Сказка про наследство. Главы 16-20

Озем, 2022

Еще никому не удавалось прожить жизнь с чистого листа и избавить себя и своих наследников от груза прошлого. Только не надо стенать, что ноша неподъемна. Дружно взяли бревнышко и понесли! Удачи! Содержит нецензурную брань.

Глава шестнадцатая

*

События дня развивались, следуя своей — возможно, непонятной — логике. Щапов с товарищами на серебристом Хендай Элантра держал путь на хутор Чагино, что расположен к югу от Утылвы. И тот, к кому ехали незваные гости — Г. Сыродь. Сын старого Сыродя, бывшего директором совхоза имени героя-большевика Кирилла Солина. Нынешний Сыродь-сын получил наследство от Сыродя-отца, став уже частным владельцем агрохозяйства Тылвинское.

Чагино — родина Агапа Нифонтова. Один из хуторов, что существовали исстари вокруг Утылвы. Это маленькие поселения в несколько дворов, столько же хаток и трубок. Строились из неприхотливого здешнего материла — самана — глины вперемешку с песком и соломой. Покрывали опять же соломой. В каждом хуторе свой погост. Жили спокойно, размеренно и бедно. Вели натуральное хозяйство. Земли в степи много. Пахали клочки — года три подряд в одном месте, затем в другом. Земледелие не приносило особых доходов, урожая хватало на семью — и на том спасибо — спаси, Бог. Огородничеством практически не занимались. Садили капусту, картошку, огурцы для личных потребностей. В общем, выживали.

Сама Утылва и в царское время — разумеется, по тогдашним меркам — считалась приличным поселением. Хотя с чем сравнивать? С голой степью? Возникновение Кортубина еще не намечалось. А Утылва уже была. Дворы и дома (саманки попроще, из березовых и сосновых бревен уже солидней, а дома богатеев Чиросвиев и Щаповых даже на каменном фундаменте), деревянная церковь во имя Покрова прсвт. Богородицы с колокольней, приходская школа, торговые лавки, мельница на Кляне. Распаханные плодородные земли. Народ слишком не жировал, но и не бедствовал. Работали, плодились. Все ускорилось с появлением железной дороги, станции и пристанционного хозяйства. Открылись немалые перспективы. Но это относилось к Утылве (и — забегая вперед — ничего не исполнилось), а окрестные хутора (в степи понятие «окрестности» максимально растяжимое) влачили бедное и даже нищенское существование. Бузаковка и Чагино на юге, Сафин на севере — это несколько саманок под соломенными крышами, даже не огороженные — смешны заборы посреди пустынных и бескрайних степных пространств. Иди, куда хочешь!.. А куда же идти?

Почти сто лет назад четверо хуторских парней будто бы решили — куда. Да куда угодно, лишь бы не прозябать в родной нищете и безнадеге! С тех пор произошли колоссальные перемены. С лица земли исчезли наши хутора — как пузырьки испарились под иссушающими лучами красного светила. Нет больше Бузаковки и Сафрина. Что вместо них? Не НИЧЕГО ведь? Хутор Сафрин на севере от Утылвы продлил свое существование благодаря деятельности тамошнего предприятия — песчаного карьера. Но его закрыли еще в СССР, жителей переселили в Утылву. Бузаковке повезло больше — на ее месте теперь стоит почти городская Малыхань. Хотя как повезло? Не уцелела родина Гранита Решова в прежнем виде — даже следов ее разрушений. Центральную усадьбу совхоза определили сюда в семидесятые годы. Возвели административное здание, кирпичные двухэтажки для работников, семилетнюю школу, баню, клуб, филиал почты, фельдшерский пункт. Малыхань практически срослась с Утылвой — никаких отличий, никакой границы, красной черты. Обыденная реальность для малыханцев и тылков не отличалась — уровень зарплат, прочие условия — как жили, где учились, лечились, что покупали, какие планы строили. Все трудились на государство. Подобным образом в СССР организовали смычку города и деревни. И ведь получилось! Разумеется, крестьяне не отвергли блага цивилизации — квартиры с центральным водо — и газоснабжением, магазины по соседству, куда можно ходить за хлебом, молоком, мясом, промтоварами. И приусадебные участки сохранились.

Бузаковке посчастливилось. Зато Чагино ожидала другая судьба. Шансы-то были. После войны хутор вроде зашевелился. Молочно-товарная ферма, свинарник, отара овец, лошади — работы должно хватить всем. Мужики возвратились с фронта. Тамошние семьи зажили. И Нифонтовы тоже. Про Мобутю давно уже ничего слышно. Родные думали, что сгинул где-то в военной мясорубке. Уже не ждали. Чагинские аборигены (как и всюду) думали — вот после войны все будет, как положено. По совести, по справедливости. И за себя, и за тех, кто головы сложил, защищая советскую Родину. Но это сказки заканчиваются безусловно счастливо. А люди… продолжают жить дальше. Как стали сельчанам давать паспорта, так и потянулись желающие уехать. Прежде всего, молодежь. Уезжали в Малыхань или же сразу в Утылву. Дальше — больше. Следуя политике укрупнения населенных пунктов, Чагино признали бесперспективным. Старые коровники бросили, а скот угнали на центральную усадьбу. Хутор захирел. К последнему десятилетию минувшего века опустел. Брошенные дома стали разваливаться. Дворы и огороды заросли бурьяном и кустами — теми самыми, с синими цветочками. Поля вокруг Чагино ранее принадлежали совхозу — теперь агрохозяйству Тылвинское. Прежнее количество работников не требовалось. Вроде перемены сообразно новым временам — и вроде запустенье достигло всего вокруг. Грунтовая дорога, ведущая в Чагино, утонула в зеленых зарослях. Казалось, жизнь уже не вернется сюда.

Так было до тех пор, пока директор совхоза Сыродь — прожив и продиректорствовав до старости — по каким-то лишь ему ведомым причинам не поселился в Чагино. Что его подвигло? Скверный фамильный характер — суровый и нелюдимый. И новые обстоятельства позволили Сыродю отгородиться от мира на хуторе — в странном, особом месте. Почему особом, выяснится из рассказа.

СССР закончился, и советские порядки тоже. Паралич власти, точно вирус, распространялся сверху вниз, из центра на окраины. Ослабла партийная узда, и начальники на местах почувствовали свободу — без главного царя (или генсека) они сами стали царьками. А раньше все сколько-нибудь важные фигуры в Утылве (директора, чиновники, председатели, секретари и пр.) обязательно были партийными — тем самым, подконтрольными. И Сыродь из этой системы, и он получал директивы — конечно, не из Москвы (больно жирно будет), а из Кортубина — из обкома, облисполкома, но в основном из Утылвы — из горкома (где рулил В.И. Щапов) и горисполкома. По должности своей Сыродь принадлежал тылвинской верхушке, числился в составе бюро горкома, присутствовал на его заседаниях — там отмалчивался. Не откровенничал, ни с кем не дружил, не интриговал и за справедливость не боролся. Вообще, старался не высовываться. Без необходимости из совхоза не выезжал. Прослыл деревенщиной, неотесанным мужиком. Первый секретарь В.И. Щапов не сумел его расшевелить, понять его натуру — Сыродь замыкался в своем коконе. Ну, как объявили свободу и демократию — полный трындец или полный и окончательный рынок — Сыродь откинул условности и от приличного общества оторвался. Бульк. Не обязан докладываться. Засел на хуторе. А уж Утылве помимо Сыродя забот хватало. Тылки и не интересовались особо, что в Чагино происходит.

Сыродь поселился на хуторе, как этого хотел. В тишине и изоляции. Никто не ведал, что Сыродь поделывал, о чем думал. Советчиков рядом не было, но он справлялся. Удержал контроль над совхозом, преобразованным в агрохозяйство Тылвинское. Когда пришел срок, его сын распорядился отцовым наследством. Теперь же выяснилось, что и молодой Сыродь далеко не промах — не афишируя, прибрал к рукам пакет акций ТыМЗ — не контрольный, но в сложившейся ситуации почти решающий. Потому Щапов с компанией сегодня ехали к нему на поклон.

По дороге из Утылвы Щаповский Хендай Элантра проскочил на часы раньше Сатаровского кортежа из черных иномарок. Сегодня им не суждено встретиться. Но обязательно придет завтра.

Пока ехали, солнце встало высоко. В безоблачном небе пульсирующий красный диск — источник волн красного света. Автомобильные шины споро шуршали по грунтовке. С боков струилась красочность весеннего многоцветья (красного, синего, желтого, белого). В зеленых пучках травы еще не проглядывало даже намека на сожженную рыжину — все цветет и пахнет, но если приоткрыть окно, то ощутишь, как вьется горячая пыль. Кажется, вдалеке, на голубом фоне мелькнули темные очертания — крылья? Но точно не птицы. Не орлы и не корыльбуны. А! дельтапланы — крыловидные аппараты из туристического комплекса Редивей — безмоторные, управляемые человеческой силой (почти как силой мысли). Аппараты плавно скользили по направлению воздушных потоков в Богутарской степи.

Члены Щаповской команды ехали сосредоточенными, готовыми ко всему, в полном молчании. Признаки нервозности проявлял только Максим — ему простительно, ведь он ни о чем не догадывался. Мобутя тихо сидел на своем месте и перебирал перед мысленным взором ворох детских воспоминаний — они не вызывали живого отклика. Агап родился в бедняцкой семье. В юности ушел воевать в Красную Армию и больше не возвращался (и не хотел после смерти Калинки). В Чагино семейство Нифонтовых (отец, мать и оставшийся младший сын) одними из первых записались в коммуну — предшественницу совхоза имени К. Солина. А чего им было терять! кроме нищеты. И прожили все на хуторе — в войну и в мирное время. Потомки переселились в Утылву. Пролетела даже не одна жизнь — и все мимо Мобути. Старый он — очень старый. Дочь Калинки умерла, что его держит на этом свете? не дает протиснуться в дырку. Скоро станет понятно. Недолго уже терпеть. Мобутя нисколько не волновался.

Автомобиль, проделав весь путь, лишился серебристого блеска под толстым слоем пыли. Внутри пассажиры взмокли (кондиционер по странному капризу — не слишком ли много странностей? — заурчал и отключился). Щапов не рискнул опускать стекла из-за кусачей мошкары. Ехали в тесноте и терпели. Одолевал внутренний и наружный дискомфорт — духота и жара, и невысказанная тревога. В таком смутном состоянии и надлежало быть перед визитом в резиденцию Г. Сыродя. Не расслабляться и не зевать! Кто-то уже зевнул — и теперь пострадает.

Дорога — даже и не дорога, а два просвета, две колеи в траве — поворачивала. Однако ничего не разглядеть. Крепкие, сочные кусты вздымались и скрывали машину доверху. Мошкара роилась и звенела. Зеленые заросли говорили о близости хутора — и сейчас, и в стародавние времена люди могли поселиться в месте, где имелась вода — ну, или можно было до нее докопаться. Значит, здесь тоже (как и в Негоди) грунтовые воды подступали к поверхности. В любом случае должен быть колодец. Очень хотелось пить.

Мобутя шумно выдохнул, завидев новенький дорожный знак. Прямоугольная табличка «ЧАГИНО», играла свежими красками — синий фон и белые буквы. Стандартное обозначение населенного пункта. Кстати, Чагино снова нанесли на карту Кортубинской области — подтвердили, что существует. Зато вопрос об окончательном законодательном переименовании Тылвы в Утылву до сих пор подвешен — на картах по-прежнему стоит ТЫЛВА. Разница в отношении здесь?

Чагино представляло собой личную сыродиевскую усадьбу. Хендай затормозил перед высоким дощатым забором — границей частной собственности. Что там, внутри? Загадка. Что ожидали увидеть незваные гости? Какие остатки хутора? Фрагменты кирпичных стен совхозных коровников — хороший кирпич давно вывезли свои же — бывшие хуторские. Каменную кладку старинного погреба-ледника. Заросли дикой вишни. Обломки плит из песчаника от хуторского погоста. Пустоту, что даже лай собак — сторожей человеческого жилища — не слышен. Ничего нет. Ну, может, что уцелело? Например, руины от дома — не дома, а домища. Столбы от ворот торчат. Когда были окна, то до них, если рядом встать, рукой не дотянешься. Но окон нет. И крыльца, и дверей нет. Руины. От них нежилым веет — еще хуже — нежитью… Из старого колодца давно ушла вода — ведро черпает по дну. Надо бы почистить, но никто не чистил — никому колодец не нужен. Еще остатки другого, маленького домишки (Нифонтовского??) — в дверь входят, пригнувшись. И ветки качаются, зеленая трава на солнце глянцем отливает… Наваждение!..

Реальность, однако, развеяла печальные мысли. Сыродиевская усадьба являлась оазисом благополучия, надежности в степи. Проделана немалая работа. Сыродь, как и все нувориши, предъявил миру зримые доказательства своего успеха — отгрохал особняк из белого кирпича. Но не только он один — и не только в Чагино. Везде происходил бум частного строительства — обновились Коммуздяки, возник элитарный поселок за Юбилейным районом Кортубина, в Кашкуке новых домов немного, но они имелись. Например, Васыр отстроился, когда еще жива была жена Софочка, и дети не уехали в Германию, Щапов семейное гнездо сохранял в образцовом виде, и Калерия Арвидовна была образцовой хозяйкой. Рвановы, как малость приподнялись на своем бизнесе с грузоперевозками, так сразу вложились в недвижимость и дальше думали — сыновья-то растут. Советские куркули Цыбины всегда жили в достатке, имели крепкое хозяйство, и сейчас дед Цыбин стремился не отстать от соседей — выуживал денежки из совета ветеранов ТыМЗ, коего числился председателем. Дома Жадобиных, Пятнашковых под новой черепицей тоже производили приличное впечатление. То есть, Кашкук в своей частной застройке не развалился, а даже помолодел, похорошел. Но тогда Чагино тем более! И его хозяева на достигнутом не остановились — продолжили весьма креативно.

Речь идет про Сыродя (неважно, которого — старого или молодого). Ну, кому и что было предъявлять на хуторе? удовлетворить тщеславие? Отец и сын — оба бирюки, безнадежные одиночки. Кирпичный особняк оказался не нужен владельцу, но применение нашлось — второй этаж закрыли, а внизу выделили просторное помещение для мигрантов, работавших в хозяйстве. Чагинские богатеи для жительства облюбовали другой дом. Специально привезли откуда-то разобранный сруб из сосновых бревен. Собрали и поставили на вкопанные в землю столбы. Старинный дом пятистенок с десятью окнами (никак не с пластиковыми стеклопакетами). Кухня и следующее большое помещение, разделенное перегородками. Сени с лестницей на чердак. Хозяйственные постройки. В кухне из камня и глины соорудили настоящую русскую печь. Красота!

Обстановка в доме соответствующая — как сейчас выражаются, аутентичная. Форма соответствует содержанию. Мебель простая, грубая, сколоченная из досок. Даже часть конструкции сруба служила мебелью. По бокам широкие лавки, прикрепленные намертво к стенам. Столы, скамьи, табуретки передвигались для удобства. Кованые сундуки. Деревянная, глиняная и железная утварь. Хрусталя не было. Железные кровати — высокие (по крестьянской логике, чем выше от пола — тем теплее), с горами подушек. Домотканые дорожки во всю комнатную длину.

И дом интересный, и его хозяин. А вот гостей здесь не привечали. К Сыродю никто не ездил, он не приглашал. Обнес свою усадьбу забором выше человеческого роста. Забаррикадировался. Возможно, наша четверка (Щапов, Васыр, Колесников и М. Елгоков) плюс Мобутя — первыми явились в Чагино по собственной инициативе. Все возможно.

