать жевать ваши либерально-демократические сопли, сбрить интеллигентские бороденки и снять очёчки: вы из-за них дальше собственного носа ни хрена не видите. А затем, мой господин, нужно честно признать свои ошибки и преступления. Ну а для того, чтобы в стране появились справедливость и порядок, мой дорогой братик, нужно просто быть сильным и жестким, а если потребуется, для пользы дела, конечно, то жестоким и беспощадным. Ты что, правда не понимаешь? У нас народ такой — он только силу уважает, он только от страха созидать может! И что в этом случае прикажешь с ними делать? Ну, вот что делать, если любят наши люди, когда их по башке долбят? И не просто долбят, а до крови, до смерти забивают. Другого народа у нас с тобой не будет. Не будет и баста! А потому, согласись, других вариантов управления таким народом нет! Вернее, есть, единственный и на все времена, — это крепкий стальной кулак, чтоб, еж ли что, сразу по роже, до кровавых соплей. И это единственный способ. Единственный, заруби себе на носу! А потому знай, что я никогда не буду сторонником плаксивой, беспомощной личности. Я на стороне тех, кто с презрением относится к вашей лживой, либеральной, гнилой капиталистической философии. Я — советский человек, и ни на шаг не поступлюсь своими принципами, подыхать буду, а вашу интеллигентскую глотку из своих рук не выпущу. Зубами рвать буду, подыхать стану, а не сдамся.

— Значит ты лишаешь нас права на жизнь? — уточнил Николай.

— Вот только не надо из меня делать сатрапа, тебя еще никто не убивает. А мои мысли, между прочим, разделяет большинство нашего народа. Ты хотя бы понимаешь, что такое большинство? Да и вообще, ты хоть на мизинец понимаешь, что такое народ, и как им нужно управлять? Или кроме сопливых личностей у тебя в башке больше ничего не осталось?

— В отличие от тебя, я не настаиваю на своей правоте, и всего лишь хочу иметь право не соглашаться с тобой, с твоим народом и твоим большинством. Я вообще хочу иметь право на собственное мнение.

— И с чем же ты не согласен? С тем, что именно вы развалили великое государство? Это вы разграбили его богатства и ресурсы, раздав их по родству и знакомству. Притащили в страну все самое скверное, пошлое и низменное. Вы изнасиловали и извратили нашу историю и народную память, свергая памятники героям и восхваляя предателей и врагов. Да за все это вам нет, и никогда не будет прощения!

— В твоих словах есть много горькой правды, и это лишь значит, что необходимо об этом говорить, спорить, выискивая истину под ворохом ложных домыслов и обвинений. Раскрывая факты, спрятанные под грифом «совершенно секретно», наконец узнать настоящее, подлинное наше прошлое, нашу настоящую историю, какой бы страшной она ни была.

— Смотри, как заговорил! Что, на попятную пошел?

— Нет. Просто я не знаю абсолютной истины, в отличие от тебя. Поэтому допускаю возможность ошибки с непременным ее обсуждением, чтоб избежать ее повторения. Мне не хочется лить слезы по поводу развала Союза — уж очень много скверного там было. Но у меня есть опасение, что мы не усвоили урок и стремимся в который раз вляпаться в ту же историю. А вот я, в отличие от большинства, хотел бы видеть мою страну другой…

— Я представляю, на что она похожа, — перебил, не дослушав, Егор. — Ладно, не дуй губы, трепи про свою страну. — Снисходительно разрешил он.

— У меня создается впечатление, что ты понимаешь каждое слово в отдельности, но, когда я складываю из них предложения, они звучат для тебя на неизвестном языке. Потому ты не можешь меня понять, и домысливаешь мной сказанное в меру своего восприятия мира…

— Не хочешь ли ты сказать, что я — идиот? — Вновь перебил Егор.

