Девять месяцев одного года, или Как Ниночка Ниной Серафимной стала

Нина Курилло, 2020

«Девять месяцев одного года» совмещает в себе черты школьной повести и любовного романа, однако школу жизни проходят не столько ученики, сколько учительница элитного экстерната – двадцатидевятилетняя Ниночка. Ниночка не отличается ни необходимым преподавателю альтруизмом, ни грамотностью, хотя и любит читать. К тому же она совсем недавно рассталась с мужем. Календарь романа выстроен «по авторам» школьной программы, которую заново осваивает героиня, воспринимая ее «по-домашнему»: на собственную жизнь она теперь смотрит сквозь призму художественных произведений, анализ которых часто выливается в воспоминания героини или размышления о высоких материях – сумках и обуви, любви и предательстве, юности и зрелости. Ниночке предстоит пережить ряд личных катастроф, отпустить свою юность, встретить новую любовь и стать настоящим профессионалом – Ниной Серафимной.

3,5

Октябрь — продолжение

Хоть тяжело подчас в ней бремя,

Телега на ходу легка…

А. С. Пушкин

…А барышня, возможно, мила и даже временно человечна: ей грустно и нельзя танцевать. И пухнет барышня от безделья, интернета и чипсов с колой, разумеется, диетической. А добрая мама грустной барышни пухнет от злости, причина коей — неразрешимый конфликт, как в греческой трагедии, — это когда сталкиваются страсть и долг: страсть влечет добрую маму в спа-салон и в молл — там распродажа летней коллекции хрен-его-знает-чего от хрен-его-знает-кого, долг же повелевает остаться с больной инфантой, которая задолбала уже своим Эминемом… А еще добрая мама наверняка накачана силиконом по самый педикюр.

Когда-нибудь, лет через пятьдесят, мы будем восхищаться этими женщинами-первопроходцами, проложившими своими телами путь в эру пластической хирургии. И вы, в вашем прекрасном силиконовом далеко, в те светлые дни, когда апгрейд тела станет не более удивительным, чем обновление операционной системы компьютера или автомобиля, вы вспомните изуродованные лица тех, кто подарил вам спасение! Да-да, спасение, ибо красота спасет мир. Посмотрите на эти лица… Не смейте отворачиваться или, хуже того, хихикать над франкенштейном с раздутой губой и съехавшей к уху обездвиженной щекой с интенсивно подергивающимся верхним веком над слезящимся глазом — результат задетого тройничного нерва… Не отводите взгляд и представьте себе… ну, скажем, героического кролика — ну, хорошо, крольчиху, которая сама (sic!) мужественно оплачивает (кредиткой мужа, разумеется) акт своей вивисекции… Или нет, даже не так: вообразите себе остров доктора Моро и самого доктора Моро, который выходит к своему звериному народу и объявляет: пумы! пантеры! а также львы, орлы и прочие куропатки! Сегодня я буду вас пытать за пятьдесят тысяч баксов, но только двоих из вас! Нет-нет, я сказал — двоих, а не всех… да не суйте мне свои кредитки!.. толпиться бессмысленно — кусать соседей — тем более. Тубо! Фу! Стоять!.. Остальные — на следующей неделе, запись у собаки Павлова… Да не толпитесь же!..

И когда вы вглядитесь в эти перекроенные лица, вы поймете: быть женщиной — великий труд…

Догадываюсь, что вы хотите спросить: «А зачем же ты, Ниночка, согласилась ехать в эту силиконовую долину, если тебе плевать на деньги?» А и правда, зачем? Изучить повадки, вкусовые пристрастия и прочее в этом ареале обитания? Может, и так, но, наверное, я просто не знаю, что делать со всем тем временем, которое мне осталось. Что делать со всей этой осенью, в которой нет Мити, то есть меня с Митей, то есть меня, то есть осени… тьфу! короче, вы поняли…

Потому что нет ничего лучше, чем осень, когда ты идешь от института пешком — в никуда или просто в октябрь, потому что октябрь так мимолетен, что его легко прозевать, но сейчас он здесь — с городом и солнцем влюблен в тебя, он нескромно треплет подол твоего смешного короткого темно-синего платья в красный цветочек… Смешного потому, что до колен, а ниже — тощие ходилки, растущие из грубых, тяжелых, почти мужских, башмаков.

— Ну точно пальма из кадки, — смеялась утром бабуля. — И при чем тут джинсовая куртка? Она же велика на три размера… Не лучше ли надеть плащ — октябрь на дворе…

…Потому что нет ничего лучше, чем юный октябрь, когда солнце дурачится, то ныряя за высокий кирпичный дом, то мягко скатываясь тебе на нос, а улица пятится от тебя вместе с автозаправкой, автобусной остановкой и загорелым белобрысым мальчишкой в линялых джинсах и голубой рубашке. Мальчишка неизвестно откуда нарисовался, и на самом деле уже и не мальчишка — наверное, немного старше меня… Но он смешно шагает задом наперед, чудом не налетая на добродушных прохожих, он размахивает руками, хохочет мне в лицо и счастливо орет:

— Я не переживу, если вы уйдете из моей жизни!