— Чего сидите? В забор уставились. Думу думаете? Вылазь! Приехали… — сказал Щапов. — Борис, ты позвонил хозяину? Он хоть знает о нашем визите? А то можем просто потопаться перед запертой дверью…

— Кому звонить? и куда? на деревню дедушке? Деду Сыродю… У меня его телефонного номера нет. Никогда не было ни желания, ни нужды звонить — по делу или поболтать… Сыродь как сыч. И грубиян к тому же…

— Пошли! Должен быть вход…

Доблестная четверка плюс Мобутя зашагали вдоль забора. Под ногами хрустела трава, и шлепали по пяткам галоши у Максима. Увидели ворота — самые, что ни на есть деревенские ворота. По крайней мере, сделанные по старинке. Из тяжелой лиственницы. В земле вырыты ямы, в них вставлены лиственничные столбы, а в столбы в свою очередь — ворота. Толстые петли из кованого металла смотрелись новехонькими — и за сто лет без смазки не проржавеют. Махина, сооруженная на века.

Щапов крякнул, вспоминая одну свою неудачную покупку — из дорогого дерева со специальной пропиткой, с коваными элементами и украшениями, с дорогущей автоматикой и с гарантией от иностранного изготовителя. Зиму не выдержали новокупленные ворота.

— Засел тут… Даже с танком не выкурить… Стучите, мужики. Время не для спанья… Эй, Сыродь!!.. Бум, бум…

Неимоверно тяжелая створка легко распахнулась, не издав скрипа. С опаской визитеры проникли внутрь — вдруг, и там пустота, и никто их не встретит? Что тогда? Как же цель, ради которой они приехали? Проблема-то неотложная. Ох, от Сыродя всего можно ожидать.

— Проходите, — раздался тихий голос, хотя они уже прошли.

У ворот стоял один из близнецов. Который? Разберемся. Младший Клоб в это время плевался в кукурузер из кортежа олигарха Сатаров. Очень занят был. И он — светлее, выше, тоньше старшего брата. Волосы у Сула золотятся. А этот уже заматерел (пусть на вид тридцатник не стукнуло) — плечи и руки как напряжет, так вены вздуваются. Кость твердая, матерая. Голос с хрипотцой. Старший как раз рыжий.

Одет Клоб был в рабочую униформу — синий комбинезон и серую футболку с буквами АО Тылвинское на спине. На рыжих лохмах форменная кепка, нахлобученная козырьком назад. Очевидно, дорогой итальянский костюм пришел в полную негодность после ночных приключений с флагом и башней — и с корыльбуном, конечно. Хоть у старшего брата обе руки целые и здоровые. Сделав такой вывод, визитеры обшарили глазами все открытые участки на теле Клоба в поисках, куда же его корыльбун клюнул. Особо обратили внимание на лоб (ну, и все лицо, и нос). Облик чистый и бледный. Ран и повреждений нет. Очень жаль.

— Проходите. Чего стоять-то, — повторил Клоб. — Вас ждут.

Наша компания — по-прежнему молча и серьезно — последовала в дом. Шли и сверлили взглядом затылок ворпаня. Привиделось, или его рыжие волосы слегка золотились на свету? Даже если так, ничего сказочного. Кожа чистая. Лицо человеческое. Существо прямоходящее.

Почему Клоб здесь, в усадьбе Сыродя? Какое отношение имеют ворпани к владельцу агрохозяйства Тылвинское? Если рассуждать совсем фантастично, то самое непосредственное отношение — и даже подчиненное. И кому же в сказках Пятигорья подчиняются ворпани? То-то и оно! Дальше пусть домысливают читатели. А вожак четверки — В.И. Щапов — решил пока не вдаваться в эти хитросплетения. Его волновал очень конкретный вопрос — для его решения экстраординарных средств не требовалось. Он хотел остаться в рамках закона. Надеялся каким-либо образом договориться. Призрачная надежда?

**

Клоб привел гостей в комнату, служившую, очевидно, кабинетом. Просторное, не загроможденное мебелью помещение. Как и во всем доме, лавка вдоль стены — под окнами. Солидный предмет обстановки с торца комнаты — прямой диван. Характерная высокая спинка в деревянной раме. По бокам подлокотники-валики. Обивка из дерматина, но очень приличная. Классические венские «гнутые» стулья с жесткими сиденьями — старые, лак местами облез, крепкие, исправные. Два или даже три стола — для различных целей. Один персональный Сыродиевский — добротный письменный стол с прямоугольной столешницей на двух тумбах. Второй — длинный, грубо сколоченный, придвинутый к лавкам. Имелся еще третий столик возле окошка. Тюлевые занавески — очаровательные, «бабушкины». В красном углу традиционно помещались иконы — здесь не было. Также нет книжных шкафов и книжек — Сыродь совсем не читатель. Тяжеленный деревенский сейф с секретами — сундук, обитый железом, с навесным замком. Сосновый ящик с ручкой — для инструментов. На стул брошен брезентовый плащ. Армейские сапоги с кирзовыми голенищами торчали из-под лавки. Не попадалось особых вещей, изобличающих какое-либо хобби Сыродя.

Своеобразный кабинет — подстать хозяину. И мебель тоже под Сыродя — под его габариты и его же характер. Много старых предметов, но их никто специально не искал, не платил больших денег, не реставрировал. Не прилагались усилия соблюсти определенный стиль. Все из обыкновенного обихода — если хозяин хотел, то брал и использовал. Для конкретных нужд, а не для показа и удовлетворенного тщеславия. Здесь ничего не берегли и не жалели — не ремонтировали, не шкурили и не красили дерево, не чистили металлические ручки, не смахивали пыль с лаковых поверхностей. Везде лежала печать небрежности и составляла собственный стиль — чисто мужской, основательный, функциональный. Комната — да и весь дом — со своим стилем. Хотя в доме еще таились сюрпризы (об этом позже).

Судя по всему, Сыродь здесь проводил большую часть времени — ел, спал, работал. Вот и характерная примета сегодняшнего дня — на третьем столике мигал красным огонечком системный блок, и огонек тот отражался в темном экране монитора. Невероятно, но Сыродь, оказывается, не мужичье сиволапое, не простая деревенщина. Выходит, внешность обманчива? Однако дом именно производил прямое, безыскусное и даже равнодушное впечатление (тем, что не пускал пыль в глаза, и пыли в нем скопилось горы). Подобная атмосфера уже встречалась в бараке Мобути. И там, и там мужское жилище. Было в Утылве подобное жилище в женском роде — бабылидина квартира. Но гости сейчас на хуторе у Сыродя.

Щапов, Васыр, М. Елгоков, Колесников и Мобутя заняли места, на которые указали. Разумеется, не диван — да и самим гостям это представилось бы кощунством (очевидно, диван служил спальным местом — там лежало сбитое в комок одеяло). Широкая лавка у стены. Пришлось протискиваться, поскольку к лавке близко примыкал стол, и расширить проход даже на миллиметр не получалось. Присев на лавку, визитеры очутились как в ловушке. Не слишком удобно. Лишь Щапову — последнему в ряду — было с краю свободней. Уселись и замолчали — не знали, что и как начинать. Растянутую паузу нарушил шорох. Гости повернули головы.

Щапов (и другие) узрел своего старого знакомого. Вернее, сына старого знакомого. Сам черт ногу сломит. А уж с отцом и сыном Сыродями черт обе ноги переломает. Все у них перепуталось. Сын — точная копия отца. Может, и был когда-то молод и наивен, но теперь, годы спустя, заматерел. Явственно проступили фамильные стариковские черты. Мужик на вид черный, унылый, неприятный. Тягостен, медлителен, напряжен. Сыродь не толстый — жир с костей не свисает. Но весь он какой-то монолитный, неподатливый, движениям не хватает живости. Вот не вызывал симпатий ни у кого — даже больше — отталкивал. Кожа холодная, бледная, с железистым оттенком. На весеннем солнце Сыродь нисколько не загорел, не посвежел. Нос блестит как начищенный металл. Волосы иссиня-черные, жесткие, без седины. Сыродь-отец носил бороду по грудь и еще усы длиной, как у бороды. Сыродь-сын не каждый день, но брился. На щеках, подбородке и шее короткая черная щетина. Зубы волчьи — крупные, желтые, все целехонькие. Клыки с боков торчат — Сыродь их не прячет и не стесняется. Каменное упорство — постоянное выражение на лице (даже во сне). Этого замкнутого типа невозможно развести на другие искренние эмоции. Вроде внешне все как у людей — и одновременно не по-людски.

Сыродь — не обыкновенный тылок. Появился неизвестно откуда. Якобы с Украины (а в действительности, кто ж ведает). Чужой. Никому не враг и не друг — даже не простой знакомый. Привычные радости жизни его не трогали. С мужиками не пил, по бабам не бегал. И иной отдушины — охоты, рыбалки — не было. Карьера его тоже не занимала — приехал в Пятигорье на должность директор совхоза и до смерти директорствовал. Жил бобылем. Скучно, неинтересно (кажется, про кого-то так уже говорили?).

Гости и хозяин хутор Чагино встретились. Как и прежде чувствовалась тяжелая аура хозяина. Благодаря неведомой — не иначе колдовской — способности выпивать чужие силы, оставляя смертельную усталость. Как это удавалось Сыродю? Он не объяснял. Из него клещами слова не вытянешь — а уж не ругался он, вообще, ни с кем. Честно говоря, из-за нелюдимости, молчаливости, безучастности Сыродя считали недалеким. Привычка таращиться исподлобья придавала ему простецкость, если не примитивность. Все (т.е., все притязания внешнего мира) куда-то падало — словно в бездонный колодец, а оттуда НИЧЕГО не откликалось (ни адекватно, никак). И вот с таким невосприимчивым человеком надо разговаривать и договариваться. Выхода не было.

Может, нынешнюю ситуацию спасет вожак и мозговой центр группы ходоков В.И. Щапов, который не столь легковерен. И Сыродя к дуракам не относил по объективным причинам. Ведь с бывшим совхозом Сыродь пусть не преуспел, но вырулил — в отличие от ТыМЗ. Агрохозяйство — не кандидат на банкротство и закрытие. Это, значит, как сейчас? Значит, взял кредит весной — технику подлатать, купить семенной материал, удобрения, топливо, молодняк животных, оплатить текущие платежи, работникам крохи выдать на руки. Затем, с полученного урожая, выращенного скота, молочных продуктов и пр., долг вернул с процентами. Себе уже не осталось. Про развитие, прибыль речи не идет. Хозяйство живет в режиме жесточайшей экономии. Но ведь выживает! Ох, как сейчас Васыр взвился бы с обидой — дескать, на предприятие Сыродя холдинг не покушается! И Сыродь управляет своей собственностью по-капиталистически. Эксплуатирует бесправных гастарбайтеров. Со старыми работниками не нянькается. Зато Васыру приходилось с тылками!..

Работники Сыродю, естественно, нужны — особенно в сезон. А вот платить им… Уволенные кадры с ТыМЗ иллюзий не питают, но все равно пойдут наниматься к Сыродю — больше не к кому. Этот жук-кровопивец не расщедрится. Куда народу деваться? Не хочешь ты — других возьмет. Бесправные и бессловесные батраки — мигранты с южной границы. Они все похожи — смуглые, черноволосые, худощавые, плохо говорящие по-русски. Сыродь нанимает мигрантов пачками. Одевает их одинаково — в спецодежду с эмблемой — зелеными буквами АТ (Агрохозяйство Тылвинское). Синие комбинезоны и куртки. Кепки — под их надвинутыми козырьками одинаковые черные глаза. Для мигрантов в кирпичном особняке поставлены двухъярусные железные койки. За персоналом Сыродь жестко надзирал. Мигранты без дела не сидели и свободно не шлялись (а они и сами не хотели — нелегалам нарываться не стоило), не пили, не курили и никаким иным способом не безобразничали. Никому, кроме хозяина Сыродя, не служили. Бизнесмен Федя Цуков из Малыхани (ближайшей к хутору), пытался за бесценок нанять парочку мигрантов (двужильных, конечно), чтобы навесить на них обязанностей без разбора — железо таскать, разбирать, взвешивать и резать, и еще точку охранять. Но мигранты очень боялись Сыродя. Напрасно Федя возмущался: вы что, крепостные? рабы у Сыродя? Я больше вам заплачу (платить не собирался). Федя вынужден создать союз с уголовником Тулузой (с ним же делиться прибылями).

Резюмируя ситуацию с агрохозяйством Тылвинское. Сыродь проникнул в сельскохозяйственный бизнес, начавший набирать обороты в стране. И все тихой сапой — в бывшем совхозе митингов не устраивали, не мавкали и красный флаг на элеватор не вывешивали. Сыродь очутился провидцем. До присоединения Крыма, а также до санкций и политики импортозамещения оставалось недолго. Но предпосылки создания здешней латифундии уже налицо. Это было противное лицо Сыродя.

Сначала Сыродь-отец, затем Сыродь-сын. Гадали, появится ли у нынешнего хозяина наследник — Сыродь-внук, получается? Откуда же он появится? Нынешний Сыродь повторял судьбу отца — даже в более суровом варианте. Окопался на хуторе Чагино. Постарел, огрубел, опустился. Если раньше существовал мизерный шанс, что какая-нибудь бабенка позарится на хуторское сокровище, то сейчас шанс сравнялся с нулем. Так наследство может остаться без наследника. Но не эта проблема волновала пожаловавшую в Чагино разношерстную компанию.

При виде гостей Сыродь продолжал сидеть. Нет, не в кресле — на особенном деревянном стуле с прямой спинкой и подлокотниками. Без комфортной подушки или хотя бы тряпочки в качестве обивки — жестко для седалища. Стул предназначался гиганту — человек обыкновенного (и даже не низкого) роста, поместившись в нем, болтал бы ногами, не дотягиваясь до пола. А с великоростными конечностями Сыродя в самый раз. Его широкие ступни в простых носках и войлочных шлепках покоились на полу, худые колени слегка приподнимались — на расстояние от колен до подошв длины ножек стула не хватало. Вырядился Сыродь без претензий, по-рабочему — не только для гостей, но и всегда. Синие немнущиеся брюки с поперечной светоотражающей полоской. Немаркая серая футболка с зелеными буквами АТ (Агрохозяйство Тылвинское). Стандартная спецодежда. Правда Сыродь двухметрового роста, и брюки болтались выше его щиколоток. Ну, мужик как мужик.

Пора начинать переговоры. Щапов помялся, решая насчет формы обращения. Знакомство было не близкое, а за прошедшие годы, вообще, прервалось. Все же начал на «вы».

— Здравствуйте, господин Сыродь. Мы к вам…

Угрюмое лицо Сыродя не изменилось. Он не переполнился радостными чувствами, но гостей не выставил сразу за дверь. Кивнул, т.е. согласился принять. Начало положено. Уже хорошо.

— Нас четверо… э… пятеро… Мы решились, поскольку… э… нас вынуждают… — косноязычная фраза, а ведь Щапов, бывший партийный работник, умел говорить гладко.

— Понятно, — Сыродь усмехнулся одними губами. — Чегой-то вам понадобилось. А то бы вы мой дом стороной обошли, степью объехали… Не отнекивайтесь. Обошли бы. Я знаю.

— Мы предупредили заранее. Борис, ты звонил?

— В Чагино сеть не ловит. Вышек в степи не ставят. А для кого?! — оправдался Васыр без зазрения совести.