— Я не хотел тебя обидеть, извини. Возможно, я выражаю свои мысли путано и коряво, но, все же, дослушай. Для меня мерилом всему является человек и его жизнь. Для тебя — государство и власть. Тогда объясни, почему эта власть, которую ты так пропагандируешь и поддерживаешь всей душой, необязательно действующую, но и ту, которая была, самая жестокая и садистская к своему народу и стране. Почему эта власть всегда пряталась и до сих пор прячется за Кремлевской стеной, полностью отгородившись от всех и всего? Не уж — то жизни тех, кто за ней корчит из себя великих руководителей, более ценны, чем жизни любого другого человека, взять хотя бы тебя, или меня, или вон того прохожего. Нет, я убежден, что нет, в этом нас подло обманывают именно те, кто затаился за этой непреступной крепостью. Мало того, из-за стены они кричат, что они — смелые, сильные и умные, и, непременно, приведут нас к процветанию и всеобщему благоденствию. Это счастье для людей они рисуют в будущем: через двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет, не забывая каждый раз переносить приближение обещанного счастья все дальше в недосягаемое будущее. И хочу заметить, что они сами в это время живут в нашем счастливом будущем. То есть для нас рай через поколение, а сами пользуются райскими плодами уже сейчас, убеждая нас, что мы до такой жизни не доросли, что мы ее не достойны. Тоже мне, достойные из достойных. Посмотри, ведь они до сих пор по старой привычке все сравнивают с тринадцатым годом или потакают ненавистной Америкой. Кто сказал, что тринадцатый год — это все, к чему мы должны стремиться? И почему американская модель развития — когда выгодна для них — может быть приемлема, а когда не выгодна — становится пугалом? Лично для меня Америка никогда не являлась идеалом, мерилом всего самого лучшего, примером для слепого копирования. У них тоже много проблем и неразрешенных противоречий. Но у них есть много того, чему мы обязаны научится, если хотим видеть свою страну успешной и процветающей. Потому я не хочу с чем-то сравнивать, независимо от того, как это называется, и есть ли подобное у кого-то еще.

— Сам понял, что сказал? — Встрял Егор, закуривая очередную сигарету, поражая Николая несвойственным спокойствием и терпимостью.

— В моей России, — продолжил Николай, не замечая придирок, — в которой я мысленно живу, государство и страна — это синонимы. Государство не имени хозяина, а ради и во благо страны. Люди, победившие в конкурентных выборах и ставшие властью, в моей стране начали с того, что просили прощения у тех, кого убили в красном и белом терроре, за гражданскую войну, за репрессии и ГУЛАГ, за то, что допустили Вторую Отечественную и не уберегли миллионы мирных граждан. За погибших солдат, известных и неизвестных, разбросанных словно злаки по местам боев и расстрелов. За Катынь, Венгрию, Чехословакию, Новочеркасск, депортации кавказских, прибалтийских и других народов. За бездумные и бездушные реформы, за ваучеры, приватизацию, за бандитский и олигархический беспредел. Еще много десятков, сотен, тысяч, миллионов извинений гражданам своей страны и другим народам. Конечно, они и многие из нас непосредственно не свершали этих преступлений, но сила власти заключается в невозможности разбить чашу предыдущей власти и упиваться с новой. Власть — это небьющийся сосуд, его можно только очистить от крови и страданий, получив прощение последней жертвы. И все это необходимо сделать лишь только для того, чтобы испить из этой чаши во имя прекрасного будущего человека и страны. Но я думаю, что не только власть должна каяться и нести ответственность за сделанное, но и все мы, весь народ, каждый из нас. И ты, и я. Ведь именно нашими, так называемыми народными руками, от имени и по поручению всегда правого большинства, исполнялись преступные приказы. Именно мы, тысячами и миллионами, писали кляузы и доносы, а затем сами становились жертвами ложных обвинений. Это мы трусливо молчали и молчим, потакая творящейся несправедливости. И еще одно важное обстоятельство: все мы и сейчас пользуемся плодами трудов миллионов красных рабов, построивших каналы, электростанции, заводы, университеты, жилые дома, бомбы и ракеты, да и много еще чего — всего не перечислишь. Все, чем так гордилось прежнее, и гордится современное государство, вся экономика построена и продолжает строиться тяжелым рабским трудом. Но в нас сидит безумный страх, что если мы произнесем хотя бы слово признания в собственных ошибках и преступлениях, то нам незамедлительно выставят счет, и счет этот будет огромным, поскольку калечили и лишали жизни миллионов людей, совершенно не задумываясь о будущем. Наверное, а скорее всего так и будет, только оплатив этот счет сполна, мы навечно избавим себя от желания и возможности повторить те страшные времена, и в будущем с гордостью говорить, мы — народ! А величие моей страны определяется не количеством врагов, а качеством друзей. Еще рейтингами различных независимых мировых и отечественных агентств, которые, не сговариваясь, признали самым комфортабельным и безопасным городом в мире Ханты-Мансийск. Если Москве хочется быть самой дорогой столицей мира, что ж, пусть будет, а Санкт-Петербург пусть является примером для подражания мировому сообществу в области сохранения культурного наследия и исторических ценностей. Но почивать на лаврах ему не время, в спину дышат чудные города Золотого Кольца России. Самое большое количество ученых, которые создают интеллектуальное богатство страны, — в Новосибирске. Самые веселые и беспечные жители — в Омске. И вообще, в России самое большое количество счастливых людей. Все это ощущает и знает каждый человек, а не доносит пропаганда и шакалющая у стен Кремля продажная статистика. В моей стране — независимые суды и средства массовой информации, что делает граждан равными перед законом, а неблаговидные поступки чиновников и рядовых подлецов становятся достоянием общественности, в результате чего неотвратимость наказания становится нормой. И действует самый верный принцип благополучия государства: сменяемость власти. Еще в моей стране много хороших дорог, что пропорционально сокращает вторую беду России. А на этих дорогах несут службу люди для всеобщей безопасности, а не безопасности отдельных тел. Как точно подмечено — тела — люди, лишенные совести и души, неизменно превращаются в тела, способные лишь на окрики и хамства. Иначе бы эти тела не стали заставлять людей принимать решения вопреки здравому смыслу и собственному желанию. Объясни, как возможно заставить команду футболистов или хоккеистов, мужественных и волевых людей, всех, как одного, агитировать и голосовать за одну партию или за одно тело. И вот оказия — это партия власти, а тело так жаждет величия, что готово ради этой цели делать любые гадости и даже преступления. Но мне жалко тех парней, что за несколько минут трусости из команды превращаются в обычное стадо. Но я не отчаиваюсь, к счастью есть и другие примеры. Вон в холодном гараже спортсмен своими руками изготовил сани и тренируется в спортзале, на скамейке, из-за отсутствия санной трасы. Самостоятельно преодолев все трудности, вопреки всем и всему, он завоевывает Золотую Олимпийскую Медаль. Ему безразличны ваши визги о великом государстве, встающем с колен, в отличие от вас, он на коленях не стоял никогда. И как жаль, что очень многие спортсмены, ученые, люди творческих профессий, достигшие в своих областях заоблачных высот, пали ниц с подобострастной лакейской улыбкой, с непременным:"Чего изволите?», бросают к ногам тела медали, открытия, книги и честное имя свое, навсегда замарав себя холопским страхом.

