Фельдмаршал в бубенцах

Нина Ягольницер, 2023

Слепой оружейник-подмастерье Пеппо по нелепой случайности становится обладателем старинного колдовского артефакта. И без того несладкая жизнь подростка стремительно катится под откос, ведь за обладателем всесильной вещицы охотятся сразу трое: парализованная герцогиня, жаждущая излечения, инквизитор, стремящийся насадить в мире новую веру, и полковник, ставший жертвой магического артефакта и твердо намеренный его уничтожить. Но Пеппо не спешит расставаться со своим проклятием. Ведь, возможно, это его единственный шанс вернуть давно утраченное зрение.

Глава 5

Грехи отцов

Слепящее полуденное солнце рвалось в маленькое квадратное окно, затянутое бычьим пузырем.

Полковник Орсо осторожно опустился на низкий ларь, жалобно скрипнувший под его тяжестью. В этом жилище ветхостью дышало все, включая хозяйку, тщедушную и согбенную старушонку с неожиданно крепкими жилистыми руками.

Она поворошила в очаге почти прогоревшие угли, неспешно отложила кочергу и воззрилась на визитера с опасливым выжиданием.

— Да, господин, — проговорила хозяйка глубоким глуховатым голосом, — я помню Жермано Ремиджи и его жену. И сына их помню. Хотя не скажу, что мне по душе ковырять старые могилы. Жермано всегда был чудаком и мечтателем. Не будь он вдобавок лучшим лодочником на пятьдесят миль окрест, его вовсе считали бы того… с приветом. Но уж такой он был, сынок старого Ремиджи… Потому все так удивились, когда он женился на этой вдовице. Сроду ходоком не был, чуть что — краснел, аки девка на выданье, а вот же ж, какую бабенку уболтал.

Орсо изумленно поднял брови:

— Рика Ремиджи была вдовой?

— А как же, — покачала головой старуха. — Там история была заковыристая. Красивая даже, ровно как в сказках тех, что лицедеи бродячие разыгрывают. Папаша Жермано, старый Ремиджи, мужик был оборотистый, умел монетку заколотить. Так окромя того, что он чужие лодки починял, еще и свою выстроил. Нарядную, просторную, загляденье прямо. И чего затеял — катал на лодке той господ, что рыбачить любят и по реке гулять. Сам все рыбные места знал, да и услужить умел.

И все ездил к нему господин из богатых горожан. Имени не упомню, а только приветливый такой. Очень он эту забаву любил, в одно лето раз шесть приезжал с семьей. Жермано тогда годков одиннадцать было. С отцом работал, сызмальства рукастый был паренек. Он все дочку того синьора развлекал. Играл с ней, рыбок показывал, на берег из лодки выносил. И она к нему тоже со всей душой. А раз он возьми да и брякни: вот вырасту — и женюсь на ней. Крохе было тогда четыре али пять, этакая улыбчивая кукла в оборочках, ни дать ни взять невеста. Все, конечно, похихикали да забыли.

Повитуха вдруг сложила на груди заскорузлые руки, и смуглое морщинистое лицо озарилось изнутри выражением тихого и ласкового покоя:

— И вот, синьор, сами поглядите. Услышал Господь Жермано нашего, призрел на теплое сердце. Пронеслись годы — и приехал наш мечтатель из города с молодой женой. Помню, как Жермано привез ее опосля венчания. Вся деревня сбежалась поглазеть на евойную женушку. Всё дурачком считали — а поди ж ты. По всему видать было — не простых кровей молодуху взял. Июль, а у ней лицо солнцем не тронуто, и одета хоть скромно, а с фасоном. Да только она эдакая была… тихая, точно удивленная. Не плакала вовсе, хоть и в траур обряжена. И младенец на руках. Слово за слово — и узнали мы, что это она и есть, зазнобушка Жермано детская. Вот оно как вышло. Сказал «женюсь» — и женился всем зубоскалам наперекор. Только была-то резвушка в ленточках, а стала вдова в черном покрывале. Да невелика диковина. Вдов-то кругом… Недолго народ судачил, скоро все привыкли. Любил ее Жермано. Ох, любил… И сынка ее как родного воспитывал. Малыш, поди, и узнать-то не успел, что отец у него приемный.