— Мы и без вышек… Ну, что? гости дорогие… Хоть и не ждал я никого… Редко, редко меня навещают. Отвык. Одичал… — из-под оплывших век стрельнул острый Сыродиевский взгляд и попал в вожака В.И. Щапова. — Здорово, секретарь. Давно не виделись. Слышал, тебя в должности понизили? Будто бы даже и совсем… Неблагодарные мерзавцы! людишки… Уже ты не первый? Сочувствую. Кто сейчас в Утылве на первых ролях?

— По новым законам мэр. Глава муниципального образования. С нами приехал. Видишь, делегация к тебе. Почет и уважение!

— Мэр? Это который? А! вспомнил. Утылвинский? Утырок!

— Я, — робея, представился Колесников. — Но я… впрочем… не я…

Сыродь не продемонстрировал интереса, и мэр с облегчением спрятался за спины товарищей. Хозяин вновь обратился к Щапову.

— Давненько судьба нас не сводила. С последнего заседания бюро горкома… Когда это было? Тогда же КПСС распустили… И где наш тылвинский горком? Там плотно сидели. Решали важные проблемы. Ты, секретарь, проводил руководящую линию партии.

— Неплохо решали. Руководящая линия была подчинена интересам трудящихся. На благо Утылвы.

— Зачем говоришь? Я теперь нигде и ни в чем не членствую. Откололся. Позабыт, позаброшен. Партбилет лежит, пылится в коробке…

— Не о партбилете речь. Всей Утылвы касается. Партбилет-то ты сдал, но мы все остались на местах…

— Место у меня — и у каждого — свое… Это где ж ты сидишь? Я слышал, на пенсии… Огородик развел, с женой чаи гоняешь, гостей привечаешь, заговоры составляешь…

— В Утылве! Я, мы все — и ты — здесь! Друзья или враги. Никуда нам не деться…

— Игнатич, кончай воду в ступе толочь! — вклинился Васыр. — Здесь взрослые люди. И все понимают…

— Кто там такой страшный и сердитый? Бармалей?.. Нет, всего лишь директор завода. Шишка на ровном месте. Скоро ни шишки, ни завода не будет — ни одного места… Еще кто с тобой? Притащил делегацию. Ну, мэр — молодой да ранний. Ученик твой? Ай-яй-яй! непочтительно поступил с учителем… Кто рядом с мэром сидит — не знаю его, но собственную тетку он тоже не уважал, не говоря уже о дедке… Насобирал на свои галоши рыбьих кишок, нанес грязи с Виждая на чистый пол. Бескультурье!

— Извините! — раскаяние прям пригвоздило Максима к лавке. — Я бы переобулся, но мои кроссовки на озере… — Мобутя пихнул племянника: молчи!

— И ты тут, дед из танка. Черт из коробочки. Соскучился по родине? по хутору? Явился за своим узлом? за рыбой? Разве не знаешь, что на родину не возвращаются на белом коне? на серебристом Хендае? На родину принято приходить в рубище. А ты как барин приехал! С мэром! Где твоя лагерная роба? С этим знаком — номером девятым?

— Я не был в лагере, — единственный Мобутя посмел огрызнуться.

— Почему же?

— Потому! — Васыр вспыхнул как сухой хворост — Ты, Сыродь, не корчи из себя идиота. Не к лицу тебе. В свое время хапнул пакет акций ТыМЗ. Двадцать пять процентов! Судьба Утылвы в твоих руках!

— Сильно сказано… А ты сколько хапнул, директор?

— В разы меньше тебя… Я не такой умный!

— Ну, ты себя лучше знаешь, не спорю… Что вам нужно? Говорите прямо.

— Говори — не говори… От перемены мест слагаемых сумма не изменяется. Очень нужно, чтобы ты нас поддержал. Выдал доверенность на свои акции. Чтобы мы смогли поговорить с холдингом, кое-что предъявить.

— Только и всего? Да легко! Тебе или Щапову доверенность оформлять?

— Какая разница? Мы едины.

— Хм… Когда мы едины, то непобедимы… То есть, будем побеждать холдинг — гидру капиталистическую… Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй… И железно оно — наше чудище… Что, сразимся как в том бою на Шайтанке? Мне нравится! И комиссар у нас готовый имеется — поведет за собой. За родину, за Утылву!.. Поведешь, Щапов?

— Без кровопролития. И без фанатизма. Без твоих ехидных шуточек. Не подозревал раньше в тебе юмора… Нам главное — завод отстоять.

— А потом? Ну, отстоите вы. Если отстоите… Шансы небольшие. У холдинга больше акций. Сложимся мы с тобой, Васыр — мои двадцать пять и твои шесть. Даже не половина.

— А ты, оказывается, прекрасно осведомлен, что в Утылве деется…

— Ну, что до меня доходит — не всегда доходит, если понимаешь меня… Вообще, я рад, что вы приехали. Честно. Вот сейчас понял и обрадовался… Сижу тут и размышляю. Всю зиму сиднем просидел. Работы мало, времени свободного навалом, это вредно. И раньше зимой в деревне на печи сидели… Вспоминаю много чего. Не твои доклады на бюро, Щапов. Сказки читаю на сон грядущий… И чем дольше я размышляю, тем больше разочаровываюсь.

— Ничем помочь не могу, тем более облегчить… — Щапов пожал плечами. — Сам-то ты кто, чтобы судить всех? Размышлять много — сейчас не приветствуется. Телевизор лучше смотри.

— Нет у меня телевизора.

— Компьютер есть, а телевизора нет? — Васыр кивнул на монитор на столе. — Потому дурные мысли лезут в голову… Тогда в интернет попробуй.

— Я сам себе интернет! Великолепно обхожусь…

— Своими силами обходишься? Свои голоса слышишь? В голове или как? Опомнись, Сыродь, это называется не свое мнение, а шизофрения. Увы…

— Спасибо. Успокоил.

— Успокаиваться нельзя, — опять Васыр долбит и даже злится, что Щапов его не поддерживает. — Ты либо к нам примыкаешь, либо к ним. К холдингу — к гидре железной. Третий путь — между двумя сторонами или двумя берегами — болтаться как то самое… Ни к тем, ни к этим не пристать.

— Могу! Мне до ваших разборок…

— Погоди, Сыродь, — взволновался Щапов, чувствуя, как почва уходит из-под ног; ему такая позиция виделась очень опасной. Этого-то он и боялся, даже думать не хотел. — Ты рассуди здраво. Пусть не из наших интересов — из своих. Ты же теряешь. Закрытый завод ничего не стоит, и акции завода тоже. Неработающее предприятие — это груда кирпичей, трубы, арматура, металлолом…

— Станки всякие, — подсказал Сыродь. — Распиленные или пока еще нет.

— И станки! Надо, чтобы они работали, прибыль приносили.

— Какие у нас тут прибыли? Откель? Ты же, Щапов, читал аналитическую записку ваших доморощенных экономистов. Вывод категоричный — хана заводу. Насмешил!

— Ты-то, пожалуй, смейся. Хозяйство у тебя крепкое. А нам плакать…

— Вот и проживу без вас. Без ваших кривошипных ножниц.

— Что, и убыток стерпишь?

— У меня с завода ни убытков, ни прибытков. Что есть — что нет…

— Выходит, Сыродь, что мы все для тебя — что есть, что нет? Опомнись! Ты совсем одичал на хуторе. Мозги атрофировались.

— Не твоя забота, — хладнокровно парировал Сыродь. — Даже если атрофировались. Ведь я у тебя ничего не прошу. И не я к тебе с делегацией приехал. С челобитной… Вообще, как царю челобитную подаешь?! Шутка это… Ты же дать ничего не можешь. Банкрот со своим Союзом. И потом — чего давать-то? Мне деньги не нужны. Зачем? У меня все есть. Крыша над головой — вот сейчас над нашими головами не каплет, ветер не свищет. Что надо, то имеется. Огород, скотина. Картошка, капуста, молоко, сметана, масло. С голоду не помру.

— Отощал ты заметно…

— Не дождетесь!.. Одежка на мне — ей сносу долго не будет. Да, неказиста. А мне в итальянском костюме куда? В коровник? на поля? на трактор? Навоз вилами таскать? Бороться за победу в социалистическом соревновании? Ну, подумай!

— Ты не горячись. Денег тебе никто не предлагает. Мы надеемся договориться полюбовно.

— Ах, хитрованы! Нос свой не вытягивай, Васыр! Он у тебя слишком длинный — могут отрезать….

— Как тебя убедить? — Щапов хрустнул пальцами.

— Я тебе подсказывать не стану. Но ты попробуй. Пусть руки не опускаются. Посидим, потрындим. Я сегодня расположен. Завтра может быть поздно.

— Нельзя нам на завтра откладывать. Край пришел…

Разговаривали трое старших товарищей — Сыродь, Щапов и Васыр, остальные не решались вставить свои пять копеек — не то, чтобы трусили, но смысл и дух дискуссии угадывали верно. Атмосфера раскалилась — прямо физически. Казалось, в воздухе в комнате начали вспыхивать красные искорки — пока их было мало, но весьма чувствительно для всех присутствующих. Нахмуренные лбы заблестели пузырьками пота.

Обстановку разрядил Клоб, появившись. Вместе с ним в комнату проник соблазнительный запах, и вплыло большое деревянное блюдо, расписанное синими цветами. На блюде высилась гора свежеиспеченных ячменных (яшных) лепешек, смазанных сметаной. Внимание гостей сосредоточилось на кушанье — следили как завороженные, а рыжего парня особо не замечали. Тем не менее, у старшего брата вид сейчас был несравненно лучше, чем у младшего — у Сула. Целые руки крепко держали тяжелое блюдо и донесли его до стола в сохранности. Клоб предусмотрительно сменил итальянский костюм на форму для персонала сыродиевской усадьбы — рабочую одежду с зелеными буквами АТ. Влился, так сказать, в коллектив. В нынешней роли подавальщика один из двух топ-менеджеров ТыМЗ выступал органично. Блюдо с лепешками стукнуло по столешнице. Колесников сглотнул, наблюдая за поднимающимися струйками пара.

Гости сами не осознавали, что делали — потянулись к выпечке, отрывали куски и запихивали в рот. И Максим, не беспокоясь, уписывал за обе щеки — в Утылве у него проснулся великолепный аппетит. Очень скоро животы благодарно заурчали. Колесников опомнился, когда сжевал парочку здоровых лепешек.

— Очень пить хочется… — пробормотал мэр, ища сочувствия у своих компаньонов, но те молчали наглухо (говорить с набитым ртом неудобно). — Можно воды?

— А может, сразу водку, которую ты беспрерывно хлещешь?.. Нет воды! — сурово ответил Сыродь — И водопровода в доме нет — не провели. Из колодца воду носим. Ты, водохлеб, отправляйся на двор и из колодца напейся, сколько влезет. Хоть ведро внутрь себя влей! Иди!

Колесников выдавил мучительную улыбку и опять не встретил понимания. Компаньоны делали знаки: что же ты? иди! сам напросился. Оставалось покориться неизбежности. Сидевший на лавке с краю Щапов освободил проход. А Колесников соображал: где же этот чертов колодец? И в своих словах был очень недалек от истины. Она, истина-то, где-то рядом. Всегда где-то. Вправду, чертов колодец.

Вслед измученному жаждой мэру Сыродь равнодушно бросил.

— В старом колодце тоже нет воды. Ушла… Скважина новая спасает. Насос пока не установили. Как сделаем, все путем будет. А вот с Утылвой уже никогда, как раньше, не будет.

***

Колесников поторопился выйти во двор и, оглядевшись, заметил, что искал. В каждом степном хуторе обязательно сооружали колодец для добычи грунтовых вод. Но из здешнего колодца вода ушла. И Сыродь говорил то же самое. Тогда зачем он оставил сухой колодец? не засыпал его? Ведь пробурили новую скважину. Неужели Сыродь настолько суеверен? Да, считалось, если засыпать колодец, то вода исчезнет во всей округе — в других источниках. Обмелеет река Мара, опустятся в землю ключи — соответственно, высохнет Негодь, не придут дожди. Это большое несчастье. Чтобы его избежать, сухие колодцы старались почистить и восстановить. Но Сыродь просто бросил, не сделав ничего. А что можно было сделать?

Измученный трудами и заботами тылвинский мэр не первый день пребывал в крайне взвинченном состоянии — расслабиться удавалось лишь при принятии солидной дозы горячительных напитков. Колесников пил — и далеко не воду. Уже говорилось, что у мэра был простой вкус — предпочитал водку. Но с нынешнего утра (а с исчезновением Тамары и утро уже не могло являться препятствием для профилактики невроза) Колесников изменил правилу и к машине Щапова явился трезвым (иначе Щапов бы его не взял). Ехали на хутор с ветерком, дорога малость умиротворила мэра. Он только успокоился, и на тебе!..

Потемневший деревянный сруб. Ни крышки, ни навеса. В срубы раньше устанавливали выдолбленные (полые) стволы, иногда обкладывали изнутри камнями. Конструкция простая и гениальная. Колодец практически вечен при минимальном ремонте. Глубина в десятки метров. Использовали древесину, что мало гниет — дуб, лиственницу, сосну. Предварительно рыли, разбивали ломом и кувалдой камни или выкапывали их целиком, на лебедке поднимали камни и грунт на поверхность. Сруб опускали в выкопанную шахту отдельными частями. Именно такой колодец в Чагино помнили поколения хуторян. И братья Нифонтовы помнили сто лет назад — старший Гогин, средний Агап и младший Покор. Без колодца в степи не выжить.

Мастеров копателей было немного. По некоторым сведениям отец Гранита являлся таким мастером. Его звали копать колодцы в Утылву и в окрестные хутора. Копатели сродни ворпаням — и те, и те роют. Потомок мастера Гранит Решов небезосновательно ощущал степень сопричастности к злостному рыжему племени. Подземные норы издалека пролегают, соединяются и разветвляются, образуя запутанные лабиринты. Под Пятигорьем издревле масса лабиринтов. Но есть ведь прямые простые ходы — раз и провалился в дырку. Колодец — это тоже дыра в земле. Ищут, где грунтовые воды близко подходят. Это ж уметь надо! чтобы вся работа насмарку не пошла. Чего только не придумывали! И посудину ставили на выбранное место, опрокинув; через время смотрели — запотели стенки или нет. Животных использовали, полагаясь на их чувствительность. Например, белых котов. Прибегали к разным ухищрениям. Копали ночью, опасаясь людского сглаза. Особенно боялись при копке провалиться гораздо глубже, чем рассчитывали — прямо в подземное царство Энгру. Ну, а то, чего боишься, рано или поздно произойдет. Интересно, в нашей истории еще рано или уже поздно?

Для бесперебойного водоснабжения в усадьбе любителя старины Сыродя пробурили скважину, установили обсадную трубу и фильтр. Скважину прокачали. Осталось еще опустить рабочий насос, оснастить систему водоподачи автоматикой и дальше наслаждаться городскими удобствами. Однако с этим пока застопорилось

К какому колодцу пошел Колесников? К новому или старому? Разумеется, к бревенчатому срубу.

— Как из него пить-то? Ведро должно быть. Где же оно? Утонуло?.. И цепи нет… Что там?

НИЧЕГО. Ни ведра, ни цепи, ни деревянной бобины, на которую цепь наматывалась. Просто забранная в сосновые бревна дыра в земле (куда? в никуда). Интересно же… Кто бы в данной ситуации удержался от соблазна заглянуть внутрь?

Сколько сказок и суеверий существует про старые колодцы!