— Классная заготовка! — я тоже смеюсь. — А что обычно отвечают?

— Я в нее и не входила! — мальчишка жеманно поджимает губы и на секунду останавливается.

Я едва не налетаю на него:

— Не смешно! Еще!

— Умри, несчастный! — Мальчишка возобновляет шаг задом наперед.

— Так себе… А ты типа такой отвечаешь: спаси, о великодушная!

— Вроде того.

— Да ну… все варианты уже разобрали… А, наверное, самый распространенный: еще как переживешь! Или — придется пережить. Да?

— Вообще-то, — он прыжком перестраивается и идет уже рядом, в ногу со мной. — Вообще-то чаще просто называют имя… Я, кстати, Митя.

На переходе я узнала, что Митя живет на Маяковской, в квартире бабушки. Бабушка умерла два года назад… Возле магазина «Русский лен» я была в курсе, что Митя окончил факультет журналистики и теперь ищет работу… точнее, предки ее для Мити периодически находят. Рядом с магазином «Дары природы» стало известно, что Митя терпеть не может дичь и креветки, зато любит манную кашу и черносмородиновое варенье, а также пирожки с мясом, с капустой, с картошкой, с зеленым луком и яйцом, музыку Джорджа Бенсона и Херби Хэнкока, а бледная полоска над верхней губой — последствия хоккея во дворе дома у бабушки, точнее клюшки Подкормкина, который и в школе был таким длинным, что, когда Митя как-то выскочил из подъезда, клюшка пришлась ему аккурат по губе, хорошо, что зубы целы остались, а журналистика Митю вообще-то не интересует, но это лучше, чем право, но хуже, намного хуже, чем слэпом на бас-гитаре…

Недалеко от МИДа Митя спросил:

— Ты замуж за меня пойдешь?

— Когда?

— Завтра.

— Завтра пойду.

— Нет, завтра не получится. Завтра только документы подадим. А замуж через месяц. Идет?

— Идет.

Вы, наверное, подумали, что я так легко согласилась, потому что мне никогда предложения не делали? Ха! Да я их считать устала, ваши предложения, — нет, ну начальные классы школы не в счет, конечно. Я про вменяемый возраст — после шестнадцати. Ну ладно: было одно. Но экзотическое — оно исходило от мамы жениха, то есть жених, может, и не знал, что он жених, он был соседом и бывшим одноклассником моей англичанки, довольно молодой вертлявой брюнетки, живущей где-то рядом с метро «Динамо». Уж не знаю, где бабуля ее отыскала, но английский англичанка знала хорошо. Так вот: англичанкин одноклассник повадился зависать у нее во время наших занятий. Я очень радовалась одноклассниковым приходам, поскольку они приходились на самое ужасное — согласование времен, перфектные формы, причастия… а еще модальные глаголы, местоимения… Я толком и не помню теперь, как этот сосед и одноклассник выглядел — вроде высокий шатен с бородой, а может, и брюнет… Но маме его я чем-то приглянулась: в одно из занятий, после того как сосед выпил весь кофе на кухне, где я, разумеется, тоже ошивалась, его мама и заскочила якобы за спичками. Или за солью. Да-да, именно так все и было — мама, невзрачная такая востроносая мышь, продефилировала непосредственно в комнату для занятий и сообщила что-то типа: «здравствуйте, я соседка якобы за спичками»… ну или за солью — я, собственно, не вслушивалась в ее соль и спички. Я радовалась временной отмене системы английских времен… А потом, когда соседка со спичками или солью узнала, что я сирота (вообще-то неясно, кто ей выдал эту дезу: папа-то у меня, как вам известно, жив себе в Америке по контракту вместе с женой Аней), так вот, когда она решила, что я круглая сирота, то обрадовалась не на шутку: «Возникать меньше будет!» — заявила она моей англичанке. Не верите? Я тоже не поверила, но англичанка клялась, что так и было. И тогда я попросила передать моей неудавшейся свекрови, что папа у меня есть, а еще бабушка, и поэтому возникать я буду…

А когда меня впервые увидела Митина мать, в ее взгляде было: «Вот оно! Я знала, я всегда знала!» И тут-то мне и стало понятно, кто я такая на этом свете: я — материализовавшийся ночной кошмар моей свекрови. Вообще у меня сложилось ощущение, что с самого Митиного рождения свекровь ждала от него какой-то пакости, и когда появилась я, она, оправившись от первого шока, даже с некоторым облегчением вздохнула: ну что ж, лучше это, чем, упаси господь, джаз. Как я узнала позже, свекровь ничто так не пугало, как невесть откуда взявшееся Митино увлечение джазом — никто в их добропорядочной министерской семье в джазе замечен не был. Вообще-то свекровь напрасно боялась: к классическому джазу, который слушала моя бабуля, Митя был довольно равнодушен, отдавая предпочтение стилям фьюжн, джаз-рок и даже соул.