Орсо задумчиво нахмурился:

— А известно вам что-то о прежнем муже Рики?

Старушка вздохнула, потеребила передник и воззрилась на офицера с хмурым укором:

— Не мое это дело, синьор, да и Рика не особо была охоча о прошлом своем балаболить.

Но Орсо встал и шагнул к повитухе, нависая над ней с высоты своего немалого роста.

— Вот что, добрая душа, — понизил он голос, — я знаю, что о Ремиджи, а тем паче об их гибели в вашей деревне вспоминать не любят. Только страшная смерть этой несчастной семьи не была ни случайностью, ни ошибкой. — Полковник медленно сунул руку в карман и вынул горсть серебра. — А посему слушайте внимательно. — Он положил на стол одну монету. — Я должен все узнать о чете Ремиджи. Факты, сплетни, байки. Все, что вам известно, не важно, верите вы в это или нет. — Орсо положил вторую монету. — Не бойтесь, навредить им ваш рассказ уже не может. — Третий кружочек серебра лег на шершавую столешницу. — Зато ваше молчание может сильно навредить вам… — Четвертая монета зависла над столом. — Подумайте.

Повитуха сглотнула, в тусклых старческих глазах отразилась борьба. Нет, ей незачем было хранить чужие тайны. Разве что повиноваться чужой напористости эта седая женщина была не приучена. Но вслух она лишь устало вздохнула:

— Не надо угрожать мне, расскажу. Только всего-то я и могу, что пересказать вам слухи.

Старуха опустилась к столу, глядя на серебро с созерцательным любопытством человека, который знает, что не получит его. Но все одно приятно посмотреть, как играет в скупом свете блеск чеканных профилей.

— Никогда Рика о прежнем муже не говорила, однако скажу по чести: поначалу мне думалось, что и горевала она не особо. Только сперва эдакая была. Опустошенная, что ли. Как дитя, в лесу заплутавшее. Да и, любимого схоронив, не стала бы Рика снова замуж спешить. Еще и эдакое творить… слово-то… мазелянц, что ли?

— Мезальянс, — машинально поправил Орсо.

— Ваша правда, — кивнула повитуха. — Я-то сразу докумекала, в чем там соль. Небось, выдали родные девчушку замуж за хрыча, что в деды ей годился. У благородных же эвон как заведено. Им фамилию подавай да состояния объединить. А что невеста еще в куклы играет, когда у жениха на макушке уж вошь поскользнется, — то им без интереса. Кто их знает, что там приключилось… Видно, люто старикан ее заедал. А может, и помер нехорошо, не по-христиански. То-то вдовица все бросила и мигом вновь под венец юркнула. Да за кого! Жермано парень был добрый, только где ж он ей ровня-то? А все ж и она его любила. Все глазами его искала.

Орсо нахмурился, задумчиво покусывая губу:

— Странная история. Почему они на отшибе жили? Односельчане их не жаловали?

Седые брови старухи дрогнули:

— Куда там! Мы в Жермано души не чаяли, пусть и посмеивались за спиной. Только ту старую пристань еще его отец строил. Там они и жили. Хорошо жили, поверьте мне, господин. Рику уже через два месяца не узнать было. Расцвела девочка, похорошела. И хозяйка она справная оказалась, не белоручка. Хоть и происхождения барского — быстро всему выучилась. А уж как вышивала…

Орсо снова сел и постучал пальцами о стол.

— Вы говорили, поначалу казалось, что Рика не горюет о покойном муже. Потом что-то изменилось?

Повитуха невнятно пробормотала, похоже, уже жалея, что распустила сплетни:

— Не знаю, господин… А только была у ней привычка — все она в сынишку вглядывалась. Волосы ему перебирала, личико оглаживала, а у самой глаза эдакие… тревожные, больные. Я такое видела, господин. Так себя те вдовицы ведут, что в дитяти отца разглядеть пытаются.

Орсо невесело усмехнулся:

— Или боятся. А родня у Рики была?