Николай говорил страстно, пораженный удивительному терпению Егора, он торопился выговориться, получив первый раз в жизни такую возможность.

— Может показаться неправдоподобным, — продолжил Коля, — но в моей стране правоохранительные органы ловят преступников, а не крышуют бизнес и не метелят собственных граждан на демонстрациях и в темных подворотнях. Их нынешнее поведение говорит только о том, что они не работники правопорядка, а мамлюки. Власть вырвала самых недалеких из общества и, промыв их и без того небольшие мозги, убедила в том, что вокруг только подлецы и преступники, а все честные люди имеют погоны, должности и спецсигналы. И мамлюки делают вид, что верят этому, они точно знают, что если они сами нарушат закон, то общество на их защиту не встанет, а хозяин, перекричав и унизив всех вместе и каждого в отдельности, докажет, что виноваты сами пострадавшие. Еще в моей стране все действительно принадлежит народу, и недра в том числе. Это не значит, что все нужно отнять у бизнеса и раздать каждому по крохе. Это значит, что правила, созданные государством, прозрачны, понятны и подконтрольны любому субъекту, властному или общественному. Скажи, в чем польза нынешнего телевизионного крика о национальном достоянии, создающем личные состояния отдельных тел? Причем, все эти тела, как один, заявляют о невозможности разглашения полученных ими доходов от нашего национального достояния, ссылаясь на государственную тайну. Интересно, сколько Мальчишей — Кибальчишей они готовы отдать врагам, чтоб сохранить ее? От нас, граждан страны, есть тайна, сколько взято денег из национального достояния? Но также тайно изымает деньги вор или мошенник, не желая огласки.

В моей стране олигархи не скупают оптом яйца Фаберже лишь только для того, чтоб сохранить свои собственные. Потому что нет олигархов, а есть очень богатые люди, которые сохраняют и дарят музеям произведения искусства не за страх, а за совесть, по велению души.