…А Горки не случайно называются горками: переулок между высокими каменными заборами то скатывается вниз, то взмывает к молочно-белой глухой стене. Стена качается и плывет, плывут коричневые гофрированные ворота гаража, подпрыгивают поднятые в немом приветствии пушистые лапы елок, истерическим маятником пляшет земляничный ароматизатор. Утренняя овсянка подкатывает к горлу, сквозь оглохший пульсирующий ритм в ушах прорезается радостное «Приехали! Вам удобнее выйти здесь, а я загоню машину». Качка прекращается, но переднее сидение продолжает плыть и плыть… лучше не смотреть, упереть невидящий взгляд в никуда — в воображаемую точку прямо перед собой… Правую щеку обдает волной свежести, и я чувствую холодеющую испарину на лбу: кто-то открыл мою дверь. Я неловко выношу отяжелевшую ногу за порог:

— Нет-нет! Все хорошо, я сама.

— Да вы совсем зеленая! Алексей! Да брось же ты машину — помоги дойти! — в молодом женском голосе высокими нотками вибрирует беспокойство.

Я чувствую, как тяжелая мужская рука бережно берет меня под локоть и ведет куда-то вперед: я старательно смотрю только перед собой — на посыпанную разноцветным гравием дорожку, и знаю, что любое движение глаз может обернуться новым приливом дурноты.

Мне настолько нехорошо, что почти не стыдно. Понятно, что позже стыд непременно придет: еще бы — выдавать предобморочные фокусы в незнакомом доме. Да еще в присутствии хозяйки дома — меня уже усадили в кресло в большом светлом холле, и я сумела сфокусировать взгляд на обладательнице обеспокоенного голоса, высокого, немного капризного, но совсем не жеманного. Такой голос бывает у девчонок, которые с детства уверены, что все их любят, сколько бы этим девчонкам ни было лет. У хороших девчонок.

Очень маленькая и очень тоненькая молодая женщина в белой футболке, темных спортивных штанах и резиновых шлепанцах стоит передо мной и внимательно в меня всматривается. У нее темно-рыжие волосы, стянутые в хвостик, и остренький подбородок хитренького миловидного лица. Легкая посадка головы и общая грациозность выдают хореографическую подготовку.

— А вы — не? — В ее глазах нет ни отвращения, ни осуждения, а только доброжелательный и в то же время почти профессиональный интерес.

— Я — не?..?.. — пытаясь вникнуть в суть вопроса, я тупо смотрю на нее. — Простите?.. Ах, нет, я не беременна… Просто укачало в машине. Знаете, когда сама за рулем, все нормально, а когда водитель…

— А почему вы не на своей? Боитесь незнакомой дороги?

— Да нет… Осталась у бывшего мужа… Нет-нет, не подумайте: он бы отдал, я не захотела.

Странно, меня почему-то не смущают ее бесцеремонные, в сущности, вопросы: что-то в ней есть такое, что позволяет мне с легкостью отвечать. Мне нравится, что меня спрашивают, как…

–…как к вам обращаться: Нина Серафимовна или просто Нина? Я Юлия Михайловна, но можно Юля. Наверное, я вас ненамного старше: мне тридцать пять.

— Мне скоро тридцать… Но, наверное, при Варе удобнее по имени отчеству — чтобы не путаться. А где она?

Мне уже лучше, и по мере того, как я прихожу в себя, чувство неловкости нарастает.

— Она, наверное, ждет нас в гостиной — обедать. Да-да! Вам надо поесть, даже не спорьте! Вы, наверное, много курите?

— А, вы медик! — догадываюсь я.

— Ну, я давно не работаю. А так — да. Педиатр.

— Мам, ну вы где? Есть же хочется! — На пороге холла показалось кресло с загорелой девчонкой с коротко стриженными светлыми волосами.

Именно кресло: явно дорогое темно-коричневое дерево, сверкающие ободы и спицы колес не вызывают никаких ассоциаций с приспособлениями для инвалидов, а скорее вписываются в один ряд с роллс-ройсами, бентли и всякими гелендвагенами. Легко преодолев порог, девчонка подъехала прямо ко мне.

— Я Варя. — И протянула мне крепкую загорелую руку.

На Варе белые шорты и белая майка, ее короткие светло-соломенные волосы с рассыпающимися и добела выгоревшими рваными прядками почти закрывают глаза, так что ей то и дело приходится их сдувать или откидывать со лба заносчивым движением головы. Все это очень идет к породистому загару — такой бывает только у настоящих блондинов. Она совсем не похожа на мать — тоже, вероятно, невысокая — мне сложно, ведь она сидит, определить рост, но шире в кости, да и лепка лица иная: круглое открытое лицо с очень гладкой и очень тугой кожей… Мне почему-то кажется, что такие лица были у красавиц-комсомолок двадцатых годов — спортивных улыбчивых барышень в белых носочках и босоножках. Или нет, скорее так: если мать смахивает на балерину, то Варя — теннисистка.