Старуха мрачно кивнула:

— Была. Ездил к Рике иногда один молодой господин в монашеском сане. Не знаю, какого ордена, не сильна я в этой премудрости. А только я трижды его видела, и не нравился он мне. Собой нехорош был, весь оспой погвазданный, а глаза… Ох и глаза! Черные, огненные, и такая тоска в них лютая, будто половина грехов людских ему на душу давит. И ведь что занятно… Жермано монаха привечал. А Рика — та не больно ему радовалась. В третий раз я аккурат стирать пошла на реку, так монаха того с Пеппино видела. Он с малышом на берегу сидел и ласково так по волосам гладил, словно сына родного. А потом гляжу — отвернулся и рукавом рясы глаза утирает. Я уж думала, привиделось. Вон оно как было. И все. Больше не появлялся он.

А через два года беда налетела, да всю семью и положили. Шептались в деревне, что там темное дело было. Какой-то враль поганый даже болтал, что Рика с Жермано еще при прежнем муже хороводилась. От него и понесла. Люди… Им только дай помелом потрепать.

Но наш пастор на сельском кладбище Ремиджи хоронить не позволил. На опушке леса упокоили, недалече от пепелища. А сына их так и не нашли. Видно, сгорел мальчонка подчистую. Славный был постреленок, смышленый. Ох, горе… — Повитуха встала, не отирая выступивших на глазах слез, и сурово воззрилась на Орсо: — Господин… не мучайте старуху. Рассказывать — оно так, слова одни. А как вспомнишь — так нутро стынет. И деньги ваши заберите, не нужно мне платы за чужие горести.

Полковник медленно поднялся на ноги.

— Вы имени того монаха не знаете?

— Нет. — Старая повитуха поежилась. — Рика его звала так чудно… На имя вовсе не похоже, вроде клички, скорей. Совсем простенько как-то. А, вот… Версо. А Жермано братом звал, как многие монахов кличут.

Кондотьер нахмурился:

— И после гибели Ремиджи он больше не появлялся?

— Не знаю. — Женщина отвернулась. — В деревню не входил, а там, у могил… Туда и по сей день никто не ходит. Откуда мне знать.

Орсо помолчал.

— Что ж, спасибо, — проговорил он отрывисто и вышел за дверь, оставив серебро на столе.

Повитуха еще долго стояла у потухшего очага, а потом обернулась, осторожно коснулась оставленных монет и тут же отдернула руку, словно деньги были раскалены.

* * *

–…Вот, — подытожил Пеппо, — поверь, брат, я никогда не был так уверен, что мне конец. Одно было утешение: я поручил своему приятелю уничтожить эту проклятую ладанку, если сам не вернусь.

Годелот хмуро шагал взад и вперед по кладовой. Остановившись, он спросил:

— Какую, говоришь, Орсо фамилию назвал?

— Ремиджи. И он не лжет Я сразу же вспомнил ее. Даже странно, что мог забыть.

— Вот незадача… А доминиканец Руджеро думает иначе, и доктор Бениньо тоже. Они оба называют тебя Джузеппе Гамальяно.

Тетивщик ошеломленно поднял голову.

— Как?! — протянул он с искренним недоумением.

Шотландец сел рядом:

— Это целая история, брат, и звучит она, прямо скажу, диковато. Но есть одна легенда, которая вот о чем сказывает.

…Двадцать минут спустя Пеппо оперся спиной о ящик, у которого сидел, и потер лицо обеими ладонями.

— Вздор! — коротко отрезал он. — Сказки для непослушных детей!

— Быть может, и вздор, — покачал головой Годелот, — но вот герцогиня Фонци во вздор этот верит. А быть убитым за правду или за сказку — разница невелика.

Но Пеппо лишь нетерпеливо отмахнулся:

— Лотте, герцогиня очень больна, немудрено, что она уже умом повредилась. Но ведь ладанка попала мне в руки случайно. Если бы вместо меня она оказалась у заезжего мародера — то это его назначили бы Гамальяно и бегали бы сейчас за ним.

— У герцогини-то, может, уже и не все дома, только ты герцогских подручных не знаешь. Они землю роют — любому кроту на зависть. Так что ты погоди отмахиваться. Они почище твоего знают, кого кем назначать. И вспомни, что поначалу ладанку искали у меня. Но Гамальяно меня никто не называл. Нет, Пеппо. Тебя сюда не просто так приплели.