Еще в моей стране не мочат меньшинство, таким людям, как я, с ограниченными возможностями, нет преград выехать на улицу, побывать в поликлинике, библиотеке, музее, в другом общественном месте. Или совсем не укладывается в голове: иметь возможность путешествовать по своей стране. Меньшинство — это не означает отстой, пусть не забывают те, кто нами правит. И пусть помнят, что их гораздо меньше любого меньшинства. Да и потом, кто сказал, что на поверхность всплывают только сливки? Может, нам все-таки пора принюхаться?

Возможно, я создал утопичную страну, не знаю, но глядя на передовые страны мира, моя утопия вполне реалистична. И, пожалуй, я ничего не выдумал нового, я взял из того, чего смогли добиться другие народы.

Николай выплеснул свой монолог напористо, дерзко, словно в это самое время строил свою страну, чувствовал ее дыхание, видел прекрасное настоящее и светлое будущее. Воодушевленный своими мыслями он с надеждой на поддержку и понимание заглянул в глаза брату.

Но безразличие и снисходительная улыбка повергли его в шок, а ответ просто ранил сердце.

— Слушай, Колька, как все сложно и хлипко в твоей стране. Хреновая страна у тебя получилась. Впрочем, с такими убеждениями другого выйти не могло. Отчего у тебя все каются да прощения просят? Что за слабаков, что за нытиков ты развел? Ты не понимаешь одной простой непреложной истины: Советский Союз развалил подлый запад и твоя любимая Америка. Они и сейчас мечтают только об одном, как бы окончательно развалить Россию. Да они сейчас об этом не только мечтают, но делают все возможное и невозможное, находя опору и поддержку в таких глупых, недалеких и слабых людишках, как ты. Вот если и настанет крах России, то в этом будете виновны все вы, пляшущие под вражескую дуду. Но мы, настоящие патриоты, не позволим вам этого сделать, а потому в моей стране все гораздо проще. Сильная вертикаль власти, великое мощное государство. Всех несогласных, сомневающихся и равнодушных — к стенке. Ну, не делай такого лица, только ради тебя, — на Соловки. Всех бородатеньких и очкатеньких гавнюков — к чертовой матери, без сожаления. Вот так-то, демократик!

— А если тебя к стенке или на Соловки? — возразил Николай.

— А меня-то за что? Я за крепкую руку, за власть, сильную и беспощадную.

Они возвращались к дому молча, думая каждый о своем. Мама, открыв двери, поняла по лицу Егора, что тот наведывался в ларек, отчего его глаза еще сильней затянула пьяная пелена. Зная характер сына, она переживала за невестку и внуков. Зачастую, в таком состоянии он занимался воспитанием детей и учил жену вести хозяйство. Стараясь задержать сына как можно дольше, чтоб он протрезвел, она спросила:

— Вы хоть не замерзли? А то пойдемте, чая горячего поставлю, а ты, Егорушка, может вздремнешь? Ты ведь с работы, уставший…

— Я бы горячего чая выпил, — ответил Николай, — а ты? — Обратился он к брату.

— А я нет, я пойду домой.

— Сыночек, ты только больше не пей ради Бога.

Мария Егоровна не хотела говорить этих слов, но не смогла удержаться. Душа кричала в переживаниях, и она перекричала разум, который говорил, что лучше промолчать.

— Мать, я что-то не пойму, — вскипел Егор, — я что сопляк какой-то: пей, не пей. Что вы все меня вечно пьянкой попрекаете? Я что алкаш подзаборный? Да и в вашего Бога я не верю. Мать, ну где же был твой Бог, когда тебя искалечил какой-то урод? Или вон Колька, по чьей вине он в коляске всю жизнь мается? Ну, где же? Где ваш защитник? Где ваш могучий заступник? Что молчите? Нет его. Не верю я в вашего Бога и в личности не верю. — Гневно ответил он, посмотрев при этом на Николая.

Мама молчала, понимая, что это сейчас лучше всего. Несколько секунд длилось напряженное безмолвие. Затем Егор, отвесив поклон в пояс, провел рукой слева направо, и выпрямившись, произнес:

— Прощевайте!

Иногда его выходки были непонятны, то ли он шутит, то ли говорит всерьез.

— Егор, передавай семье привет, — крикнул в спину уходящему брату Николай.