Повинуясь сильному порыву, Колесников наклонился над верхним венцом колодезного сруба — с всхлипом втянул воздух и приник, пытаясь разобрать, что там, внизу. Вглядывался напряженно. Ничего не видно. Звезд не видать (а они видны в колодце или из него??). Тьма, хоть глаз выколи. Или все же что-то есть? было… На дне колодезного ствола, куда не проникал ни один дневной лучик, угадывалось красное мерцание. Колесников угадал это и тут же ощутил резкий толчок в грудь. В голове мелькнула и сбилась мысль: что за источник красного свечения на дне? сосредоточен в одном месте — в одном русле. Не рассеивался по сторонам. Как красная тонкая ленточка между невидимыми в темноте камнями. Девичья ленточка в колодце. Интересно, а здесь в усадьбе были женщины или девушки? Дальше выяснится, что были. В Утылве были даже русалки — девушки с фальшивыми рыбьими хвостами! Но как можно потерять ленту на дне? Колесников не представлял. Его подружка Тамара не цепляла на свои волосы ни красных, ни синих ленточек — слишком провинциально, разве только для малыханских доярок (или для тылвинских русалок). Тамара Кулыйкина считалась модной городской девушкой!

Словно раньше Колесников не заглядывал в другие колодцы! еще пацаном в родном Кашкуке. Да неправда это! Некая причудливая (чудесатая) иллюзия. Первое впечатление всегда обманчиво, успокоил себя Колесников. Но уже не на коже, а под кожей лопались возбужденные пузырьки, вызывая зуд. Острый зуд любопытства. Мэр чертыхнулся. Всхлипнул и со свежей порцией воздуха в легких повторно приник к колодцу. Глаза широко раскрылись.

Во второй раз все происходило немного дольше. Зато достигнут просто ошеломительный эффект! Бомбический, как недавно обещал Петька Глаз молодежной ячейке. А ведь Колесников уже не так молод — не так юн. Пошатываясь, переступая и путаясь, мэр отдалился от колодца на приличное расстояние. И рухнул, больно стукнувшись пятой точкой — его некому было подхватить.

— Твою мать!.. Не найти, не потерять…

Сидя на земле, Колесников побелел как мел — так быстро кровь отлила от головы. Лицо стало нечувствительным, и симметрия (нормальность) в нем (в лице) нарушилась. Прежде всего, это выразили глаза: один закрылся веком, другой вытаращился, насколько возможно — почти вылез из орбиты. Не хуже, чем у Сыродя. Колесников прижал рукой закрытый глаз, который, как ему показалось, затрепыхался. Вот номер! Никогда подобных признаков за собой не замечал.

Ну, и что ошеломило Колесникова на дне сыродиевского колодца?

Вопреки правилам внутреннего устройства и, вообще, всем законам физики ствол колодца (очень длинный, за тридцать метров, но представлялся бесконечным) сверху вниз расширялся. Собственно, это никакой ни ствол, а воронка, которую кто-то опрокинул. И как при первом заглядывании в дырку повторилась иллюзия — только сейчас Колесников наблюдал ее дольше. Что это было? Ощущение — не осознанное, но вполне явственное для всех органов чувств — огромного пространства. Точно бездна разверзлась внизу. Темнота еще больше завораживала: как оценить размеры? да и что оценивать? НИЧЕГО. Тьма раскинута, и в ней вырисовывается (иллюзорно?) единственный цветовой контраст — волнистая красная полоска. На дне? но дна не видно, и его даже невозможно предсказать — как далеко или близко. Взгляд погружался в воронку — все ниже, ниже и стремительней. Дырка темнела и засасывала. Голова кружилась. Колесников словно отрывался от своего тела и падал вниз — стремительно, оглушительно, страшно. Или не тело совершало чудеса, а дивор отрывался, пока тело согнулось над срубом, засунув голову в колодец. Сыродь, если бы очутился рядом, сказал (абсолютно правильно): нашел, куда соваться!.. Дивор уже не поймать и не спасти — потерян он… Тем более, глаза не различали никакого просвета — ни близко, ни далеко. Темнота. И это не тоннель! Если же тоннель, то никуда не ведет.

Наш герой не сдавался — смотрел старательно. Да, точно, он не ошибся при первом взгляде: красная полоска — сначала как ленточка. Колесников падал вниз, ленточка летела ему навстречу. И росла с такой же скоростью. Нутряной красный цвет — не свет, а красная струя. Вот уже лента стала рекой. Колесников еще сощурился, почти сомкнул ресницы над обоими глазами (как после над одним). Он почти приблизился к красной реке, завис над ней (словно у него за плечами образовались корыльбуньи крылья) и только тогда понял, что видит не обыкновенную (пусть красную) реку, а множество — великое! — красных огоньков, двигающихся в согласованном ритме, благодаря которому казалось, что река текла. Она извивалась, обтекая бесчисленные темные объемы — то ли скалы, то ли башни, то ли другие выступы неведомой тверди. Огоньки не яркие, словно притушенные. Прорва маленьких диворов — украденных у какой прорвы народа?! Ужасно. Вместе огоньки колебались, как колеблется все везде — мы сами, наше окружение и выше — земля, вселенная. Даже бездна под нами.

Сидя на земле, Колесников попытался привести свои впечатления хотя бы в подобие разумной системы. Человек все меряет своим разумом. Разумной системы не получается — только сказочная. Огоньки-диворы в красной реке. Река на дне колодца. Вспомнилась старая сказка про деда, жившего в ледяном тереме, и попасть в терем можно было, лишь бросившись в колодец. Хорошая сказочка! Если броситься, а там нет никакого деда? Короткие конвульсии смеха сжали Колесникова и отпустили. Не смешно — то, что весьма впечатлило его во тьме.

У сказочного деда-то что? Ничего у деда. Белые борода и усы как у Мобути. И в остальном полный порядок. Все убрано, перемыто. Перина взбита, и травка под периной до весны спит. Так весна уже наступила! А у Сыродя в колодце не травка, хотя в легендах о подземном мире люди внизу, как и наверху, пасут скот. Скот есть траву. Это подобие жизни. И скот ненастоящий, и трава — не трава, и в красной реке — не красная вода. Ею невозможно напиться! Но Энгру может и пьет. Злобный черный бог питается диворами! А что остается людям без души?

В легендах люди живут под землей и занимаются подобием обычных дел, пока на земле их помнят. «Жизнь после смерти состоит из прежних занятий — люди устраивают жилища в скальных основаниях, пасут скот, едят мясо, носят одежду, пользуются обыкновенными вещами… Люди живут после смерти ровно до тех пор, пока о них помнят близкие. Как только забывают, превращаются в тени — сохнут и истончаются, и в конце исчезают. Великий грех забыть предков (даже не отцов и дедов, а много дальше) и отказаться от прошлого…» (Сказки Пятигорья). Так написано в старой книжке (в старой сказке). Приходится верить. Кого в итоге больше? Кого помнят или память о ком давно испарилась? «Мир, земля, сама жизнь, благополучие — это наследство предков, которым мы пользуемся и передаем своим потомкам». Людская неблагодарность как бездна бездонная. Она больше царства Энгру. С какой легкостью мы забываем. Даже своих близких… И множится тьма — только кажется, что в колодце — нет, тьма внутри нас и мы внутри тьмы. Ужас!

Так что же увидел Колесников на дне сыродиевского колодца? Тьму тьмущую. И почти приблизился к ней и разобрал. Тьма — это не НИЧЕГО. Еще не конец света, но слабо утешает. Тьма состоит из чего же? Вопрос. Красная река состоит из огонечков-диворов. Тьма тоже наполнена — она не пустая. Колыхающаяся масса из округлых частиц — они мягко ерзают, не цепляются друг за дружку. Все зыбко, и чем ближе, тем все крупнее, объемнее. Вот Колесников различил и обомлел. Темная масса похожа на толпу — на скопление темных голов. Именно! голов, но уже не с выпуклыми индивидуальными чертами — отсутствуют не только носы (отрезаны, что ли?), но и губы, щеки, брови, складки на коже. Отсутствует кожа. Просто очертание голых черепов, у которых ничего лишнего, кроме стандартного набора у всех: купол, височные кости, провалы глазниц, челюстные выступы, носовая полость. Везде черепа — масса безликих черепов — чистых, свободных от внешних покровов — от всего лишнего, наносного, от всяких личин. Черепа без шеи, плеч, без туловищ. Откусанные головы. Наверное, ведьмы откусили. В Утылве известны подобные случаи. Неужели Машутка Кулыйкина права насчет Варвары? Вот ужас-то!..

Теперь вопрос. Вам! Кто может очутиться среди этой безликой, безгласной темной массы? Кто угодно, но не Гранит Решов. За последние дни Гранита в Утылве только ленивый не упомянул. Вспоминали хуторского парнишку — самолюбивого, умного, одержимого идеей осчастливить весь мир. Героя гражданской войны. Вспоминали сильного мужчину — возлюбленного сразу двух незаурядных женщин — Калинки и Марьяны, отца дочери Лиды и сына Марата. Вспоминали высокопоставленного деятеля советского периода — члена руководства строительством металлургического гиганта в СССР — КМК. Также майора НКВД, начальника исправительно-трудового лагеря (ИТЛ) №9. Жестокого сталинского палача. Сразу много воспоминаний! Поэтому не должно быть во тьме Гранита! Он не должен там очутиться! Тогда кто должен? Кто из нас? Утешает, что конца света пока не предвидится. В бездну под колодцем никогда не проникало достаточно света. В любом (и в теперешнем) случае света было не просто недостаточно и не ничтожно мало, а буквально ничтожно, чтобы осветить. Ну, есть в жизни нечто непостижимое — и помимо жизни тоже есть.

Колесников понял, что он не просто приблизился к бездне — он чудом удержался на крайней ступеньке — на верхнем венце колодезного сруба. Или не удержался — грохнулся на землю. И сейчас у него от потрясения один глаз закрылся веком, другой вытаращился, насколько возможно — почти вылез из орбиты. И мысли было страшно облечь в конкретные слова — пока они порхали корыльбунами на дивьей грани смятенного сознания, но вот оформились и подобно ворпанями оскалили зубы и стали лапами с когтями рыть и рыть. Рыться в мозгу. Ощущенье — не позавидуешь!..

Всю жизнь потом Колесников не смог решить — его настигло прозрение или минутное сумасшествие? Точно ли он увидел на дне колодца подземный мир — легендарное царство Энгру, которое, получается, существует?! Так точно оно описывалось в Сказках Пятигорья. Страх и восторг разрывали изнутри (раздирали как когтями). Зачем пошел к колодцу, Колесников давно позабыл. Пить нисколько не хотелось.

****

Колесников покинул кабинет Сыродя после настоятельного совета хозяина — пойти и напиться из колодца, где давно не было воды. Невежливо по отношению к гостю. Но может, Сыродь так неудачно пошутил. А может, без шуток сказал — если он размыкал свои каменные уста, то выражался грубо и прямо. Не часто это было — на бюро горкома так ни единого раза. Сейчас гости вынуждены проглотить — ведь они, а не Сыродь, выступали в роли просителей.

Мэра выгнали, и почти без промедления Клоб принес электрический самовар из латуни с никелированным покрытием, стаканы в латунных подстаканниках с выпуклым растительным узором (листья, стебли и трехлепестковые цветы). Белый фарфоровый чайник с густо-коричневой заваркой. И сахарницу с сахаром. Сыродь не встал со своего места и не подсел к столу. Кратко предложил: чайку?

Васыр обыкновенно пил очень сладкий чай да еще с вареньем. Щапов — всегда пустой, прохладный. Мобутя пил любой, какой дали. И Максим не стал выпендриваться. Наполнили до краев четыре стакана, потом еще, и в самоваре заметно поубавилось.

— Мы не получили ответа, — Щапов вытер губы. — Ты с нами, Сыродь? против холдинга?

— А сами вы такие маленькие и сопливые? Ниче не можете? Выручать вас требуется?.. Не знаем, не решилось ничего… Живем мы тут тихо, наособицу, в ваши дела не лезем. И от вас помощи не ждем. С какой стати должны ради вас корячиться? Сами, сами — все сами. На башню залезли — молодцы. Сходите с ума дальше. Мы в сторонке постоим и поглядим.

— Кто это мы? Мы, Николай Второй, царь всея Руси? Ой, прости, Сыродь Второй, властитель Пятигорья?

— Нам здесь без разницы, — повторил Сыродь.

— Прискорбно, — Максим не удержался, чтобы не блеснуть остроумием. — Решили занять позицию нейтралитета? В бой не вступим сами.

Мы поглядим, как смертный бой кипит,

Своими узкими глазами.

Вот глаза у Сыродя обыкновенные — не узкие, нормальные. Заметно навыкате — то ли от природы, то ли от привычки постоянно таращиться. Черные зрачки, белки с желтизной. Цитату Максима Сыродь воспринял хмуро и равнодушно. Непрошибаемый он. Ответил лишь.

— Шутить изволите. Какой образованный внук у Гранита… Ну, если вы еще можете шутить…

— Сыродь, к несчастью, мы не шутим. Варвара давит по всем фронтам. Надо что-то делать…

— Так делайте! что-то… Уже сколько вы болтаете. На собраниях и промеж собой — в кашкукских дворах. И терпите. Как дети, чесслово!..

Из присутствующих самым младшим «дитенком» был Максим Елгоков (учитывая, что Колесникова выгнали раньше, и в доме осталась четверка гостей). Максим аж прибалдел от всех поворотов, двусмысленностей — куда они завели беседу? в синюю тьму, на дно самого глубокого колодца. Хорошо, он туда не совался. Но почему хорошо и почему не совался? Ведь приехал же в Утылву и не спешил уезжать — спрашивается, ЗАЧЕМ? Тьфу! доконал уже этот вопрос — и куча других вопросов! Сейчас племянник ерзал на лавке, неутешительно сознавая, что при формальном численном превосходстве Щаповской команде не удается взять неприступную твердыню — Сыродя. Максим разволновался, хотя, что ему сыродиевские акции? и все здешние проблемы. Тем не менее, в нем воспылало благородство — захотел помочь тылкам получить контроль над местным заводом (дабы наиграться кривошными ножницами вдоволь им — а че? жалко, что ли?). Никому, кроме аборигенов, ТыМЗ не нужен. Или еще кроме синей ведьмы Варвары. Ей-то ЗАЧЕМ?..

— Господин Сыродь, — Максим придал лицу внушительности. — Это же обычная практика. Чего вы боитесь? Лишиться своих акций? Право собственности не переходит. Они — ваши изначально. Нам просто нужна консолидированная позиция. Вы же местный, свой…

— Я — да, местный, но не ваш, — сказал, как отрубил Сыродь. — А ты чей? Чей племянник и чей брат? Чей холоп, спрашиваю!

— Я не холоп! — вскипел Максим. — Я — внук Гранита Решова! Знаете вы его или нет…

— Как не знать. Но ты не Гранит. В подметки ему не годишься. Если же пытаешься ровняться на деда, то сразу вляпываешься в неприятности. Бедный пузанчик! Так, кажется, тебя мои шустрые ребята обзывали? Обидно. Но не расстраивайся. Может, ты еще сделаешь карьеру политика, выдвинешься и вырядишься по чину в соболью шубу — чем черт не шутит. А с тобой кто здесь только не шутил — и кот, и корыльбун, и даже рыжие черти. Настрадался ты. Ниче, пережил. А Гранит нет. Подтверди, Мобутя!.. Заснул, дед? Или склероз одолевает?

— М-м… да-а… Зато вот… — Мобутя пощипал белую бороду, стряхнул волоски в чай.