Но падуанец вдруг сдвинул брови:

— Гамальяно… Га-малья-но… Где же я это… Да нет, чушь это все… — Онн обернулся к другу, заметно бледнея. — Погоди, так что ж, все из-за этого? Лотте… Черт подери, неужели это тянется уже столько лет? И я жив только потому, что мой след затерялся?

— Я думаю, тебя просто считали мертвым, — отозвался Годелот. — Тебе повезло, что тот ублюдок в лесу не проверил, довел ли дело до конца.

Пеппо лишь молча поежился.

Шотландец снова вскочил:

— Вот же черт! Я думал, мы сейчас едва ли не во всем разберемся, а все только хуже становится. Если этот упырь, брат Ачиль, узнал, что тебя в госпитале искать нужно, — почему Орсо не оцепил весь квартал своими гончими? Ручаюсь, они поймали бы тебя в тот же день. Значит, Руджеро не поделился с полковником новостями. А сам опоздал в последний миг. Похоже, эти двое не такие уж закадычные приятели. Хотя не пойму, чего им делить.

— Ну, это я тебе растолкую. Наследие это паршивое они делят. Если свиток этот и вправду такой чудодейственный — то за него и не такая еще грызня идет, просто мы с тобой не все знаем. Кому ж неохота весь мир взять за холку? Тем более что для этого всего-то и надо, что одного слепого карманника в землю уложить.

Годелот замер, будто споткнувшись. А потом медленно подошел к другу и опустился на тот же ящик.

— А вот тут, Пеппо, закавыка есть. Когда я залез в докторский архив, попалась мне там одна деталь, которая многое меняет. Вещица, которую у нас так рьяно ищут, в документах везде знаешь как называется? «Треть».

Брови тетивщика дрогнули:

— Погоди. Выходит, что этот свиток…

–…это не Наследие, а только его кусок. Ведь если есть одна Треть, должны быть и еще две.

Но Пеппо сидел, покусывая губы и, казалось, не слушал друга.

— Постой, Лотте. Давай-ка по порядку. По легенде, чтобы Наследие ушло в другие руки, надо всех Гамальяно извести. Но если Наследие состоит из трех частей — значит, и членов семьи было как минимум трое. Едва ли кто-то стал бы раздавать такие ценные вещи посторонним людям. Первая была в графстве Кампано. Только, Лотте… Как она вообще там оказалась?

Шотландец нахмурился:

— Треть искали не у графа, а у пастора… — Он замер и медленно поднял на Пеппо глаза. — Погоди… Ты к чему это ведешь?

Однако тот молчал, будто не решаясь высказать свою догадку и ожидая, придет ли друг к тем же выводам. А Годелот вдруг побледнел, рывком придвигая к себе фонарь так, что желтый круг света ударил Пеппо в лицо.

— Вот черт, — пробормотал он, — вот же черт! Как я сразу не сообразил! Глаза! Глаза на твоем портрете! Это были глаза пастора! А ведь Руджеро, чума воронья, меня все пытал, знался ли ты с пастором! — Юноша вскочил и заметался по кладовой. — Так что же выходит? Пастор Альбинони… был никакой не Альбинони? Он был Гамальяно? И… приходился тебе родственником? А тот, кто рисовал твой портрет, слепоту изобразить не сумел и просто добавил те глаза, какие знал. Хотя черт бы меня подрал, если это не самое идиотское из всех наших предположений за последние два месяца.

— Не знаю, Лотте. Я совершенно запутался. Помню, как в день, когда погибли мои родители, в доме что-то грохотало и рушилось. Билась посуда, доски трещали. Там что-то искали, не иначе. Может, такой же кусок свитка, а?

— Чего ж они дом тогда сожгли, идиоты? — проворчал шотландец.

— Черт их знает… — вздохнул Пеппо. — Хотя… Быть может, они просто нашли что искали. И прочие куски уже давно у герцогини.

Годелот задумчиво разворошил волосы:

— А ты ничего из дома не уносил?

— Нет, — оружейник невесело улыбнулся, — я унес только своего любимого солдатика. Мне его какой-то дальний родственник подарил. Такой красивый был… Мама мне даже играть с ним запрещала, говорила, мал я еще для такой игрушки. Только я его там же в лесу обронил.

Шотландец вздохнул и хлопнул друга по плечу:

— Ладно! Где есть вопросы, там и ответы найдутся. А сейчас давай к главному. Покажи мне наконец этот свиток. За болтовней я и позабыть о нем успел.