Выйдя на улицу, Егор решил идти домой прямо через ларек, еще одна бутылка пива ему не повредит, а раз так, то так тому и быть. Он шел с бутылкой в руке, глотая горьковатую жидкость, становился все злей и злей. Он злился на весь мир за свои неудачи, за невозможность заработать достаточно денег, чтобы достойно содержать семью, чтобы купить машину, да и вообще, чтобы жить по-человечески. Вспоминал брата, который всегда спорит и не соглашается с ним, мать, досаждающую своими нравоучениями сына — лоботряса, который плохо учился в школе. Погода ему тоже не нравилась. Мысль о том, что он — неудачник опять проскользнула где-то далеко у него в голове. Вот именно ее он и боялся больше всего. Боялся признаться, что за все его так называемые беды, отвечает он, и только он. Не правительство, сын или мама, а он. Именно эта мысль о неудачнике в последнее время стала все чаще навещать Егора, с каждым разом задерживаясь все дольше и дольше, грозя поселиться в его голове навечно. Вот и сейчас, заметив на горизонте незваную гостью, он попытался спрятаться. И не нашел ничего лучшего, как, допив одним глотком остатки хмельного напитка, с силой бросить бутылку в стоящую неподалеку машину. Звон разбитого стекла и сработавшая сигнализация немного отрезвили его и заставили быстрым шагом скрыться в темном переулке. Не желая быть замеченным, Егор петлял между домов, надежно, как ему казалось, путая следы. Вышагивая в потемках кружева, он постоянно оглядывался, чтобы убедиться в том, что его никто не преследует. Войдя во двор и закрыв калитку, он еще немного постоял, прислушиваясь к уличному шуму и, окончательно убедившись, что погони нет, постучал в дверь. Через мгновение женский голос спросил:

— Егор, это ты?

— Я, я, — ответил он, спешно входя в дом.

Время было позднее, и дети уже легли спать, лишь Нина ждала мужа с работы.

— К своим заходил — сказал Егор, чтобы предотвратить расспросы. — Нин, дай чего-нибудь пожрать, а то я проголодался как собака.

Нина, молча уже собирала на стол, не дожидаясь распоряжений. Видя, в каком состоянии муж, она про себя молила только об одном, чтобы он не начал скандалить. Сняв мокрую и забрызганную грязью одежду, он надел тонкое нательное белье и в таком виде пришел на кухню. Открыв холодильник, Егор достал недопитую бутылку портвейна, искоса посмотрев на жену. Нина сделала вид, что не замечает его придирок, продолжала накрывать на стол.

— Как дела? — спросил Егор непослушным, словно живущим своей жизнью, языком от уже чрезмерно выпитого.

— Нормально…

— Нормально говоришь? А как успехи нашего обалдуя в школе?

— Егор, это твой сын. Кушай, а то остынет.

— Остынет, разогреешь, неси дневник, посмотрю, какие у вас дела нормальные.

— Егор, заниматься сыном нужно трезвым, а не в таком состоянии…

— А в каком я состоянии? — Перебил он жену, начиная как обычно задираться.

— Ты пьян…

— Да что ты говоришь? Вы что все сговорились, что ли? Тоже мне нашли алкоголика! Вы еще алкашей не видели.

Он встал, чтобы выйти из кухни, но Нина перегородила ему дорогу в дверях.

— Дай пройти.

— Не дам. Егор, не трогай сына, он спит. Ради Бога, прошу тебя!

— Да что вы все со своим Богом носитесь, — вскипел Егор, — что вы его постоянно вспоминаете? Пусть он лучше сделает, чтобы сын хорошо учился да человеком как его отец стал, об этом его попроси. Бога нет! — закричал Егор.

Он схватил бутылку со стола и, оттолкнув Нину, вышел в коридор. Сделав несколько жадных глотков, он закурил. Нащупав в темноте висевший на вешалке старый, драный тулуп, в котором он управлялся на дворе, накинул его на плечи и уселся на табурет.

За окном снова расплакалась осень, словно верная подружка не сдержалась при виде Нининых слез. Она стучала по крыше, порывами ветра барабанила в окна, стараясь разбудить у Егора хоть капельку сострадания и любви. Но трехсемерочный портвешок все сильней дурманил сознание, и в скорости, от педагогических способностей не осталось и следа. Егор провалился в забытье.