— Похож, — Сыродь завершил за майора фразу. — Очень похож — но не орел. Зато другой есть… Молодой, а уже зажигает — пока лишь киоски. Лиха беда начало… Пусть совесть не терзает мальчишку — правильно сделал! Пьянчужки — они везде балласт. Сам пьянку не выношу ни дома, ни на работе — сразу выгоняю.

— Я, как только увидал молодого парня — статного, черноволосого… — покивал Мобутя. — Хорошая у нас молодежь растет! Ну, не такие они, как мы — не так стригутся, одеваются. У Гранита волос был густой, черный, отрастал быстро… Ведь не челка красит человека, а человек… И почему нынешние парни волосы красят? В синий цвет, а челка до подбородка…

— Мода, майор, — захохотал Сыродь. — К тебе бы в батальон попали — быстро бы под ноль… И танками давить врага!

— Врага? Кого? где? Сдурели! Вано в институте учится, у него отсрочка от армии. И наша страна ни с кем не воюет! А про челку… Как хочет мальчик, так и пусть… Мой сын умный, современный, он и за границей побывал. Студент. С киоском — лишь досадный эпизод. Все разъяснится.

— Разъяснение уже в процессе, — успокоил Сыродь. — Его друзей — таких же умных и современных — в милицию вызывали. По приезду в Кортубин ждет вас… Ты прав, племянник, челка — ерунда. В конце концов, в любой момент можно обриться наголо.

— Это возмутительно. Ретрограды вы тут! В степи живете, воду из колодца берете, туалет во дворе. Забаррикадировались. А в мире двадцать первый век. Прогресс! Никто строем не ходит. И не все готовы как один в борьбе за дело КПСС… Товарищ майор, извините. Я без издевки. Вы понимаете, что челка — не главное… А прочим, кому не нравится — да пошли вы!..

— Почему не нравится? — Мобутя попытался сгладить беседу. — Очень даже нравится. Гранит понравился Калинке. Твой сын понравился младшей Кулыйкиной, а она по бабке Чиросвий — не Калинкина внучка, а ее сестры… Парни видные, красивые, девкам в Утылве очень нравятся. Столько совпадений! Не случайно это…

— Что — это? И чем грозит? — Максим запутался. Вспотел. Ему вдруг поплохело — наверняка, от горы яшневых лепешек всухомятку, коими набил живот. Ощущая болезненные рези, спросил: — Здесь есть туалет?

— Какой туалет? — прошипел Васыр. — Детки великовозрастные! даром, что один мэр… Ты же слышал — воды в доме нет. Одному пить, другом сс…ть. Все во дворе — и туалет, и колодец. Иди туда!

— Извините, я на минутку. Вернусь, и продолжим про совпадения. Я это так не оставлю!

— Угу, — кивнул Сыродь. — Иди, продолжатель рода. Увы, на детях природа отдыхает. А внукам только предстоит… Нет, не отдыхать… Скоро предстоит Утылве заварушка!

Максим вышел. Уже пять минус два. Хозяин Чагино забавлялся — «выщелкивал» — нет, не врагов (Щапов всячески подчеркивал это). Сыродь же после одной забавы успешно переключался другую. Дождавшись, чтобы за Максимом хлопнула дверь, как бы про себя констатировал: не туда… Затем перенес свое внимание на главный объект — главу делегации переговорщиков. По привычке грубо — прям по лбу огрел.

— А ты! Ты, секретарь! Тоже за акциями приехал? Что скажешь в свое оправдание? Что с чем у тебя совпало?

— А… а что я? — Щапов не удивился (ждал подобного вопроса) и все равно привстал (попытался, но стол ему мешал). — Я не хочу быть директором! И в горком уже не хочу. В одну реку не войти дважды. В Союз не вернуться. С ГКЧП или без него… И танки не спасут… Все предали — по глупости, корысти, подлости, трусости… из чистой любви к демократии… Это я так…

— Ничуть не обиделся. Когда предателей — миллионы. Сколько в партии числилось?

— Не помню! Незачем вспоминать… Прошлого нет. Нереально воссоздать советскую махину. Это ж потребуется зажечь старую идею, и в костер полешки подбрасывать — добро бы только собой жертвовать… А сил нет. И главное, нет оправдания — типа коммунизма, всеобщего счастья, царства справедливости… Лишь боль и опустошение — НИЧЕГО.

— Не все же предали, — Сыродь неумолим. — Вот майор не предал. Бравый бронетанковый майор! Мобутя, где твой нагрудный знак — солдат в каске с красным знаменем? Ужели не было ничего на Хасане в 38 году — одна большевистская пропаганда? Про наши бронетанковые войска. Про лису и про барана…

— Так-то оно так… — добродушного Мобутю прорвало. — И не так. Мы ж не про зверей — даже не про ворпаней — а про людей. Кровь людская не водица — Не забыть и не отмыться…Так вот. Неправильно это. Покойница — дочка Гранита — отца обелила. Она жизнь прожила и отцовы грехи выплатила. Не просила ни понять, ни посочувствовать — вообще, НИЧЕГО не просила… Наоборот, ей, чем больней, тем лучше… Но нельзя же всю жизнь испытывать боль. Или можно?.. Лида рассчиталась полностью и ушла. Сделала, что многим мужикам не под силу — тем коммунистам, что сдавали свои партбилеты! Раньше, чтоб с партбилетом расстаться — легче с жизнью… А нынешние демократы над отцовым наследством глумятся. При Сталине отказывались от родства с врагами народа из страха, но сейчас же ничем не грозит…

— Да… — Сыродь не расчувствовался. — Ты один остался, дед. Совсем старый и белый-пребелый. В детстве же черноволосый был. Как и Гранит. Но ты не он. Хотя, конечно…

— Не всем быть как Гранит. Я старался жить честно. Мне не в чем себя упрекнуть.

— Гордец. Не обольщайся. Это потому, что некому тебя упрекать. Один ты — рядом нет никого…

— Неправда! Есть Нифонтовы в Утылве. Есть мальчик…

— Они — потоки Покора. Не твои! По прежним-то идеалам: ничего своего — все общее. Хорошо в молодости, когда весь мир твой — насаждай там справедливость, сколько влезет. А в старости мир сужается до размеров дырки. И хочется, чтобы тебя помнили, когда… в общем, когда соберешься с концом. Хочется, чтобы помнили, Мобутя?

— Я ни о чем не жалею! Обстоятельства против меня…

— Ага. Ты бегал, а Гранит ловил — ну, не тебя, но таких, как ты…

— Остроумием блистаешь, Сыродь? Разговорился… Гляди, чтобы боком не вышло. Сидишь тут на троне! Заделался капиталистом! Батраков эксплуатируешь. Да мы жизни не щадили в борьбе против этого! И сейчас не станут люди терпеть. Могут повторить, как мы…

— Кулаки сжимаешь, майор? Ты ничуть не изменился. И жизнь — твои жизненные обстоятельства — тебя не смирили. Ты все такой же. Предпочел бегать — застревать в дырке… Всегда у тебя руки вперед головы успевали — и ноги. Наброситься и исколотить. Дрался ты отчаянно — не трусил, не останавливался.

— Я батальоном командовал!

— Это правда. И знаком Хасан, 1938 тебя по праву наградили. Сколько вражеских орудий ты на танке уничтожил?… Видишь, я твоих заслуг не преуменьшаю. Важно самому ощущать, что жизнь прошла не зря. Готов согласиться. Хотя больно вы тогда меня колотили — ты и Покор. Синяками сплошь покрывался… Но не в обиде я!..

— Не припомню, чтобы обижал…

— Не припоминаешь и даже не догадываешься? Точно, голова — не самое сильное твое место. Битый час сидим, разговариваем. Пора бы уже…

— Ты-ы? Нет… — Мобутя, изумившись, отколол чудной номер: непроизвольно вытаращился по примеру Сыродя. Обнаружилось родственное сходство. — Это ты? Горгин? Не может быть! Ты умер! Давно. Ушел, исчез — как сквозь землю провалился. Ох-хо-о… Мать верила и в церковь ходила, свечки ставила во здравие. Никто не ждал, а она ходила и плакалась отцу Макарию… Что с тобой приключилось, Горгин? чтобы эдак пропасть на целую жизнь?

— Пустяки. Утонул. В колодце. В том самом. Когда утонул — вода и ушла. Чем ваш мэр жажду утолит?.. А вы чай пейте.

— Но мы думали…

— Вы ошибались. И сейчас ты тоже ошибаешься. Еще чайку?

— Ты не Горгин? ТЫ — ЭТО НЕ ТЫ?

— Так ли это теперь важно? Что изменится в любом случае? Ведь сказано здесь: прошлого нет. Нет Горгина и нет Агапа. Ты — Мобутя!

— А ты — Сыродь. Такой же глупый и старый. Положение не лучше, чем мое…

— Ты снова ошибаешься. Я в судьбу не верю и синеглазых старух-гадальщиц не слушаю. Узлы с рыбой не теряю… Насчет же того, что Сыродь — глупый, одинокий старик, неудавшийся покойник… Про моего отца также думали. Есть, есть у меня наследник. Ему хозяйство оставлю. И акции ТыМЗ. Губу не раскатывайте! Вы пожаловали сюда не из добрых чувств, а по сугубо меркантильным соображениям. Хотите оттяпать заводик у холдинга. Но если бы только завод — как все было бы просто и легко.

— Больше ничего. В Утылве же больше нечего взять. Мы с тобой честно. Все как на духу выкладываем, — Щапов убеждал хозяина вяло, словно догадался (в отличие от всех), что последует дальше.

— Просто слова. Отговорки, секретарь! Да, директором ты быть не хочешь. Так мелко не плаваешь… Ты больше хочешь — неизмеримо больше! Вот не прибедняйся — дескать, пенсионер, хоть и почетный гражданин города. Старикам везде у нас почет — вплоть до кладбища. Схоронили училку — оказали почет… Чего же в почете на огороде не сидится? Картошку посадил?

— Успеется. Нам с Калерией Арвидовной много не надо. Сотки две, три… И не едим мы картошку так, чтобы очень… Слава Богу, не голодное время.

— Мало. Мне двадцать соток мужики засадят. Чтоб и скотине досталось.

— Прирос ты к земле, Сыродь. Хороший теремок в степи построил. Забором обнес. Как в детских стишках.

Стоит в поле теремок.

Он не низок, не высок.

Двери, крыша, потолок-

Все из бревен, из досок.

— Не льсти мне, Щапов. Я, конечно, понимаю, что акции вам позарез нужны…

— Опять же подтверждаю честно. Очень нужны. Без тебя никак.

— Не все честно говорите. Многое не договариваете… А давайте начистоту! С тебя и начнем секретарь. Директором ты быть не хочешь. Верю. Чего ты тогда хочешь? что даже сюда приехал, не побоявшись? Я скажу! Ты хочешь, чтобы все было, как ты хочешь — как считаешь правильным.

— Не для себя — для людей чтобы лучше…

— Еще бы для себя… Я вот чего не понимаю (ну, и всего остального тоже). Ты, секретарь, убежден в своей правоте. Железобетонно уверен. И клянешься, что для себя лично ничего не надо. Склонен согласиться — тебе не надо. Тогда это самый тяжелый случай. Проще попросить — ну, чего-нибудь — сокровище там, палочку волшебную (не фамильную, Щаповскую), цветочек — не аленький, а синенький, трехлапый… Не боишься?

— Чего? — Щапов избегал смотреть на Сыродя (Горгина).

— Что придется заплатить. Не деньгами и не акциями, как глупый директор тут заявлял…

— Камешек в мой огород? — сунулся Васыр. Он хотел помочь другу — слишком страшно побелел Щапов. И слишком страшные слова готовы прозвучать в сказочном тереме на степном хуторе. Сказки кончились.

— Помолчи, директор хренов… Ощущение пустоты — ужасное ощущение. Например, мэр ваш сейчас ощутил… Придется платить. Это вам не акции завода! Гранит заплатил. В своем стремлении сделать для людей лучше и правильнее он пошел не просто дальше вас — он пошел до конца. Вы же взяли и шлепнули Гранита.

— Мы?!

— Ну, не я же… Мне, вообще-то, наплевать, чего вы там хотите…

— А Гранит, выходит, ангел с крылышками?

— Нет ангелов. Не созданы они здесь. Только глупые корыльбуны — и они повывелись, кроме одного — самого дурного. Палкой добрых людей избивает. Повезло племяннику, что спасся… Не читали разве сказки? Корыльбуны — ничуть не ангелы, пусть и летают… Благодаря тому, что ваши желания, ваши хотелки — пустые, трусливые — все с оглядкой, с пузырьками-мурашками на коже…. Для вас ворпани — злодеи. И Гранит — злодей! А это почему?!

— Хватит уже! — крикнул оскорбленный Васыр. Он оскорблялся, а умный Щапов не давал воли чувствам — напряженно думал. Не предполагал, что будет философский диспут, но если бы догадался — все равно приехал бы.

— Мы не виноваты! Мы никого не расстреливали… Мы — не злодеи.

— Именно. Никого вы не расстреливали. Кишка тонка. Зато над мертвым Гранитом судилище устроили. Несправедливо. Почему же ты, секретарь, хочешь справедливости — как ты сам представляешь эту справедливость — для себя?

— Не для себя! Для Утылвы!

— Именно. Другим навязать… Если добавишь — для всего мира — то выйдет точно по-гранитовски…

— Откуда ты про него знаешь? Мистика… — Васыр подергал длинный нос. — Будто сталкивался с Гранитом… По нынешним временам личность одиозная. В Кашкуке знали, конечно, что Лида — дочь Гранита… Во многом из уважения к ней…

— А я от отца слышал, — Горгин явно насмехался. — Мой отец здесь жил — многое и многих повидал. Ничего удивительного.

— Не путай! Отец твой после войны сюда приехал. Гранита тогда уже… гм…

— Отец и раньше был. Всегда был!

— Был и был. Ладно. Я не спорю. Ты, Сыродь (или Горгин — как тебя там) про всех сказал. А про меня что? Любопытно.

— Нисколько не любопытно. Про тебя ясно — просто, прямо и без извилин. Ты хочешь вернуться директором на свой завод.

— Это почему же ясно? почему просто? У всех, значит, сложно, а у меня даже извилины прямые? Заслужил я оскорблений?! Мог бы, вообще, из Германии не возвращаться! Жил бы себе довольнехонько…

— Борис не злись, — остановил Щапов. — Просто — потому, что ты единственный из нас всех, кто твердо знает, чего хочет. И хочешь конкретных вещей и вполне можешь их достичь… Ты в самом лучшем положении. Можешь еще вынырнуть…

— Разве не все мы одного хотим? У нас общая проблема.

— Так это у вас. Не у меня.

— Сыродь, мы же не чужие люди, — укорил Васыр (он не догонял как Щапов, который все больше мрачнел). — Сколько друг друга знаем. И в Союзе вместе работали — не с тобой, так с отцом твоим. Ну, не пылали любовью, но для общего дела засовывали личное в… в одно место. И договаривались. На скольких заседаниях штаны протирали и доклады слушали, а потом шли и делали! Сыродь, будь человеком! — последняя красноречивая фраза повисла в воздухе. — Ну, что тебе нужно? Чего ты хочешь?!

— Чего хочу? Ну-у-у, — Сыродь продолжал издеваться. — Договор составим? по всей форме. Хотелки свои изложим и кровью подпишем? Уточнимся. Вы хотите гребаные акции? Только-то? Душу за акции? Хороший обмен! У меня ни один дивор лишним не будет. Вместилище бездонное — тут, недалече…

— Мерзавец! Кем себя вообразил? Вот чего именно ты хочешь?