— Смотрите, какие у меня дырки в ногах! — она гордо показывает глазами вниз — на свои щиколотки.

— Прекрати! Нина Серафимовна сейчас упадет в обморок! Пошли есть!

Стараясь не смотреть вниз, на ее ноги — не дай бог действительно отключиться при виде вделанных в щиколотки спиц, я неуверенно встаю из кресла. Впереди бесшумно едет коляска, за ней шествуем мы.

— Ванная здесь, — показывает Юлия Михайловна на коридор слева по ходу.

Как и следовало ожидать, ванная похожа на термы Каракаллы (черт их знает, как они выглядят, эти термы — я в них не была… просто их почему-то часто вспоминал Митя) — много мрамора цвета морской волны, много орнамента и душистого, но не тошнотворного запаха — мыла, шампуня, пены для ванны… Если честно, такие дома — с ванной и туалетом на каждом повороте коридора, с колоннами, подпирающими высокий потолок гостиной, — я видела только на разворотах глянцевых журналов. А такого огроменного, во всю стену, окна, как в гостиной, я и в журналах не видела: окно выходит в сад во внутреннем дворе дома, и кажется, что длинный, покрытый белой скатертью стол стоит прямо перед зелено-рыже-красно-желтой рощей. За столом, рядом с Юлией Михайловной и напротив нас с Варькой, сидит тетка средних лет и средней, совершенно не запоминающейся добродушной внешности — уверена, вам знакома такая внешность с короткими каштановыми волосами и потекшим овалом среднерусского лица.

— Это Галя, наша помощница по хозяйству. Мастер по пирожкам и вообще!.. А вы уже намного лучше! — Юлия Михайловна снова бросает на меня цепкий, но доброжелательный взгляд. — Обязательно выпейте бульон: вам сейчас надо!.. Вы часто так?

— С детства. Слабый вестибулярный аппарат и пониженное давление… ужасно стыдно, чуть что — в обморок.

— Так вам нельзя курить!.. И надо сказать Алексею, чтобы вез аккуратнее. Вечно лихачит!

— Да нет, это не Алексей, это земляника, в смысле, ароматизатор…

— Точно! Мам, скажи ему, я тоже чуть не блевала!

— Варвара! Что за слова! Тем более за столом!.. Нина Серафимовна, пирожки с мясом — слева, с капустой — справа… А кстати, Галь, — Алексей что, уже пообедал? Ему же везти Нину Серафимовну часа через три — пусть посидит с нами.

— Они с Азатом на кухне: у них там футбол. — У Гали грудной улыбчивый голос.

— Ну это святое. Азат — это наш садовник… они с Алексеем болеют за разные команды, кто бы ни играл. А если еще и муж к ним присоединится!.. Он — по очереди — то за Азата, то за Алексея…

— Азат классный! — сказала Варька. — Он вообще не пьет, но, когда папа напьется, они вместе песни орут.

— Варька! Ты нарочно?! Знаете, — снова повернулась ко мне Юлия Михайловна, — Азат — бывший учитель музыки… А у меня мама учительница музыки. Когда она к нам приезжает, общается в основном с ним… Говорит, единственный культурный человек в доме…

— Эт точно! — подтвердила Варька то ли факт бабушкиного высказывания, то ли правду бабушкиных слов.

Я с удовольствием отхлебываю бульон из чашки с двумя ручками по бокам: а и правда, от бульона мне лучше. Мне даже весело, как от бокала шампанского. А ведь я сто лет не ела обычных, домашних вещей. Я уже давно не ем, а питаюсь: с утра овсянка, днем и вечером что придется — банан, кофе с печеньем, суши — и все это, не ощущая вкуса… не для того, чтобы не умереть, а чтобы можно было курить — иначе упадешь в обморок…

А курить, что и говорить, хочется — особенно после бульона, и все же я получаю удовольствие оттого, что я за столом. Мне нравится, что белая скатерть настолько бела, что кажется, что она должна поскрипывать, как снег в ясную морозную ночь, мне нравится, что большие белые салфетки накрахмалены до состояния картона и что их нужно класть себе на колени. И что маленькие золотые пирожки уютно подпихивают друг друга в двух одинаковых корзинках из тоненькой соломки. Корзинки стоят по бокам от горделивой супницы из прозрачно-белого фарфора в тончайших розовых цветах. Мне нравится натюрморт из редиски, помидоров и огурцов, разложенных на салатных листьях — н а большущем блюде посреди стола, а еще мне нравится прозрачный графин с рубиново-сверкающим клюквенным морсом — ясно, что домашний: на поверхности плавают ягодки, и мне нравится его наливать в стройный высокий стакан: все мы, включая Галю, сами накладываем себе еду, и мне это тоже очень нравится.