Пеппо сунул руку под весту и протянул другу ладанку. Годелот почти благоговейно раскрыл половинки распиленного цилиндра и вынул свиток. С минуту он пристально рассматривал его, вглядываясь в мелкий текст на туго свернутом пергаменте и плотный гладкий слой воска, запечатывающий загадочную Треть. Он все еще был погружен в созерцание, когда в плечо ударил твердый кулак.

— Слушай, антиквар, не мучай! — Падуанец раздраженно сдвинул брови. — Рассказывай уж, что за страхи божьи там написаны.

Но Годелот разочарованно покачал головой:

— И рад бы, только нечего рассказывать. Я не знаю этого языка. Тарабарщина какая-то, ни одной знакомой буквы. — Пеппо обескураженно застонал, но шотландец продолжал разглядывать текст. — Знаешь, дружище, — неуверенно проговорил он, — я бы пари держать не стал, но мне кажется, это язык кого-то из восточных безбожников. Сарацинский или еврейский. У пастора Альбинони было несколько книг на этом языке. Я раз одну раскрыл поглазеть — ни беса не понятно, все закорючки на один лад. Но пастор бывал в самой Святой земле и говорил, что там немало мудрых людей, а науки развиты — не чета нашим.

— Час от часу не легче! Так что ж, выходит, чтоб воспользоваться Наследием, мало быть Гамальяно? Надо еще и суметь прочесть свиток?

— Выходит, так, — Годелот нахмурился и задумчиво постучал пальцами по крышке бочки. — Только не думаю, что для герцогини это большая загвоздка. За ее деньги и переводчик найдется, и стихи ей сложит, и еще под бубен спляшет. Только едва ли ему деньги впрок пойдут.

— Вот и учись себе на голову… — пробормотал Пеппо. — Солдат не удержался от ухмылки, но оружейник лишь сжал его плечо. — Послушай, а ведь доктор сам сказал тебе, что он в курсе всей истории поисков. Может, он и есть переводчик? Зачем вовлекать лишнего человека в игру с такими сумасшедшими ставками? Лотте, надо бы выяснить. Такой союзник в этом гадюшнике был бы бесценен.

Годелот посерьезнел:

— Тогда его дело совсем дрянь. Только я уже рассказал тебе, как узнал от доктора все эти подробности. Они стоили мне его расположения. Я не уверен, что доктор Бениньо снова захочет толковать со мной по душам.

— Захочет, — со спокойной убежденностью кивнул Пеппо, — не сомневайся.

— С чего такая уверенность?

Оружейник усмехнулся одним уголком рта:

— Лотте, это мы с тобой один кусок хлеба на двоих делили. А Бениньо — другого полета птица. И если он вдруг подпустил так близко человека, который… не обижайся, Лотте… ему вовсе не ровня, то резон тут простой: он одинок. И он просто выбрал того, с кем ему не так зябко. А ты… Что тут скрывать, есть у тебя эта колдовская жилка. Я тоже сколько лет людей дичился, всех врагами считал, не разбирая. А ты сразу во мне брешь нашел… — Пеппо запнулся и добавил тихо и ровно: — Душа у тебя, Лотте, хорошая. Чистая. А после ручья из канавы пить не хочется. Так что подуется доктор и отойдет, держу пари. Да и не может он не знать, что над тобой тот же камень висит. А рядом с товарищем по несчастью всегда уютнее, чем в одиночку.

Слегка сконфуженный Годелот машинально нахмурился:

— Поглядим. — Он сделал длинную паузу, словно не зная, говорить ли то, что само просилось на язык. — Пеппо, ты тут недавно толковал, что все за Наследие грызутся, дескать, мир за холку взять хотят. А ведь первый, кому это по силам, — ты. Тебе не нужно для этого никого убирать с дороги. Ты — Гамальяно. А значит, Наследие это — твое. И по чести, дружище, мы не бегать от наших врагов должны. Мы должны их опередить и добыть Наследие целиком. Ты давай не отворачивайся, ты послушай! Согласно легенде, Гамальяно смогли обрушить на Европу эпидемию чумы, а потом остановили ее. Неужели исцелить одну пару глаз труднее?