— Я… гм… и мне ничто не чуждо… Ничто. НИЧЕГО…

Беседа с Сыродем высосала силы, как всегда. В полном физическом упадке и душевном раздрае гости не заметили, что воздух в комнате потускнел и окутался синей дымкой. Сказочные феномены в Утылве — иллюзорные или же нет. Туман (и облако) — синий, серебристый как Варварин смех. Подземная красная река — как красноватый отблеск в глубоких зрачках Сыродя — во тьме. Так получилось, что в синем тумане фигура хозяина производила жуткое впечатление. Он уже и человеком вроде переставал быть. Внешне это выразилось совсем чудесатым образом: и без того длинное, напряженное тело увеличивалось до невероятных размеров. Сыродь на стуле громоздился под самый потолок. В сравнении с ним другие люди в комнате выглядели гораздо меньше и располагались ниже. На ничтожном уровне. За столом на лавке сидели, словно у подножия, а Сыродь — высоко на троне. В памяти всплывали иллюстрации к детским сказкам, а именно Кощей Бессмертный или Энгру в своем железном дворце. Что-то в этом было…

*****

Из сыродиевского кабинета Максим не вышел, а вылетел пробкой, держась руками за живот. Было так больно, что даже не стыдно. Однако вот что странно (вообще-то, странно все!) — как только он удалился от всевидящих глаз и выговаривающих безжалостные слова губ на каменном лице, сразу полегчало. Но Максим продолжал двигаться без остановки — к сеням, намереваясь попасть на улицу, и ошибся дверями, пролетев по инерции дальше. Вместо улицы ступил на порог другой комнаты и замер. Нет, лицо у него не перекосилось, как у Колесникова после заглядывания в колодец, но тоже вытянулось изумленно.

Полная неожиданность, что эдакая комната имелась в доме Сыродя — слишком она выбивалась из аскетичной брутальной атмосферы. Чем? Ни за что не поверите!

Опять помещение практически без мебели. Без дивана, зато со шкафом в простенке между окнами. Этот шкаф, безусловно, самый роскошный предмет меблировки. И вообще, единственный — больше в комнате ничего подобного нет. Антикварный, трехстворчатый, из красного дерева, с резным навершием, распашными дверцами и выдвижными ящиками. Выше и авантажней своего собрата в гостиной Юлии в Коммуздяках. На центральном фасаде сыродиевского экземпляра тоже закреплено зеркальное полотно, боковые двери украшены резными накладками с растительным орнаментом (триллиум — три лепестка, листья и стебли — та же тема, что в Варвариной броши). Шкаф старый — имеются потертости, сколы, утраты по дереву. Что интересно — на обоих дверях, в одном месте в вырезанной фигуре (т.е. в двух фигурах) у центрального цветка выпал лепесток, осталось только два (это вместо трех), и виднеется в углублении простое темное дерево — ну, опять же в точности, как в Варвариной серебряной броши. Вот такое одинаковое повреждение на двух различных предметах. Но никто, разумеется, не заметил и выводов не сделал. Откуда же столь редкий экземпляр взялся здесь, в степном хуторе? В крестьянской усадьбе? И зеркало на шкафе тоже старинное, потемневшее, просто огромное, без царапин и сколов. Прям дивье зеркало — в нем даже великан Сыродь мог обозревать себя с ног до головы, стоя вплотную.

На описании шкафа заканчивалась вся примечательность комнаты? Что, Максим был поражен шкафом? Как бы ни так! Продолжим. На полу — и здесь, и во всем доме — толстые доски, на них раскатаны домотканые половики. Вдоль глухой стены жесткие скамьи — очевидно, излюбленная мебель хозяина дома. Грубо сколоченный стол не покрыт скатертью, но чисто выскоблен. Остальное пространство пустое. Не комната, а зала. Ну, сложно представить балы в Сыродиевской усадьбе — и гостей на балу тоже. То есть, это не бальная зала. И не жилая комната. Тогда каково ее предназначение? Самое неожиданное — нечто вроде магазина, модного бутика.

Да! Модный бутик. И где? В доме Сыродя. Женский бутик. Удивительно! В чем? спросите. А в том, что располагалось вдоль окон. Стойка для одежды. Длинная металлическая перекладина с множеством вешалок на ней — не один десяток. На вешалках висели одежды из натурального меха. Глаза разбегались. Шубы, полушубки, манто, салопы, дубленки, пальто, жакеты, жилеты. Всюду сверкала драгоценная рухлядь. Непрактичный, но великолепный белоснежный горностай. Иссиня-черная американская норка. Дымчатая шиншилла. Темный баргузинский соболь с проседью. Пятнистая рысь. Длинная чернобурка. Благородный голубой и белый песец. Шелковистая куница с густой подпушью. Гладкий каракуль из мелких завитков и более тонкая каракульча, завитки которой еще не сформировались. Интересные фактурные поверхности, когда мех красят, стригут, бреют, выщипывают. Разнообразие материалов и фасонов. Одежды на самый взыскательный вкус. Широкие и длинные, трапециевидных силуэтов с рукавами, похожими на крылья бабочки. Воротники и капюшоны. Отделка краев воланами из длинного меха. Дубленки, сшитые мехом внутрь. Элегантные шубки до талии или до бедер. Тип френча — прямой силуэт с воротником-стойкой. Шубы с запахом — без застежек. Царская роскошь!

Ворох мехов на вешалках — можно роту красавиц нарядить. Да что там роту — целый полк! Но в бутике сейчас находилась одна-единственная девушка. Конечно, красавица! Танька Веселкина — подружка Костяни Авдонина. Подстрекательница и непосредственная участница инцидента с обстрелом картошкой кортубинского олигарха Г.П. Сатарова.

Максим застиг девицу за весьма увлекательным занятием. В коричневой норковой шубке расклешенного силуэта, длиной до середины бедра Танька крутилась перед зеркалом — выгибалась и так, и эдак, сама себе показывала язык. Светлые волосы легкой волной лежали на плечах, соперничая с гладкостью меха. Глаза жмурились как у довольной кошечки. Танька что-то мурлыкала под нос. Босые ножки пританцовывали на половике, то приподнимаясь на носочки, то опираясь на мягкие пяточки. Очаровательные пухленькие ножки — ни единой синей венки. Гладкие без всякой эпиляции. Естественная красота.

Восхитительное зрелище! Счастливая девушка в норковой шубке. Максим с порога невольно залюбовался. Эй, племянник! поимей совесть. Не пускай слюни на чужое добро. Тыловки, конечно, все красавицы как на подбор, и ты уже не устоял перед Ирэн, но вспомни — твоя законная супружница Таисья в меховом наряде (и без него) тоже хороша. То есть, дело только в шубке. И Ирэн восхитительна будет. Эх, ты, Казанова из Кортубина…

Подружка Костяни продолжала мурлыкать и танцевать. Максим (ведь он же не железный!) нечаянно шагнул в комнату. Половица скрипнула. Танька обернулась к двери — при ее движении полы шубки распахнулась, и заблистало подлинное девичье сокровище — молодое розовое тело. Под шубкой на Таньке ничего не надето, кроме лифчика и трусиков — простых, дешевых, хлопковых. Но Веселкина в украшательстве не нуждалась — эдакую красу не спрячешь. Фигурка не субтильная — где надо кругленькая и в складочках, а где надо вырисовывался крутой изгиб — в талии и бедрах. Максим смотрел зачарованно, и у него промелькнула соблазнительная мысль, и ноздри раздулись: если исполнится его честолюбивый план, то все блага мира окажутся в его распоряжении — шубы, красавицы, власть. Оно того стоило! Например, Танька — великолепный приз!

Красавица не испытывала стеснения. Наоборот, при виде стесненного гостя она глупо захихикала (как тогда перед сатаровскими охранниками на Негоди), и от ее смеха нервы Максима вздернулись. Даже какой-то синий туман поплыл перед глазами. Коварный туман! И в тумане высверкнула острая дивья грань — зеркало, навешанное на дверцу шкафа. Очевидно, Танька, поворачиваясь, оперлась на дверцу, и та сдвинулась — сверкающая вспышка резанула по глазам. Максим рефлекторно зажмурился, потом распахнул ресницы, но ничего не было — ни девицы, ни груды мехов. НИЧЕГО. Сгинули в дырку. Здесь же, под домом Сыродя, не дырка, а дырища — прямой доступ в подземное царство Энгру. Портал в сказочный мир — но он показался и закрылся. Снова нормальность. Ничего не поделаешь… Максим устыдился и обозлился одновременно — ему не хотелось признавать, что еще чуть-чуть, и он поддался бы — не устоял перед чарами красавицы — Венеры в мехах. Но искушение исчезло. Ой, как жалко…

Максим потоптался в ошеломлении, бормоча под нос: я никому не позволю… Но он уже не доверял никому и ничему — слишком реально выглядели иллюзорные вещи. И наоборот — слишком многое, что считалось правильными и незыблемым — не более, чем иллюзия. Синий туман (и облако) — серебристый как Варварин смех. Или подземная красная река — как красноватый отблеск в глубоких зрачках Сыродя — во тьме.

Из сеней племянник вышел на крыльцо. Двор залит солнцем, чисто подметен и пуст. Черноглазых работников — мигрантов — не видать. У них, наверное, вынужденный пересменок. Одна группа, отработав и выложившись полностью в сыродиевском хозяйстве, отправилась на родину, другая еще не приехала. Вообще-то, у Сыродя все по графику, и подобных накладок случаться не должно. Но случилось! Не иначе, как предупредили, что местные власти (в лице оскорбленного последними событиями в Утылве лейтенанта К.Г. Жадобина и его коллег) пожалуют с проверкой и выпишут штраф за нелегалов. Вот на хуторе и подготовились. Хрен этого жука Сыродя (не корыльбуна) подловишь!

Вся усадьба строилась по единому образцу. Хозяйственные постройки, как и жилой дом, рубились топором, и часть их ставилась под общей крышей. Здесь допущен небольшой отход от начального принципа — крышу покрыли не соломой, а натуральной глиняной черепицей (продукцией ТыМЗ). Двор сразу в два яруса — внизу отводилось место для скотины, а верх предназначался для складирования сена. Всякий рабочий инвентарь (нужный и ненужный) разложен вдоль стен и по деревянным полкам и ящикам. Амбар с погребом для припасов — зерна, картошки, свеклы, моркови и пр. Еще обязательны два отдельных сруба — баня с печкой-каменкой и чугунным котлом, колодец — да, вот именно колодец…

Максим шарил взглядом кругом и, наконец, достиг цели — увидел. Кое-что — или, точнее, кое-кого. Сбоку от крыльца на брошенном в траве деревянном обрубке сидел парнишка. Смуглый, взлохмаченный, грязный. Худые конечности подогнуты под себя, корпус в наклоне назад опирался на прямые руки. Удобная поза для релаксации? Камешки, песок, всякая труха впивались в ладони, но парнишка мужественно терпел, подставляя красным лучам солнца вспотевшее лицо. Нос блестел. Слюна вытекла с нижней губы и засохла на подбородке беловатым пятном. Оригинальный персонаж. Парень был, что называется, в цивильной одежде — джинсах и майке — не в единообразной аккуратной форме агрохозяйства Тылвинское. Пыльный оборванец (а Максим-то лучше?). Племянник приблизился, чуть не наступив на мальчишеские ладони в траве — чуть не отдавив их тяжелыми галошами.

— Кхм! Солнечные ванны принимаете?

— Че? — парнишка не пошевелился.

— Я, собственно говоря… Отличная идея. Погода благоприятствует…

— Че? — парнишка открыл глаза и непонимающе уставился на Максима. — Я вас не знаю. И здесь не видел… Конечно, я не всех видел… Мне сказали, что работников отпустили по домам. Они уже уехали через границу. Теперь другие должны приехать.

— Нет, нет, я не отсюда. Не работаю в хозяйстве. И документы у меня в порядке. Мы приехали к Сыродю по важному делу.

— К Сыродю? К тому здоровому черному дядьке? который здесь главный… Можете занимать место в бараке. Там все верх дном перевернуто. Собирались как при пожаре. Боялись, что менты нагрянут… Вы из них — из ментов?

— Да нет же!.. А ты что делаешь? Для работы в усадьбе не слишком ли молод?

— Ничего не делаю. Черный дядька сказал — я могу делать, что хочу… И работать меня не заставят — я ведь еще в школу хожу…

— Лицо твое знакомо… Точно! вспомнил. Ведь ты — сынок нашей хозяйки Дюши? Галины Викентьевны? Костя, правильно?

— Костяня. Да, я с мамой дома в Кашкуке живу. Но дядька сказал, что его дом — это мой дом. Могу жить, сколько хочу. Могу взять, что угодно. А маме он сообщит, что я здесь останусь — если хочу… Я не против. Тут неплохо.

— Кхм… В усадьбе Сыродя вполне комфортно. Вот только теплого туалета нет… И в колодце воды нет…

— Один тип, должно быть, удивился — колодец без воды. Ну, и че туда пялиться? — парнишка захихикал, с губ опять капнула слюна.

— Какой тип?

— Начальник в Утылве. Этот, как его — мэр. Но он же в городе начальник, а на хутор чего приперся? С проверкой? Тогда чего без ментов? Здесь подготовились. Всех мигрантов выгнали…

— Колесников? С нами за компанию приехал. Напросился… Мы просто поговорить… И где же мэр?

— Там у колодца валяется… Нет, не совсем в отключке — один глаз у него открыт и трепыхается. Правда, молчит он — не глаз, и не молчит, а мычит…

— Мычит? А если у него удар? если без языка?.. если он того? Надо врачей позвать. Вдруг помощь требуется? С инсультом чем быстрее, тем лучше… Батюшки! Угробили! Мэра! Подумать только, и сорока нет…

— Не требуется. Плевать на него! Еще потрепыхается… Не начальник, а черный дядька обещал мне… Короче, все, что захочу. Что можно не учиться, а сразу жениться. Я хочу жениться… Таньку видел? Она — моя девушка. Мы здесь вместе. И дядька обещал уговорить Таньку замуж за меня пойти. Надарит ей кучу всего… Ну, чего бабы хотят…

— Понятно. Например, шубку. Целый ворох шуб. Ни одна модница не устоит. А уж твоя девушка — красавица — в шубе или без… А? ничего не слышишь, Костяня? Вроде голоса… Мэр стонет? Нет, люди перекликаются… Ты же говорил, что в усадьбе никого нет. Мигранты уехали. От всех освободились…

— Там не работники. Они сами — добровольно вызвались.

— Интересно. Чтобы что?

— Да дурака валять как мэр… Ниче не умеют — может, научатся…

— Научатся дурака валять? С твоего позволения я пойду посмотрю. Чего можно ожидать? Чего угодно!.. Пойдешь, покажешь?

— Не-а… Они — плохие. Обидели меня. А дядька заступился…

Парнишка счел разговор законченным. Принял первоначальную позу и принялся опять загорать. А Максим зашагал к отдельно стоящему амбару — обогнул, и открылся вид с тыла усадьбы.

За домом была пустая земля — весьма обширная площадь в ограждении из жердей. Дальше, за редкой изгородью лежали степные просторы. На пустом участке всегда сажали картошку. Вот зачем Сыродю в усадьбе картошка? эта канитель с огородом? У агрохозяйства Тылвинское обширные посевы моркови, лука, картофеля, капусты. Однако свое — это значит свое. Вкусней и полезней. Неистребимая крестьянская привычка. И Сыродь сажал огород у себя в Чагино.