— Но нам, наверное, пора. Спасибо. Все необыкновенно вкусно. — Я неохотно поднимаюсь из-за стола, и мы с Варькой — она впереди, я за ней — обреченно направляемся к ней в комнату.

Никогда бы не подумала, что у шестнадцатилетней девчонки может быть такая комната — большая и безликая: пафосные шторы из тяжелого бежевого бархата, огромный светло-бежевый диван из очень мягкого плюша или хрен-его-знает-чего, белая шкура на полу, прозрачный журнальный столик, помпезное зеркало над комодом светлого дерева и почему-то коричневый письменный стол с двумя коричневыми стульями — как будто их в последний момент впихнули в уже готовый бежевый интерьер куда-то поближе к окну, но и недалеко от дивана…

— Вообще-то это комната для гостей — знаете, когда они напились и остаются на ночь… А моя на втором этаже — я по ней жуть как соскучилась… Я вам потом покажу — у меня классно! Но не лифт же делать… А правда у меня офигительная коляска? Я выбирала по каталогу — папа ее в Швейцарии заказал.

Получив от меня безмолвное подтверждение офигительности коляски и увидев, что я достаю из сумки тетрадь, Варька поскучнела лицом.

— Пушкин? Мама сказала, стихи разбирать будем.

— Будем. А ты… да, а к тебе можно на «ты»? Спасибо. А ты потом отрывки — наизусть… Ну надо: без этого — никак.

Мысленно поблагодарив Варьку за то, что она переломала ноги на Пушкине (я еще не повторила Лермонтова), я сказала:

— Слушай, мы не будем выходить за пределы программы, но есть некоторые стихотворения, по которым легче запомнить другие — программные в том числе. Понимаешь, они как бы вбирают в себя сразу несколько произведений… Ну как будто это наброски, творческие зарисовки, замыслы…

Варька явно изнывала и от набросков, и от замыслов. И тут я отчетливо поняла: три академических часа (то есть два часа пятнадцать минут) со скучающей Варькой я не выдержу. Я сдохну. И покурить не выйдешь — наверное, никто бы не возражал, но после моего недообморока как-то неловко… Знаете, в чем плюс групповых занятий? А вот в чем: даже если всякие Милы смотрят на вас, как на кусок дерьма, а всякие Червячилы отслеживают всю вашу лажу и фиксируют случаи вашего вопиющего непрофессионализма, у вас есть Вася! И когда Васе станет совсем невмоготу слушать про мотив пути в творчестве Пушкина, вы всегда можете сказать:

— Вася! А вы читали «Телегу жизни»? А я знаю, почему не читали: вам мама запрещала читать неприличные стихи с использованием ненормативной лексики… Ну, нехороших слов… Нет-нет, в «Телеге жизни» их вроде бы и нет, а… вроде и есть… Как так? А рифма. Рифма подсказывает нам знакомое с детства выражение… Да, кажется, двадцать третий… или двадцать четвертый год — конец Южной ссылки.

Вы ведь не сомневаетесь, что Вася в ту же секунду отыщет нужное стихотворение — пусть для этого потребуется отнять книгу у Червячилы, предварительно ткнув того в спину кулаком? Вы же не сомневаетесь, что Вася с наслаждением заведет:

— С утра садимся…

Вы можете сколько угодно кричать:

— Нет, Вася, нет! Вася, не надо!

Но орать поздно, раньше думать надо было, а сейчас слушайте — всем сердцем, всем классом слушайте музыку Васиной декламации:

С утра садимся мы в телегу,

Мы рады голову сломать.

И презирая лень и негу,

Кричим: пошел,…

И не надейтесь: никакой дружный хохот не сможет перекрыть Васиного победного клича.

— А можно я включу эту цитату в свое сочинение? — Савелий-справа нагленько смотрит на меня сквозь марево всех своих пламенеющих прыщей.

— Не советую: в тексте же выражение заменено точками. А вдруг автор имел в виду какое-то другое слово?

— А какое? — Савелий демонстрирует искреннюю заинтересованность.

— Нина-Серафимна! А где еще у Пушкина такое? — интересуется Вася.

— У Пушкина?.. А знаете, Вася, есть ведь другие поэты: Маяковский, например…

— А что Маяковский?

— О! Я знаю! — Карен, не вставая, объявил: «Нате!». — И тут же засомневался: — Или «Вам»?.. Да оба классные!

— А еще «Облако в штанах», — сказала я.

— Позвольте! — поднялся Червячила. — В «Облаке…» нет…

— Да, там нет непечатных слов в напечатанном виде… то есть там так же, как у Пушкина, — рифма. А еще ритм! — говорю я.