Оружейник молчал, стиснув кулаки. Потом вздрогнул, будто от сквозняка.

— Может, и не труднее, — сухо отрезал он, — только где искать? Мы ничего не знаем о двух других частях.

Шотландец ударил кулаком по крышке бочки:

— А нам и не надо! Ты, главное, свою Треть береги. А я… я попробую с доктором столковаться. Он поможет, я… почти уверен.

Пеппо не ответил. Только медленно провел ладонью по твердому контуру ладанки под вестой, словно прислушиваясь к едва различимому шепоту. Годелот шагнул ближе и осторожно тронул друга за плечо:

— Эй… А ты что-то не слишком увлечен таким поворотом дела. Пеппо, — окликнул он настойчивее, — я знаю, заранее в чудо верить — как в бумажные сапоги обуваться, до первого дождя, но…

— Не в чудесах дело! — перебил оружейник. Запнулся и медленно обратил к товарищу незрячий взгляд. — Лотте, ты тут про моих предков рассказывал. Не знаю, сколько в этих легендах правды. Зато другое знаю. Чем бы ни был этот свиток — им не может владеть кто попало, пусть даже Гамальяно в тридесятом поколении. Это должен быть стальной человек, Лотте. И по-настоящему порядочный. Я не такой. Я сам себя в руках удержать не умею — куда мне за такие вожжи браться? Но если я что и могу сделать — так хоть не допустить, чтоб Наследие попало в руки другого сумасшедшего. И потому сберегу эту чертову Треть. По крайней мере, две другие без нее бесполезны. Кто знает, быть может, однажды найдется кто-то лучше меня.

Годелот несколько секунд помолчал, коротко сжал плечо друга и проговорил уже другим тоном, будто подчеркивая, что разговор пора перевести в иное русло:

— Как мы теперь будем связываться? Тайник у госпиталя раскрыт. И погляди ж ты на Орсо, змея крапивного. Пеппо, я порой думаю, человек ли он вовсе? Он умеет извлечь пользу из чего угодно. Марцино убили — он отлучки запретил. Я еще подумал: какого черта? А он, оказывается, уже за мной приглядывал. Знал же, что если я куда и побегу, такой запрет нарушив, — то только тебе весточку оставить. Доктор еще меня прикрыть попытался, да только Орсо не проведешь. Интересно, стрижи, что под крышей гнезд налепили, — тоже его шпионы?

Падуанец встал с ящика:

— Об этом подумать надо, Лотте. Росанну или Алонсо я снова просить о помощи не хочу. Они оба не понимают, насколько все серьезно.

Годелот поколебался:

— Пеппо… А вы с Росанной… ну…

Оружейник обернулся и вдруг расхохотался с искренним весельем:

— И ты туда же! Да ты-то не слепой, сам посуди: на что я такой девушке сдался? Росанна помогает мне так же, как Алонсо яблоками угощает. Просто по доброте.

Шотландец покусал губы. А потом слегка небрежно обронил:

— То есть… ты не будешь возражать, если я попытаю удачи?

Брови Пеппо дрогнули, а по лицу разлилось выражение такого упоенного окаянства, что у Годелота разом зачесались руки одним умелым ударом кулака вдребезги разбить эту чертячью ухмылку. Но оружейник тут же учуял дух грядущей расправы и, с видимым усилием сглотнув уже готовую колкость, вполне серьезно ответил:

— Я-то не возражаю. Но мой тебе совет — заведи штатское платье. Иначе шиш с маслом, тут и к цыганке не ходи.

Задетый шотландец поморщился, поискал какой-нибудь достойный уничижительный ответ, но ссориться не хотелось, и он просто спросил:

— Ты больше ничего не знаешь о Паолине?

По лицу Пеппо прошла тень.

— Нет, — коротко отрезал он, отворачиваясь. Годелот невольно закатил глаза.

— Ты до гробовой доски себя казнить будешь? — чуть понизил он голос, а оружейник вдруг рявкнул в манере первых дней их знакомства:

— Слушай, не лезь, а?!

Солдат уже готов был огрызнуться в ответ, но вдруг осекся, снова прикусывая губу. А напряженные плечи Пеппо расслабились, ссутуливаясь.

— Прости… — пробормотал он. А затем чуть принужденно добавил: — Так что у нас с новым местом для писем?

