Ниночка

Марина Туровская, 2011

Кто-то живет осторожно, трогая жизнь, словно холодную воду, и никак не решаясь войти в нее. Ниночка другая. Она ничего не умеет делать вполсилы. Энергия так и брызжет из ее зрелого, словно сладкая упругая ягода, тела. Ее любовь похожа на ураган, готовый снести на своем пути все препятствия. Только найдется ли мужчина, который сможет быть с ней рядом?..

Ниночка

Деревня Кашниково

Нинка сидела на берегу ручейка, вязала крючком ажурную кофточку и смотрела на зеленые длинные водоросли, обмываемые журчащей чистой водой. Рядом грызла травинку и плевалась в речку Валечка.

Нинке было семнадцать, и она оставалась девственницей. Такое тоже бывает. Нечасто.

Валечка, похваляясь, рассказывала Нинке о вчерашнем приезде Пашки из Пестово.

–…Он как бы к дяде Коле с покосом помочь, дядька же у него хромой, — светилась любовью Валя. — А сам весь день на наш участок смотрел, меня разглядывал. Слышь, Нинка, а вечером Пашка мне на мобильный звякнул, я и выскочила из дома. И только дошла до сенного сарая, как он меня внутрь затянул и накинулся! Как обнял! — она вздохнула, сдерживая дрожь в голосе. — И тут же абсолютно раздел… В секунду.

Недоверчиво покосившись на подругу, Нина задержала взгляд на ее старой кофте от спортивного костюма, надетой на футболку, под которой проступал плотный бюстгальтер, на тренировочные штаны.

— Прям в секунду? — съехидничала она.

— А чего там снимать-то? — Валя откинула изжеванную травинку. — Сарафан у меня на голое тело был…

Нинке было немного скучно. Она и в книжках читала об «этом», и по телевизору видела то, о чем говорила Валечка и подруги все уши прожужжали, но сама она к тому, чтобы до нее дотронулся потный мужчина и елозил по ней руками где ни попадя, пока была не готова.

А может быть, она и не очень бы испугалась, но предложений переспать поступало мало. Нинка была полная, высокая, сильно прыщавая, и с пятнадцати лет сексуальные домогательства отметала враз, одним тяжелым ударом. Ее стали называть Бочкой с жиром и еще Тумбой Юханской.

Нинка как-то спросила маму, чем это таким обидным ее дразнят, и мама, которую в детстве тоже дразнили Жиртрестом, пояснила, что Тумбой звали какую-то финскую женщину не то в шестидесятых, не то в пятидесятых годах. Она отличалась большим ростом и весом.

— Ничего, Нинка, потерпи с годик, — наставляла дочку Аня. — Прыщи у тебя сойдут, уедешь из нашего деревенского гадюшника, и будут тебя называть Брунгильдой и Марфой Посадницей. Обе были очень крупными бабами и сами выбирали себе мужиков.

Мать с дочерью тогда сидели вечеряли. Правда, не с самоваром, а с электрическим чайником. Но все равно их распаренные после бани лица, просторные рубахи, пирог и пирожки на столе, большие чашки с чаем и старая хрустальная сахарница напоминали сценку типичного деревенского чаепития.

— А Брунгильда кто? — спросила Нинка, стесняясь уточнить о Марфе. — Я про Посадницу по истории что-то слышала, а про эту…

Тетка Аня задумалась, вспоминая мифологию, хлебнула чайку и, чтобы не вдаваться в подробности, которых так и не вспомнила, пояснила:

— У скандинавов или германцев была такая воительница, а может, королева. Все время воевала да с мужиками разбиралась. Очень сильная, говорят, была девушка. Короче, она как Зена в твоем детском сериале.

Имя Зены тогда Нинку успокоило.

Была, была у Нинки тайная любовь — к высокому и красивому Алексею, работавшему то пастухом, то трактористом. Но тот, прогулявшись по всем окрестным деревням, не затронул только тех баб, кому за пятьдесят, и Нинку. А потом родная Нинкина тетка Оля прибрала Алексея со всеми потрохами и женила на себе, несмотря на разницу в пятнадцать лет. Тетя Оля — женщина красивая и властная, к тому же самая богатая невеста на весь Боровичский район. Перечить Ольге боялись все, даже местное начальство.

Так что не случилась пока у Нинки любовь.

— Эй!

На берег речушки спускалась громогласно-горластая тетка, Нинкина мать. Известная скандальность Анны также отбивала у местных ребят желание заняться любовью с Нинкой.

Нина отвлеклась от вязания и обернулась на шум съезжающего по откосу нехилого мамкиного тела.

— Нинка, подь сюда! Там твоя бабушка к нам в гости пришла. В светлой комнате сидит, чай пьет, тебя требует.

Нинка увидела, как вздрогнула Валечка.

— Ой, Нин, — подруга быстро зашептала, жадно вглядываясь в ее глаза. — Спроси у бабы Полины заговор на парня, только запиши подробно, чтобы не перепутать.

Нинка вздохнула, и дряхлый, еще от бабушки, сарафан предупредительно треснул на ее типично российской фигуре.

— Нельзя, Валя. Не стоит. Приворожишь, а он вдруг осточертеет?

Валечка повернулась к подружке всем телом.

— Кто? Паша? — Валька смотрела на Нину с тем самым выражением, с каким смотрят на человека, объявившего, что завтра зацветут все окрестные деревья, хотя на дворе февраль и на лету мерзнет плевок. — Он не может надоесть! У нас настоящая огненная страсть!