— Разве? — задумался Червячила. — Что-то я не припомню…

— А, Червячила! Попался? — ликует Вася. — Нина-Серафимна, а повторите название…

— А знаете, как это называется? — в меня упирается дерзкий и беспощадный взгляд Милы. — Дешевый популизм. Типа такой продвинутый учитель: и про мат все знает, и самостоятельные до сих пор не проверил…

Но вот что мне в этой гадюке больше всего не нравится? Брезгливое выражение лица, которое с возрастом превратится в вечно недовольную мину, как у скисших теток? Умение ткнуть в больное место — прямо ржавым гвоздем ткнуть, да еще и провернуть два раза? А может, ты, Ниночка, просто завидуешь? Шестнадцати годам завидуешь, совершенству фигуры, незагаженной перспективе юной жизни, новой сумке модели «планшет»? Нет, пожалуй, нет: не люблю я сумки-планшеты. Не мое это. Вот у Зои — сумка модели Birkin — мое… В смысле, конечно, ее, Зоино, но и мое — тоже. А Мила — это чужое. И даже враждебное — не потому враждебное, что я Милу явно раздражаю, а потому враждебное, что Мила меня явно раздражает. Знаете, есть такие люди, на которых посмотришь — неважно, молодые они или старые, красивые или не очень, но ты смотришь на них, и тебе становится до смерти скучно… Ты даже не знаешь, отчего это, но все, что до этого казалось голубым и зеленым, вдруг становится шероховато-серым. Надеваешь ты, скажем, бабулино любимое колечко — серебряное, с маленьким аметистом, и то и дело поглядываешь себе на палец с точечкой сиреневого предвечернего неба, и вдруг слышишь:

— Это серебро? И камешек недорогой. Миленько.

У Лики все было миленько: и мое бабулино колечко, и моя юбка в клетку («Сейчас все носят такую, но на тебе миленько»), и подгоревшие тосты… Хотя нет, когда во время чаепития в честь моего двадцатидевятилетия я сожгла тосты, а Митя вопил: «То есть муж с зубами тебя не устраивает? Это такая закуска типа “Я вас умоляю”?», а благородный Подкормкин безмолвствовал и робко смотрел на Митю, Лика кротко сказала: «А что? Оригинально»… Наверное, и нетронутые самостоятельные у Лики были бы миленькими или оригинальными.

–…Вы ошибаетесь, Мила: самостоятельные я давно проверила! И проверенные работы я раздам сразу после зачета по стихам Пушкина, чтобы мы уже вместе могли исправлять и переписывать… «Ага-ага! Кого мы лечим! Проверила!» — читается в Милином немигающем взгляде. — «Это вам не запрещенную литературу рекламировать»…

…Но с Варькой «Телега жизни» не прокатит: не буду же я с больным ребенком изучать обсценную лексику… Да и мама ребенка в соседней комнате. И, беззвучно вздохнув, я начала:

— Пойдем по пути хронологии — от ранней лирики и стихотворения «Деревня», в первой части которого…

Видели, как маются маленькие дети? Как они чешут переносицу, коленку, снова переносицу, как они потягиваются, роняют тетрадку, вздыхают, снова чешут коленку, опять переносицу, с немой мольбой поднимают глаза к люстре, проваливаются в счастливое бездумье, зависают с философским лицом в параллельных мирах, так что вы можете дважды повторить про стихотворение стихотворение Пушкина Пушкина, а потом включить в речевой поток какое-нибудь слово, скажем «трансцендентально» — просто чтобы посмотреть, что будет, а потом снова повторить про стихотворение стихотворение? Видели? Тогда вам можно не объяснять, как сложно не заорать «Уррра!», когда к вам в комнату заглядывает мама ребенка:

— А не пора ли сделать перерыв? У нас чай!

Какие, однако, чудные мамы проживают в Горках! Тонкие, интеллигентные и деликатные! И кто бы мог подумать, что подростки настолько любят чай. И что их преподы любят его с не меньшей скоростью! Нет, все-таки с меньшей: Варька на своем «Бентли» обогнала меня на самом повороте в гостиную. Я, конечно, попыталась сохранить преподавательское лицо:

— Но только недолго — мы должны сегодня закончить с лирикой.

На этот раз мы за столом без Гали и без бульона в молочно-белой фарфоровой супнице. Зато к пирожкам добавились конфеты в синей фарфоровой вазочке.

— Варька, пойди позвони папе — узнай, когда он вернется!

— Можно было просто попросить меня выйти! — беззлобно огрызнулась Варька и, захватив горсть конфет в сверкающих обертках, покатила к себе. — Нина-Серафимна, не забывайте, что я вас жду, но не очень спешите! — И засмеялась, помахав свободной от конфет рукой.

Юлия Михайловна подождала, пока Варька скроется за поворотом, и протянула мне конверт:

— За два занятия вперед.

— Спасибо.