* * *

— И что вы думаете? Он все-таки женился! — победоносно заключила Росанна, и толпящаяся у прилавка стайка девиц разразилась смехом.

У лавочницы хватало подруг из постоянных покупательниц и соседских дочерей, и они никогда не упускали возможности навестить Росанну в дни, когда мессер Барбьери отлучался по делам. В уютной лавчонке можно было укрыться от зноя или непогоды, вволю посудачить, а под хорошую руку и угоститься сладостями. Вот и сейчас в корзинке посреди прилавка быстро убывал черный изюм, уже были обговорены и новая юбка чьей-то сестры, и забавный толстяк, за которого собралась замуж чья-то кузина, и прочие не менее важные и волнующие материи.

Росанна же самозабвенно веселила подруг сплетнями, зная, что звонкий хохот девичьего цветника заглушит любые голоса из кладовой надежнее всякого иного шума. А отец потом услышит немало соседской воркотни, дескать, гвалту было как в курятнике, что отметет у него сомнения, весь ли день дочь провела в лавке.

Сесилия, младшая дочь портного Кальвино, худая девица с длинным унылым лицом, зато в котте дорогого зеленого сукна, наклонилась вперед и понизила голос:

— Дамы, а знаете, мне батюшка к именинам камизу у вышивальщицы заказал. Сущее загляденье, прямо жаль под юбками прятать.

Послышались восхищенные вздохи — Сесилия была любимицей отца и порой получала от него невиданные подарки.

С удовольствием выслушав расспросы, девушка чуть зарделась:

— Да чего рассказывать-то… Росанна, дай-ка в кладовую зайти. Сами узор рассмотрите.

Но Росанна вдруг с опаской оглянулась на дверь кладовой и помотала головой:

— И не думай! Я утром там такую крысу увидела — чуть в обморок не повалилась. Я в кладовую до батюшкиного возвращения ни ногой, да и вам не советую.

Сесилия поморщилась, а хохотушка Лола вдруг ткнула ее пальцем в бок:

— Ох, поди ж ты, крыса! Признавайся, Росанна, небось, кавалера там прячешь!

Лавочница драматически сложила ладони на груди, округлила глаза и с надрывом прошептала:

— Да какое там, Лола! Целых двух! Выбрать все не могу, так заперла вдвоем и жду. Пускай дуэль учинят на лопатках для муки, кто победит, за того и замуж пойду!

От взрыва смеха в лавке задребезжала посуда. Лола утерла глаза:

— Ох, Росанна, и язык у тебя! Храни Господи того победителя!

Сесилия разочарованно поджала губы, а Лола чуть покосилась на нее и еле заметно ухмыльнулась.

…Корзинка опустела, новости иссякли, и девушки одна за другой потянулись к выходу. Проводив подруг, Росанна выглянула на крыльцо, огляделась, вернулась в лавку и негромко постучала в дверь кладовой. Войдя, она улыбнулась:

— Вы не оглохли от нашего квохтанья?

Годелот в ответ поклонился с характерной угловатостью всех прирожденных военных, донельзя раздражавшей Росанну:

— Напротив, мона, надеюсь, это мы не слишком шумели.

Пеппо подошел ближе, и лавочница заметила, что он выглядит слегка подавленным.

— Одна из твоих подруг просто как в воду глядит, — усмехнулся он, — я даже испугался.

Девушка отмахнулась:

— Лола-то? Язык у нее без привязи, и одни амуры на уме. Даже в голову не бери.

Годелот тем временем прислушался к приглушенному звону колоколов.

— Мне пора, — мрачно сказал он, — за полдень уже, к построению успеть нужно.

Повисла неловкая пауза, и Росанна проговорила:

— Тогда выйдите в лавку, я дам знать, чтоб никого не было. У прилавка потопчитесь, дождитесь первого же покупателя и выходите с ним одновременно. А потом ты, Пеппо, так же сделай. Время обеденное, сейчас много народу замелькает, затеряться легче легкого.

С этими словами она вышла из кладовой, а Годелот обернулся к другу:

— Ну, уговорились, брат. В книжной лавке Фарино. Я к нему уже захаживал и еще зайду, куплю чего подороже. Ему тогда важней будет, чтоб я снова пришел, чем языком обо мне трепать первому встречному. А ты береги себя, слышишь?