Точнее, не он сажал. Сыродь ведь барин — он ручек не замарает. На участке возились работники (не все уехали?). Выглядели несуразно для окружающей обстановки. Трудно поверить, но одеты они в официальные темные костюмы, при галстуках. Только не заседали в офисе, а сажали картошку — да, да, такое простое и серьезное занятие. Синхронизированный процесс: одни обозначили колышками с бечевкой направление рядков и выкапывали лунки глубиной в половину штыка лопаты, другие закладывали семенной материал и засыпали предыдущие лунки почвой из последующих. Сзади шел охранник Козлов в просохшем костюме и разравнивал землю граблями. Нелегкий труд! Пот катился градом, ноги проваливались в выкопанные норки, и в мягкие кожаные туфли сыпалась земля. Все по старинке. Плевали на натруженные ладони и снова брались за лопаты.

— Козлов, ты там не прохлаждайся! Давай работай! Вернись и тот край разровняй.

— Я не копальщик. И не купальщик. Я лицензированный охранник. В мои обязанности не входит…

— Эту песенку пой другим идиотам — охранникам или же нет… Тем более, из-за тебя мы здесь!

— С чего из-за меня-то? Я ниче не сделал! Приказ исполнял…

— С того, что ты лицензированный охранник, а не дуболом! Дуболоб! Грубо слишком ты с пацаном. Нежней надо было…

— Я не знал! И не хотел… Я пацану помогал… Без меня он утоп бы в… в луже… Тьфу, кто так копает?!

— Не в луже, а в Негоди. И не он, а второй… Тащил ты пацана за шкирку как кутенка. Обидел крепко. А нам всем теперь отдуваться…

— Да лажа какая-то… Не хочу я картошку сажать.

— Не вякай! Нас обещали отпустить, если работу закончим. Значит, от этого столба и до вон того… Славка, не лепи лунки часто. А то переделывать заставят.

— Это как? Выкопать и посадить по новой? Да видано ли…

— Все может быть… Тут двадцать соток придется хер…ть. Без спины останемся.

— Зато с головами на плечах! Все, кроме Козлова. У него как было, так и будет… Ребята, дружно встали и пошли!.. Вон надсмотрщик появился! Покажем себя, ребята! Работу свою покажем. Мы — хорошие… э… копальщики. И охранники! Взяли бревнышко… Взяли Козлова и подпихнули под задницу!

Максим облегченно вздохнул. Обычные люди сажают обычную картошку. В мире торжествуют правила!.. После облегчения в туалете станет совсем легко. Кстати, где туалет? обыкновенная будка с обыкновенной дыркой в земле… И тут со спины — из амбара — послышались звуки. Свист и что-то, похожее не тоненький плач.

******

Услыхав странные звуки из амбара, Максим благоразумно помедлил, взглянув вопросительно на купальщиков — копальщиков на картофельной делянке. Мужики в костюмах корчили непонимающие лица и отводили глаза. Вносить ясность никто не пожелал. Поэтому Максим решился. На что? в его понимании на невинный пустяк — подойти и сунуть любопытный нос в амбар. Что он не преминул исполнить. Мало одного идиота (и даже мэра) Колесникова, грохнувшегося в обморок после заглядывания в колодец.

Глазам Максима, привыкшим к синему полумраку, предстала дикая сцена — вот уж точно чудесатая. К столбу привязан человек. Передом — животом, грудью, подбородком и прочим достоинством — он упирался в столб, руки перехвачены веревкой с другой стороны столба. Беспомощное, унизительное положение — пленнику неудобно, тесно и больно. Одежда на нем просохла и превратилась в тряпочку. Это тот самый тип, что вместо Лондона или, на худой конец, местного дурдома попал в усадьбу Сыродя. Несчастный Витька Пятнашков. Эк судьба-то его бросает!

В амбаре находился не один пленник, но и его мучитель. Рыжий Клоб (старший брат) стоял, обратившись к Максиму в профиль, который на красном свету терял резкие очертания. Профильная линия сперва растушевалась, затем как бы взлохматилась, ограничивая уже не гладкий лоб, нос, губы — не гладкую, а волосистую поверхность. Волоски — щетина, что ли? Но Клобы всегда тщательно брились. Сейчас же на свету золотились волоски-шерстинки. Да это же шерсть?! Рыжая звериная шерсть — сначала плотно слежалая, а затем вздыбившаяся. Максим оторопел от фокуса — уже не лицо, а морда! Непонятно, что и думать, а подумать не успел. Снаружи, высоко в небе проплыло белое пушистое облако, напоминавшее своими очертаниями кота — лапы, хвост, крупная башка. Пятигорский зверинец. Облачный кот распластался напротив красного диска, и угол падения лучей изменился. Все превратилось обратно — морда исчезла, и снова было молодое чистое лицо в профиль. А может, ничего и не было? Максим замер, услыхав разговор.

— У тебя остался мизерный шанс. Как с Варварой Ядизовной договоритесь. Получалось же раньше. Иначе пеняй на себя!

— Спасибо, — Витька куснул губу. — Я лучше тогда в тюрьму.

— Не желаешь, значит, по-хорошему? Упираешься, баран! Можешь лбом в столб пободаться. Встряска твоим мозгам полезна.

— Это вы называете по-хорошему? Насильно тащили, привязывали… Свободы лишаете, изверги!.. А все равно сердцу не прикажешь!

— Чудак! Ты по собственному хотению с директоршей миловался. Вечерами в гостинице. Мы же видели!

— Не было ничего. Враки! Я документы на подпись привозил.

— Конечно. В номере одна кровать. Там и подписывали, лежа. У тебя всегда было лицо недотумка — истинного тылка.

— Вам завидно? Ревнуете? Никого не касается! Вы свое дело делайте — ройте и ройте.

— Мы роем и роем. Нарыли на тебя достаточно. Хватит и того, что ты сам в папку насобирал. Но нам велели предоставить тебе шанс. Мозги попробовать вправить. И совесть твою пробудить.

Максим поразился: ну, надо же! и ворпани про совесть толкуют. Такое лишь в сказке возможно. Дальше старший Клоб продолжил увещеванья, но без энтузиазма — больше для порядка. Рыжие братья — добросовестные сотрудники холдинга и ревностные слуги Энгру. Очень похвально!

— То есть не желаешь? — повторил Клоб.

Он возвышался над пленником, широко расставив ноги и заложив руки за спину. В строгой синей униформе без знаков отличия. На голове не просто бейсболка — строгий синий кепи с козырьком (если поменять на цвет хаки, то это точно стиль милитари). Сцена допроса с пристрастием. Партизан Витька страдальчески вытянул шею и сомкнул уста.

— Ты сам напросился!

Клоб отошел на два шага, примерился взглядом и тихонько присвистнул. Это и был тот свист, что услышал Максим? или не тот? Последовал новый резкий звук, порыв воздуха — тоже свист, но иного рода. И не только свист. Что-то мелькнуло, сверкнуло — похожий эффект с зеркальной гранью в комнате с шубами и Танькой Веселкиной. Но ничего не исчезло — напротив, появилось. Невидимая плеть рассекла воздух и Витькины тряпки, от рубашки и брюк со спины беспомощно повисли лоскуты. На обнажившейся коже вспухли красные полосы — след удара. Упс-с-с! Больно… Витька тоненько закричал.

— Будьте прокляты, фашисты! Я не смирюсь! Так Варваре и передайте! Нет у вас ничего против Виктора Пятнашкова!

— Передадим, передадим, — Клоб снова присвистнул. Пытка повторилась. И повторился Витькин стон напополам с плачем. Максиму стало ясно, что он слышал. Хоть что-то стало ясно…

Но бдительности не терял. Заглядывал со всяческой предосторожностью, чтобы его не заметили. Чтобы не сделали в свою очередь с ним злую штуку с привязыванием. Царапины на теле пленника явственно вспухшие и глубокие. Это не театр. Форменная экзекуция. Витьке очень больно.

Максим заколебался: вроде нельзя допускать такого безобразия — нельзя бросать человека в беде (даже если он виноват!). Но если по-другому выйдет, что сам по своей спине схлопочешь? Вот и выбирай — прямо поехать или налево, коня лишиться или еще чего… Хлопок по спине. Сильная мужская рука хлопнула. Племянник подскочил и повернулся. Оправдания, что он здесь случайно, и что, вообще, ничего не видел, замерли на губах.

— Тулово сдвинь, пузан! Дай пройти, — толкнув шпиона, в амбар ввалился младший ворпань.

Вездесущие братья Клобы. Рыжие бесенята, слуги Энгру — шустрые и злые, а уж упорные они и упертые! Старший успел организовать трапезу для сыродиевских гостей — притащил блюдо с лепешками и самовар. Долг гостеприимства исполнил. А чего это он старался, из кожи лез (не из кожи — из шерсти)? Вообще, роль Клобов в Чагино представлялась сомнительной. На каких правах они здесь подвизались? Вроде прислуживали хозяину — а как иначе назвать? Можно, конечно, назвать лакейством. Но звучит не очень… Те же самые Клобы в заводоуправлении ТыМЗ вели себя совершенно по-другому — там они в силе и власти — выше их только директорша. А тут…

Чтобы добраться до Чагино, младший Клоб преодолел расстояние от кустов волчавника на въезде в Утылву (помните?) пешком — ведь у него ранена рука, а не нога. Впрочем, для зверей нет принципиальной разницы — передняя лапа или задняя. Но Сул занимался прямохождением, чтобы ничем не отличаться от людей. Достигнув усадьбы, он не пошел в дом, а сразу направился в амбар и здесь начал переодеваться. Морщась от боли, стянул рубашку, превратившуюся в лохмотья, и остался голым по пояс. Максима нисколько не стеснялся, а тот в свою очередь уперся взглядом прямо в спину Сула.

Несколько соображений (но это не Максим соображал). Полностью одетый Сул внешне смотрелся по-мальчишески хрупко и беззащитно, но вот голый Сул абсолютно другой. Мощный позвоночник — костный ствол бугрился под бледной кожей, по бокам напрягались трапециевидные, дельтовидные и другие человеческие мышцы. Все не слабо так. Но Максима заворожило другое: рыжие волосы, густая и жесткая поросль по хребту. Можно представить звериный загривок, когда волосы поднимаются. Ощущение от молодого человека — как от зверя. Инстинктивно Максим опасался. Это как член приличного общества — в дорогом итальянском костюме, при галстуке, и ведет себя непринужденно, ничем не выделяется среди других приличных членов, а потом — раз!! сбрасывает человеческую личину, и вместо лица у него морда, а под одеждой звериная шерсть. Очуметь!..

Занятый переодеванием в сыродиевскую униформу Сул поинтересовался ровно, буднично.

— Привет, пузанчик. Ты чего тут ошиваешься? Потерял чего? Узел с рыбой или без? Не брали мы!.. Экий настырный. Мало тебе на озере досталось?

— Я просто так зашел… Мне в туалет нужно… было…

— Ага. В туалет. Он шел на Одессу, а вышел к Херсону… Ну, как зашел, так и вышел.

При воспоминании о рыбалке на Виждае (точнее, что случилось потом) щеки Максима зарделись от стыда и обиды. Как тогда ворпани над ним поизмывались (не меньше, чем сейчас над Витькой) — похитили из буханки Н. Рванова, утащили в кусты и бросили, высказавшись грубо и оскорбительно — что-то про пузо и про труса, и про засс… штаны.

Повторимся, в прежней нормальной жизни (была же она у него, была!) Максим занял бы рассудочную позицию: кому какое дело? привязали мужика и привязали (может, садо-мазо увлекаются? ачетаково? свободные люди…). Но Максим стал уже другим, переродившимся — еще не тылком, но внуком тылка и племянником тыловки. Потому рискнул спросить у ворпаней.

— Кто это? И что вы, блин, с ним творите?

— Спасите, добрый человек… — Пятнашков повернул от столба залитое слезами лицо. — На вас одна надежда… Они меня умучат…

— Ты куда шел? В туалет? Иди в кусты посс… Главное, донеси. Не обмочись со страху.

— Как вы смеете! Немедленно прекратите экзекуцию! И впрямь фашисты… У нас не война! У нас мир, закон и железный порядок. Вы — не уполномоченные органы, чтобы осуществлять репрессии. Чтобы арестовывать и допрашивать. Тылки — такие же наши граждане. Никто не собирается бунтовать. Никто на штурм завода не пойдет (наверное, не пойдут…). Мы только насчет акций хотели договориться… Я призываю вас одуматься! Отвяжите беднягу. Ему же больно!

— Ой, как страшно пузанчик раздувается. С прошлой встречи осмелел… Надо было его в озеро бултыхнуть… Или в дырку…

— Кто вам дал право истязать человека?! Вы кто? КГБ, ФСБ, НКВД, ГКЧП?! фантастический ОХОБ? Вы всего лишь ворпани — рыжие зайцы!

— Да кто ж его истязает? Загнул ты… Подумаешь, царапинка вспухла…

— Царапинка? — оскорбился Витька. — Ой, жжется… Как огнем…

— Огнем? Счас потушим… Да веди себя как мужик! Вон у племянника царапины после кота давно зажили, — Клоб подхватил жестяное ведро (из которого попахивало — очевидно, навоз разводили) и окатил Витьку с ног до головы ледяной водой. Новая изощренная пытка под видом заботы.

— Х-х… ху… хо… холодно… П-прощайте, товарищи… Кончаюсь… — крупная дрожь сотрясла Витькино тело, оба глаза затрепыхались. — Не поминайте лихом… Ах, нет, вспоминайте. Не хочу попасть к тем — забытым, безликим, безглазым — призракам во тьме… Лучше пастухом у Энгру быть! Лучше горбатиться… Но к Варваре и тогда не вернусь! — Пятнашков повис на столбе (может, притворялся, а может, в обмороке).

— Немедленно развяжите его! Это убийство! — повысил голос Максим. — Сядете в тюрьму — и не как за неудачную шутку…

— Сам развязывай… — Клоб плюнул и отошел в сторону.

Максим освободил Витькины руки от веревки. Бережно опустил Варвариного экс-любовника на землю, заглянул в его холодное полуобморочное лицо.

— Я помогу, помогу, — с этими полными сострадания словами Максим рывком отодрал ненужный лоскут от растерзанной одежды пленника, окунул в ведро с водой и приложил к Витькиному лицу.

— Ф-фу, фу… — вскинулся Пятнашков. — Тьфу! Дерьмом воняет…

— Извините… Вы столько испытали… Нельзя так оставлять. Надо в милицию на них! Пишите заявление. Я буду свидетельствовать за вас. Не бойтесь! В отделе в Утылве приличные люди работают. Я знаком непосредственно с лейтенантом Жадобиным… Преступники понесут суровое наказание!

— А че сразу нас? — собравшись снова плюнуть, Клоб от искреннего удивления поперхнулся и сглотнул слюну.

— Вы еще спрашиваете?! Я все знаю! Вот этим глазами слышал, вот этими ушами видел… Ой, наоборот… И вот на эту голову я еще не жалуюсь. В суде будете объясняться!

— Ну, и осмелел Максим! Клобы могли ничего не говорить в ответ. Могли много чего сделать. Но они снизошли до пояснений.

— Так он сбежать хотел. Обмануть Варвару Ядизовну. Позабыв, как договаривались, когда начальником отдела назначали. Ты же должен понять, племянник — ты сам в своем Правом Блоке договаривался — куда, кому и сколько. Хотя теперь договоренности побоку — и у тебя, и у него. В Лондон собрался! Не ты. Со свиным рылом да в калашный ряд. Добро бы еще к нашим братьям казахам, а то в Лондон!