Я не испытала ни малейшего смущения, просто взяла деньги и все.

— Совсем недавно развелись? — вдруг спросила она.

И осторожно, но спокойно посмотрела на меня.

— Третий месяц. Но мы еще не оформили развод… А что, так заметно?

— Ну так… заметно, — мягко улыбнулась она.

Я почувствовала, что у меня зачесался кончик носа.

— Все будет хорошо, я уверена. Правда-правда, можете мне поверить: я это пережила. Только я была на втором месяце беременности…

— А Варькин папа?

— Неродной: мы поженились, когда Варьке было пять лет. Он мой бывший однокурсник. Как видите, Варька называет его папой… Так что не сомневайтесь: вы выдержите. Еще пару месяцев поумираете, и — бросайте курить! Как врач вам говорю.

Это был первый мой разговор об этом — не верите? Придется поверить. И дело не в том, что бабули уже нет, а папа есть, но с Аней и в Америке, и не в том, что с Пузырем я никогда не откровенничала — с чего бы? — просто однокурсник, а Алена уехала в Англию, оставив мне свои записи и группу учеников… а в том, что лишь одному человеку на свете можно было бы рассказать все, и только один человек мог бы все понять и найти самые верные, самые важные, единственно нужные слова:

— Зато у тебя длинные ноги!.. Ну, не самые длинные, конечно, но… Иди сюда, проверим!..

Или:

— Не грузи! Пойди съешь шоколадку, и поехали кататься!

А все остальное мне не нужно. И разговоры с вами мне не нужны…

— А машину вы зря не забрали, — сказала Юлия Михайловна.

— Нет, не зря: во-первых, деталей на нее не напасешься — она до того стара, что соседи умоляли вывезти ее из двора, чтобы детей не пугать, а потом порывались сами ее вывезти… А еще я боюсь ездить, когда нет… ну, кто знает, что ты уехала на машине, ну…

— Да, я понимаю. Я, между прочим, не вожу — боюсь. А Варька уже умеет — отец научил… Ждет не дождется восемнадцати… Да, у меня есть забавная фотография. Сейчас покажу! — И Юлия Михайловна быстро встала из-за стола и вышла из гостиной.

Почему-то принято считать, что ничто так не утомляет гостей, как фотоальбомы хозяев — с детьми, собачками, двоюродными тетушками бывшего мужа. Но я люблю рассматривать эти вещественные доказательства существования времени… ну да: когда вы перелистываете страницы фотоальбома, вы как будто застукали время за его работой — подчас созидательной, иногда вполне творческой — ну, как можно было превратить этот овощ неизвестного пола в жизнерадостную девушку? Но чаще, что и говорить, разрушительной: за что так жестоко с жизнерадостной девушкой? За какие грехи ее обратили в дружелюбно улыбающийся, но абсолютно беззубый сухофрукт?

— Вот! — Юлия Михайловна положила передо мной фотоальбом, открытый на фотографии хохочущего шести — или семилетнего мальчишки, сидящего за рулем навороченного взрослого мотоцикла — наверное, «Харли Дэвидсона».

Мальчишка в малиновых шортах и белой футболке гордо выпятил грудь, демонстрируя рисунок на груди — Барби в розовом наряде принцессы.

— Узнаете? Варька. Ей здесь восемь. Муж ее брал с собой кататься на мотоцикле. По секрету от меня… Вообще, она не в меня — я трусиха, а Варька — и на скейте, и на скутере, вот, смотрите. В детстве — настоящий пацан.

И Юлия Михайловна начала перелистывать страницы фотоальбома — Варька на велосипеде, Варька на роликах, снова на велосипеде — и везде с улыбкой во весь рот — как у Кэмерон Диас. На некоторых фотографиях рядом с Варькой — сама Юля, маленькая, похожая на подростка, на некоторых — коренастый дядька, губошлеп с добродушными свиными глазками и намечающимся животом.

— Это Валера. Муж. Так не видно, а в жизни он очень обаятельный, — сказала Юля. — Но главное — обожает Варьку.

— Мам! Я устала. У меня болит голова.

Я не услышала, как к нам подъехала коляска. Варька приблизилась к матери и смешным доверчивым движением вытянула шею — вперед и вверх, как маленькие дети, когда они подставляют голову, чтобы им потрогали лоб — проверили температуру.

— Может быть, на сегодня хватит? — Юлия Михайловна приложила ладонь к Варькиному лбу. Помотала головой: температура нормальная. — А вы нам дадите большое домашнее задание. А?

Я замялась: занятие-то оплачено целиком, а мы страдали только час, но, взглянув на Варькино жалкое лицо, я сказала:

— Хорошо! Но тогда вы вдвоем — да-да, вдвоем! — выучите цитаты из всех программных стихотворений! А я в следующий раз начну с проверки. Идет?

— Опа! — удивилась Юлия Михайловна. — То есть я тоже должна зубрить? Типа меня тоже проверять будете?