— Ты тоже не плошай, — Пеппо до хруста сжал руку шотландца, — и с доктором не торопись. Пусть остынет. Не забывай: он сгоряча тебе много такого выложил, что герцогиня не больно бы одобрила. Вы теперь сообщники.

…Росанна все рассчитала верно. Годелот задержался в лавке, демонстративно купил пирожков, отпустил девице пару комплиментов и покинул лавку с шумной четверкой аркебузиров. А Пеппо, тоже не спешивший, вдруг столкнулся с одним из своих заказчиков, тут же зазвавшим его выпить за только что купленный арбалет.

Купив для вида несколько кремней, оружейник сгреб их в ладонь и многозначительно кивнул лавочнице:

— Спасибо, Росанна. Ей-богу, что б я без тебя делал!

Девушка усмехнулась:

— В другую лавку бы пошел, льстец доморощенный!

Но, уже выходя из дверей вслед за щедрым заказчиком, Пеппо чувствовал провожающий взгляд и знал: Росанна поняла его.

* * *

Сесилия неспешно шагала по улице, подбирая подол. В кривом и узком переулке порядком смердело помоями, и девушка бдительно следила, чтобы не изгваздать юбку. Впереди уже виднелась залитая солнцем церковная площадь, на которой сейчас почти не было людей, зато в изобилии суетились упитанные голуби.

Выйдя из тисков переулка, Сесилия прикрыла ладонью глаза и огляделась: у самой колокольни на плитах сгорбился, перебирая четки, монах. Девушка направилась к нему и опустила монету в кружку для пожертвований.

— Святой отец… — прошептала она, и монах медленно поднял голову. Из-под клобука блеснули внимательные глаза. А Сесилия торопливо заговорила: — Вы были правы, святой отец. Росанна-то, прости господи, бесстыдница, каких мир не видал. Отца спозаранку проводила — и давай во все тяжкие! Я-то с утречка у окошка сижу, как вы велели. В девятом часу смотрю: Росанна лавку запирает. Это в почин-то торгового дня! А через часок назад идет, да не одна. С военным под руку! А сама-то все квохтала, как она вояк на дух не выносит! Тот такой фасонный, одет с иголочки, сам при оружии. Росанна глазки в пол — а он на нее глядит, будто сейчас кусок откусит. В лавку с ним — шмыг! А нас-то с девочками к десяти часам позвала, дескать, чтоб без батюшки не заскучать. В кладовую не пустила, отшутилась. А одна из подруг ее возьми да подковырни: мол, не кавалера ли прячешь? И что ж вы думаете? Даже не покраснела! Так и брякнула: прячу, дескать! Ну, другие-то давай хохотать. А я сразу смекнула: она нас всех за кур безмозглых считает. Всегда такая была. Еще бы, у ней же цельный день то военные вокруг толкутся, то мастеровые, а она прямо цацей себя держит, куда ж, ни дать ни взять — принцесса! — Девица затаила дыхание и еле слышно спросила: — Святой отец… А что ж, Росанна… того… блудит?

Из-под клобука выпорхнула усмешка.

— Господь с тобой, несчастная, — мягко пожурил монах, — посовестись! Росанна просто хочет замуж, вполне достойное желание для девицы. Этот молодой служивый — ее жених. Однако он дворянин, и ему не пристало связывать судьбу с лавочницей. А потому, зная о недовольстве отца, он собирается совершить весьма неумный поступок: сбежать с Росанной во Францию и венчаться без благословения. Это великий грех.

Отец же юноши покровительствует обители, где я состою, и настоятель послал меня, дабы помешать не в меру пылкому юнцу опозорить семью и поставить под удар честь девушки. Ты совершила сегодня благое дело, дитя мое. Твоя подруга теперь у тебя в долгу.

Сесилия приняла благословляющее прикосновение сухой ладони к темени и выпрямилась, ощущая, как преисполняется трепетного пыла.

— Спасибо, святой отец! — с чувством произнесла она, поклонилась и зашагала прочь.

С дворянином во Францию… Торговка-то… Неприязнь к Росанне разом сменилась глубокой снисходительной жалостью, которая неожиданно поселила в душе сладкое удовлетворение.