— Подлый предатель! Я вот тоже пострадал, — слезливо заявил младший Клоб, протягивая перебинтованную руку. — Ранен при исполнении…

— Что исполняли-то? — оторопев, поинтересовался Максим.

— Защищал имущество холдинга. Никакая башня не выдержит, если на нее всем стадом забираться… Ну, положим, девчонка легкая, но парень-то — бычок откормленный… Лешка — тоже ренегат!..

— Это в студенческой столовке откармливают? — не согласился старший Клоб. — Хотя кости у них растут и тяжелеют, на мозг давят… На детишкины мозги никто не жалуется, зато на самих детишек… Вот киоски и горят…

— Вы о чем? Не пойму…

— Говорю, заводскую котельную чуть не угробили. Подсудное дело. Это же объект жизнеобеспечения целого города!.. Может, меня даже наградят… посмертно…

— Примите мои соболезнования. Но это не оправдание тому, что вы творите. Повязали мужика! За что?

— За то же самое. Здесь все тылки — воры. Зазеваешься — утянут из-под носа, и лучший нюх не спасет. Поворотов рассказывал, что через проходную волокут все — мыло, халаты, гвозди, болты, спирт. Это — мелочевка. А по-крупному тащат станки, кабеля, проволоку, баллоны, даже канализационные люки. Уже преступная организация. При общем попустительстве. Какая бюджетная дисциплина? Какая лояльность персонала к управляющей компании? Фигу!! Тылки убеждены, что завод и все на заводе принадлежит им. Раньше государству, но давно нет госсобственности. Есть частные хозяева!

— Я не виноват! Бес попутал… Ой, прошу простить, я на вас не сваливаю… — взмолился Витька. — Это все Поворотов! Боров ненасытный… Он утащил больше, чем все тылки, вместе взятые. Я на него показания дам! Прищучите его, как миленького. А меня отпустите… Я заявление писать не стану…

— Поворотов? — переспросил Максим. — Тот Поворотов, который жаловался на воровство местных?

— Да. Кто громче кричит: держите вора! Конечно, вор — ворюга махровый! — Витька с горячностью рубанул рукой воздух и сразу застонал, схватился за бок.

Пятнашков полулежал-полусидел на утрамбованном земляном полу и постанывал, изображая вселенские страдания. Наша история разрослась до таких масштабов, и Витька не без удовольствия подыгрывал. Максим подумал, что у него самого, вообще-то, спина была сильнее расцарапана… Клоб прочитал его мысли.

Этот Пятнашков — прохиндей. Великолепно устроился. Закрутил амуры с директоршей, по службе вылез, собственный кабинет завел и там, запершись, каждый вечер Метаксу хлещет. Ты на красную рожу его посмотри! И уборщица постоянно из его кабинета пустые бутылки выносит. А кабинетный бар загружается на заводские денежки! Бутылочки-то золотые!.. Вот тылвинский мэр Колесников больше ответственный — он просто водку пьет — просто и без изысков, и гораздо дешевле… Витьку пожалеть? Он тебе черной неблагодарностью отплатит. Как Варваре Ядизовне…

Клоб со знанием дела вливал яд в уши Максима, и тот засомневался — может, все не так, как показалось? Ведь мэру Утылвы тоже показалось — привиделась апокалипсическая картина. Кстати, что с мэром? Где он бродит? Напился уже? Не водки — воды.

— Неправда! Мы его пальцем не тронули! — возмутился Клоб. — Он сам… напился до потери чувств-с… Неудивительно — девушка Тамара его бросила…

В очередной раз Клобы очутились правыми. Вот как у них выходит? Пока Максим выслушивал их оправдания и не мог возразить логике ворпаней, Витька, улучив момент, живо вскочил на ноги (отлежался!) и двинул из амбара. Слишком резво для того состояния, которое разыгрывал. Клобы — точно провидцы, проницательные зайцы (есть такие в Пятигорье).

Побег произошел у всех на глазах. Витьку было не удержать. Он почувствовал шанс обрести свободу. Туда, туда! прочь из амбара. Быстрее!! Надо успеть… Только бы успеть! За воротами спасительный день, залитый солнцем двор, нормальность — нырнуть туда, там никто не настигнет… Лохмотья от Витькиной одежды развевались лентами (не красными — царапины так не кровоточили). Зловещий амбар — место пыток — позади. На огороде люди. Тем более, охранники. У них оружие, они защитят.

Следует отметить, что в аховой ситуации Витька не лишился головы — в прежнее время даже Варвара его не лишила, хотя нагнала синего туману. И еще раньше она отличила Пятнашкова в толпе заводских менеджеров тоже благодаря его светлой голове — не стала ее откусывать, но использовала для служебных надобностей. Что превалировало? Адекватная оценка Витькиных способностей или Варварина слабость? Неважно, поскольку служебный роман закончился — Витька был категоричен. И сейчас на улице он действовал рационально — прикинув, решил пересечь участок, вскопанный под картошку, по кратчайшей прямой. Прямая брала начало от старого колодца — не обойти его и не объехать. И Витька споткнулся. В том месте на земле лежал многострадальный мэр Колесников.

— Валяешься тут! Мешаешь… — оборвав себя на полуслове, Витька с ужасом оглянулся — никто его не преследовал.

— Друг! — Колесников посмотрел на него одним трепыхающимся глазом. — Куда бежишь? Жизнь быстротечна… Не того — и не тех — боишься. Раны заживут… Ты не представляешь, что я видел… Сейчас тебя посвящу… и обращу…

— Отстань, придурок! — Витька захромал дальше, прижимая одну руку к больному боку — к тому, на котором отметилась невидимая плеть, и вспухли царапины. Не совсем он притворялся.

— Видал?! — воскликнул Сул. — Каков перец! Даже мне не догнать. Ведь я раненый… Мало его пороли!.. Можно повторить.

Клоб снова присвистнул, в воздухе сверкнуло. Витька вильнул, и удар по касательной пришелся на лежачего Колесникова. Прозревший страдалец откатился и охнул: — За что?!..

Ну, если ты хвастаешься, что прозрел, должен понимать истину — наказания без вины не бывает, — хладнокровно отвечали ворпани.

Охранники на поле побросали ведра и лопаты и сгрудились в удалении от места, где свистело и сверкало. Причиненная боль, что странно, помогла Колесникову прийти в себя, унять трепыханье в лице. Его зрение прояснилось. Узрев робкую толпу копальщиков, он обратился к ним. Спонтанно получилось.

— Картошку сажаете? Суетитесь, ругаетесь… И не видите дальше своего носа… Безумцы! И головы у вас безумные. Голые головы. Я видел. Без лица и без мозга — черепа одни. Развлекаетесь, а всех бездна ждет. И не фигурально, а буквально. Тут!! — Колесников ткнул пальцем в колодец. — Не верите? А вы поглядите, поглядите! Вы ахнете!.. Когда ты смотришь в бездну — бездна смотрит в тебя…

— Фридрих Ницше? — вопросительно молвил Максим. — Чересчур высокопарно… И все как-то затянулось… Что ж, картошка посажена. Наверное, пора.

В подтверждение его слов, донеслись голоса. Остававшиеся в доме члены тылвинской делегации вышли на крыльцо. Звали Максима и Колесникова. Откликнуться мог только Максим.

Раздраженный Колесников (его благородный порыв не поддержали!) окатил презрением, как водой из ведра, перепуганных копальщиков.

— Стадо баранов… Вы еще горько пожалеете. Я хотел предложить… раскрыть глаза… Но вам же не надо! Везде — даже ТАМ — будете стадом…

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

— Ухожу. А вы арбайтен, арбайтен! Еще рядок… Друг, погоди! — это уже хромому Пятнашкову. — Куда бежишь? Не убежать. Бездна ждет… Ты не постигаешь… Ну, и как объяснить? Вот ты чуть не утопнул в Негоди. Но не утоп же, и папку с бумагами не утопил…

Витька уже перевалил через изгородь из жердей и хромал по полю. Напоследок он оглянулся (не в бездну, а на усадьбу) — лицо исказила злая гримаса. Погрозил кулаком.

— Я найду на вас управу! Даже знаю, к кому обратиться. Вообразили себя всемогущими зайцами? Но мы в реальном мире живем — наверное, в реальном…

Последнее слово осталось за Максимом.

— Стойте! На машине доедем, как и приехали. И потом — Утылва в другой стороне…

*******

Подведем итоги. На предложение по акциям Сыродь не ответил ни да, ни нет. Провожая гостей, говорил то ли в издевку, то ли всерьез.

— Что ты, секретарь, не весел? Что головушку повесил? Аль не угодил чем?

— Не до балагурства нам… Надеялись, что придем к согласию…

— Вот беда-то… Опечалились, что уезжаете, или из-за того, что, вообще, приезжали? Негоже так! Духом упасть — совсем пропасть. Вы же трепыхаетесь. Похвально… Может и выгорит у вас чего… Даже любопытно…

— А кроме пустого любопытства что предложишь?

— Акции вам не нужны. Бумажки. Блажь это!.. Ну, не столкнетесь вы с превосходящими силами. Попробуйте обороть.

В итоге Сыродь кое-что обещал, но не понятно, что именно.

Щапов, как стал задумчивым в середине разговора, так и сохранил свое неоднозначное настроение. Да, Сыродь не насыпал гостям комплиментов — как соли на яшневых лепешках. И не за этим гости ехали! Зачастую Сыродь провоцировал. А Щапов в ответ наговорил много, чего и не собирался. И о чем не жалел! вот какая штука…

Васыр сомневался: все ли они сделали? Разговор какой-то нелепый, странный вышел. И Сыродь вдруг оказался братом Мобути. Надо было и этим родством воспользоваться! Надавить, предъявить железные аргументы, воззвать к порядочности, патриотизму — даже к общему партийному прошлому. Любые средства хороши!

Мобуте напоследок Сыродь сказал:

— Прощевай, братан. С ними поедешь? с друзьяками своими? Знаешь что? Оставайся-ка здесь. Эти пусть уезжают. Бегают там, на башню лезут, мельтешат… Тебе куда идти, Агап? нет никого и ничего. Как ты в своей каморке живешь — я не хуже условия предоставлю. У меня сейчас работникам даже лучше, чем в Утылве. На развалину ты не походишь — бодр и крепок. Подберем работу. Ты же в молодости коров пас. Видишь, все возвращается… Хотя как связаны коровы с танком? И те, и другой — ревут… Помнишь детство?

— Нет, — после долгой паузы отвечал Мобутя. — Не обижайся, Горгин ты или не Гогин. Я лучше вернусь в свою… гм… нору.

— Как хочешь. Убеждать не буду. Вольному воля, и ты волен решать. Если раньше не поймали и не повязали, то теперь уж… Понадобится помощь — ну, мавкни, что ли. Родню завсегда уважу.

— А мы родня?

— Человек человеку — брат. Ну, не волк же — и не ворпань. Так, по крайней мере, недавно считалось… Если передумаешь… Здесь тихо, спокойно. Недолго уже — и для тебя, и для меня…

Невероятная беседа закончилась ничем. Ее участники увлеклись, выясняя, кто же чего хочет. Разумеется, не выяснили. Даже Сыродь не смог. Времени не хватит до конца света, и даже железные рыбы устанут ждать. Зато автор (на то он и автор) попробует чуток приблизить к пониманию. Попробует протолкнуть в дырку.

Все люди хотят, чтобы им было легче. И тылки тоже. Мы все хотим!

Мэр Колесников в тот день хотел просто напиться воды. И Сыродь отказал гостю в такой малости! Что привело к катастрофическим последствиям.

Васыр хочет снова стать директором ТыМЗ. Стать важным и, главное, нужным человеком в Утылве.

Щапов хочет, чтобы вернулся СССР и социалистический строй (по убеждению Владимира Игнатьевича самый лучший и справедливый — ну, может, не самый-самый, но если выбирать из того, что было и есть сейчас…).

Тылки хотят жить, как раньше жили.

Петька Глаз хочет стать героем — спасителем Утылвы и невольно ревнует лучшего друга Лешку Имбрякина, что приехал из Кортубина и сразу возглавил молодежную ячейку, которую Петька создавал. Лешка еще не разобрался, чего и кого он хочет, а новая подружка Влада Елгокова не хочет предоставлять ему свободу выбора. Довольно уже того, что Влада выбрала!

Устина Жадобина хочет Петьку. Ее отчим Клим Жадобин хочет единственно порядка и спокойствия в Утылве — молодец, лейтенант!

Витька Пятнашков хочет сбежать в Лондон, чтобы не сидеть в тюрьме за воровство заводского имущества. И еще хочет изобличить главного организатора Поворотова, втянувшего его, Витьку, в преступление. Поворотов хочет выйти сухим из воды и даже извлечь выгоду и обеспечить своих пятерых отпрысков — и не хочет пострадать ни из-за кого. Весьма разумно (не у Витьки — у Поворотова).

Максим Елгоков хочет… непонятно чего он хочет. Правый Блок и карьера политика его уже не прельщают. Сын Максима Иван хочет однажды проснуться от дурного сна, поистине кошмара — вернуться к простому и правильному времени — до того, как на месте злосчастного киоска взметнулся огненный столбик. Таисья Елгокова хочет провалиться сквозь землю (опасно это, вспоминая историю Горгина). Но Таисья просто хочет, чтобы все закончилось (что? и все для кого? для Таисьи?).

Генрих Сатаров хочет, чтобы ему — очень занятому человеку и олигарху — не мешали, и в его важные дела не мешалось всякое — типа тылвинских кривошипных ножниц, ведьм, ворпаней и бабушек-покойниц. Еще вчера Генрих знать не хотел, где такая Утылва находится, и он прекрасно обойдется впредь без этого знания и без ножниц. Ножницы можно купить — все на рынке (все на свете) можно купить. Сын Генриха Дэн хочет вырваться из-под опеки родителей и попробовать жить по своей воле. Мальчик вырос!

Ведьма Варвара хочет, чтобы ей вернули украденный дивор, а еще хочет выпороть местного Зорро — Петьку Глаза, унизившего ее.

Ворпани тоже чего-то хотят — недаром же они посреди романтического пейзажа с синими цветочками подкараулили Ирэн Нифонтову, а до нее лезли к молодой Лиде Чиросвий.

Даже кот Кефирчик хочет сала, вороньего мяса. Хочет свою белую чашку! И прежнюю умную хозяйку, а не дурочку Машутку. Не хочет стать чучелом.

Лошади не хотят тонуть в Негоди — с хомутами или без них. Бедные лошади.

Бабылидина подруга Агния Кулыйкина хочет только здоровья — на все прочее (на непутевого сына, глупую невестку, любимых внучек) Агнии вполне хватит. Вот лишь бы коленки не болели.

Дюша хочет, чтобы никогда не выплыла наружу история с ее младшим сыном. Договор с дьяволом, заключенный ею ради благополучия семейства Авдониных. Все ради детей. Ведь столько лет прошло спокойно, никто не напоминал. И Костяня вырос, женихом стал, ему нашлась под пару невеста — Танька Веселкина. Дюша хотела перебраться к старшим детям в Кортубин — подальше от Пятигорья. Подальше от греха.

И автор хочет, да! Автор еще выскажется, чего хочет. Не заставите молчать!

Демиург Энгру хочет вернуть Каму (выдумала же Машутка причину!).

Наконец, даже мифические железные рыбы хотят сбросить тяжесть мироздания и уплыть, вильнув железными плавниками. С рыб довольно!

Видите, сколько нескромных хотельщиков! Всех не перечислить.

Только покойница Л.Г. Чиросвий не хочет НИЧЕГО.