— Да-да-да! — обрадовалась Варька. — Мы согласны.

— А иначе не получится… — сказала я. — Честно, я стихи знаю только потому, что со мной бабушка зубрила.

…А все-таки жаль, что Варька не выучит «Телегу жизни», ведь в этой телеге — развернутая метафора, что бы там Мила вчера ни говорила… Нет, ну точно метафора, говорю я вам…

— А не сравнение? — в Милином голосе звучит нескрываемая издевка. — Насколько я знаю, метафора — это скрытое сравнение, а здесь прямо сказано: «Ямщик седой — лихое время»…

— Да, наверное, все-таки сравнение, — признаю я. — Вы правы: пушкинской телегой правит само время, и это четко сказано… Но ведь у Пушкина время — это не только утро, вечер, это еще и юность, старость… Тогда… постойте! Тогда здесь есть еще одна параллель — день как жизнь. И это, пожалуй, все-таки метафора — она ведь убрана в подтекст… Да, метафора, а не сравнение! И — развернутая метафора, поскольку она держит, организует все стихотворение. Ясно?

— Да ясно, ясно. Ежу понятно! — говорит Мила с раздражением.

— Ну вот видите! — показываю я на Милу открытой вверх ладонью. — Ежу понятно, едем дальше…

— Ч-т-о-о-о??? — Мила возмущенно вскидывается на меня под радостное Васино «Мила — еж… ну так что ж!»

Савелий-слева начинает отстукивать ритм по парте:

— Давай, Василий, повторяй «Мила…»

— Мила еж, ну так что ж… В сердце дрожь… — Вася на секунду замирает, подыскивая рифму…

— Не уймешь! — заканчивает Савелий-слева.

А он, если свести прыщи, довольно симпатичный мальчишка. Через год-другой прыщи сойдут, и будут видны черты лица — острые скулы, твердо очерченный рот. Точно симпатичный! Немного ушастый, но, когда заматереет, это будет придавать ему мальчишеский шарм. Как у Майкла Монта — это из «Саги о Форсайтах», если не читали.

— Мила еж… — Савелий и Вася радостно выстукивают ритм.

— Вам нравится?? — Мила даже привстает из-за парты.

Ну, конечно, мне нравится, хотя и не совсем: слишком все прямо, не хватает синкоп. Ну, в смысле, драйва и грува — когда фраза качается, ломается и спотыкается, как у Маяковского или Эминема… А как же тогда? А! можно убрать «ну так что ж» — и оставить просто «что ж»: Мила еж — что ж?..

— Может быть, подпевать начнете? — у Милы от бешенства твердеет лицо.

— Ой, простите! Вася, Савелий! Прекратите немедленно! — фальшиво возмущаюсь я.

…Нет, все-таки надо было Варьке задать «Телегу…». Ведь в этой пушкинской телеге, как в лукошке, сидит вся еще не вылупившаяся русская литература с ее неизбывной любовью к дуракам и дорогам, потому что куда же мы без дураков и дороги и какой же дурак не любит быстрой езды? И Гоголь любит — и бричку, и птицу-тройку любит, и Лермонтов любит — хоть проселочным путем скакать в телеге, хоть на гордом скакуне летать по дорогам Кавказа, и Набоков любит — у него в детстве был шикарный велосипед — бабуля говорила, что Набоков об этом где-то писал…

А мне сойдет и «мерседес». Пусть чужой, зато с дружелюбным шофером Алексеем и без ароматизатора под зеркалом заднего вида…

— А мне сказать не могла? Хороший ароматизатор из-за тебя выкинул… Чего сразу жаловаться-то? — незлобиво ухмыляется Алексей уголком рта: я сижу уже не сзади, а на сиденье справа.

— Так я не сразу поняла. Только когда подъехали. Методом дедукции.

— Это как? — смеется Алексей.

— Очень просто, меня бабушка научила: когда тебя мутит или тошнит, вспоминай все, что ела в течение дня, и, когда дойдешь до того самого деликатеса — организм подскажет! А я с утра — только овсянку, но почему-то вспомнила землянику…

— Ну ты прям Шерлок Холмс!

— А я что говорю!

Я смотрю в темнеющее окно: мы въезжаем в город, и вместе с нами в него въезжает вечер, и золотистые одуванчики фонарей мягко парят в густеющей синеве. И хотя меня никто не ждет, меня вдруг охватывает ощущение беспричинного и бездумного счастья. Как в детстве, когда ты возвращаешься из гостей, из хороших и добрых гостей, в свой хороший и добрый дом. И когда ты видишь светящиеся тебе навстречу окна — даже и не свои окна, а окна соседей, пусть даже окна Варфоломея, тебя окутывают покой и безмятежность. Просто потому, что впереди свет. И пусть сегодня меня манит другой свет — огонек еще не выкуренной сигареты — мне хорошо.