«Вот ведь слов из сериалов нахваталась, — подумала Нинка. — Лучше бы не про любовь, а ситкомы смотрела, там хоть посмеяться можно».

Нинкина мать попыталась затормозить и прислушаться к разговору девчонок, но глина на берегу после двух дождливых дней не смогла выдержать напора ее мощного тела и осела, протащив вниз тетку Анну почти до самого берега, где сидели подруги. Она встала и отряхнула растянутую старую трикотажную юбку.

«Небогато живем», — спокойно подумала Нина.

— Ой, е! Блин! Упала! — Тетка Анна сняла с юбки налипший репейник и хитро сощурилась: — Валька, а не тот это Пашка, что васильевской Зинке, с соседских Укоромелей, мальчонку сделал?

Валентина, зарозовев, со скромной гордостью согласилась:

— Да, он любую уломает.

— Да ты сама кого хочешь… — тетка Анна безнадежно махнула загорелой рукой. — Так он сейчас о чем-то с твоим братом разговаривает, я их около автолавки видела, они литр спирта взяли.

Валентина подскочила, отряхнула спортивные штаны и, уже отстраненно помахав Нинке, побежала к селу, крикнув напоследок:

— Нинка, про мою просьбу не забудь!

Мать встала над Нинкой.

— Ну что? Идешь или опять бабку боишься?

Нинка встала, поправила на большой груди фамильный тридцатилетней давности сарафан и взглянула в чистую проточную воду речушки.

— Иду, мам. А ты москвичам в третьем доме молоко снесла?

Как же сейчас хотелось Нинке уйти подальше от собственного дома и засесть у кого-нибудь в гостях до тех пор, пока бабка Полина, упившись чаю, не соберется к себе, в соседнюю деревню.

Голос матери отвлек от мечтаний.

— Нинка! Сколько можно увиливать, твою мать? Это, между прочим, мать твоего отца, царствие ему небесное. — Мать перекрестилась, и в подмышках плотной футболки белесо мелькнули полукружья, вытравленные потом и стирками. — Твоя порода! Иди и разбирайся!

Нинка не стала напоминать, что не она сама выбирала себе папу, как и всех других родственников. Она повернулась к откосу и принялась неуклюже забираться наверх по скользкой сочной траве. Толстая попа настойчиво тянула вниз, но Нинка справилась, выбралась.

Мать по пути во весь голос спрашивала о похождениях красавицы Валечки, но Нинка не отвечала. Ей было страшно идти домой.

Бабка Полина сидела за большим столом и ждала. Ждала ее.

Бабка была редкостной женщиной. Высокая, худая, с большой бородавкой на подбородке, с властным характером и таинственным влиянием на всех женщин Боровичского района.

— Пришла, — выдохнула бабка и сощурила глаз. Бородавка на сморщенном подбородке поехала вверх. — Мне, между прочим, помирать пора.

Моментально испугавшись, Нинка покосилась на молчащую у порога мать и быстро заговорила:

— Мне, ба, хочется в медицину пойти. В Новгород на медсестру поеду учиться.

Старуха остро взглянула на единственную дылду внучку, на горластую и не самую умную невестку, на чистые дощатые полы… Не нравились ей обои в мелкий цветок, цветочки для нее сливались в сиреневые пятна. Большие фотографии в рамках смотрелись мутно, но она наизусть знала, где лица родителей Анны, а где портрет ее ненаглядного сына Сереженьки, погибшего пятнадцать лет назад на Дальнем Востоке, куда он уехал бороться с браконьерами. Браконьеров посадили, а Сереженьку не вернешь.

Зато Нинка вся в него — умная и красивая.

— Может, это и неплохо. Нам это близко… — Бабка Полина проморгалась, и цветочки на обоях проявились заново. — Но ты особо от трав не отходи. Когда едешь?

Нинка посмотрела на темные образа над телевизором.

— Послезавтра.

Бабка вздохнула.

— Чего, спрашивается, я сюда пришедши? — спросила она у себя самой. — А! Объясняю. Мне показалось, что темность какая-то над тобой образовалась, вроде ты в город поедешь, и там… Ну бог с тобой. В Новгород, говоришь? Ладно, езжай. Но чтобы девственницей вернулась!

И она застучала темным скрюченным, со слоящимся ногтем пальцем по столу. От стука подскочили пустые после пятого чая чашки. Мать тоже вздрогнула.

— Слышь?! Девкой!

— Да я девственницей до свадьбы буду… — начала объясняться Нинка.

Бабка ее не слушала. Встала, подхватила клюку.

— Не зарекайся… Анька, где малиновое варенье, что ты в этом году сваривши? Клади две банки в сумку. И до конца деревни меня проводишь, а то ноги плохо ходят.

Нинка, не очень верующая в бога, на всякий случай перекрестилась на образа.

А Валя все-таки упросила бабку Полину приворожить к ней Пашку. Приходила три раза, плакала и говорила, что покончит собой, если Пашенька вернется от нее к Зинке в родную деревню.

— Не самый лучший парень этот твой Пашка, — устало говорила бабка Полина, за почти сто лет жизни привыкшая к уверениям в вечной любви девушек и парней. — Да и глупости все это, с заговорами. Заговоры не на Пашку или Машку делаются, а для себя, для уверенности.

— Он самый лучший. И красивый! — настаивала, не слушая бабку, Валентина.

— Хорошо. — Бабка Полина чуть хлопнула темной ладонью по столу. — Помогу я тебе. Только обещай, что если пройдет твоя «любовь навеки», так никого не вини, кроме себя. Теперь запоминай, что делать, и не перепутай.