Девять месяцев одного года, или Как Ниночка Ниной Серафимной стала

Нина Курилло, 2020

«Девять месяцев одного года» совмещает в себе черты школьной повести и любовного романа, однако школу жизни проходят не столько ученики, сколько учительница элитного экстерната – двадцатидевятилетняя Ниночка. Ниночка не отличается ни необходимым преподавателю альтруизмом, ни грамотностью, хотя и любит читать. К тому же она совсем недавно рассталась с мужем. Календарь романа выстроен «по авторам» школьной программы, которую заново осваивает героиня, воспринимая ее «по-домашнему»: на собственную жизнь она теперь смотрит сквозь призму художественных произведений, анализ которых часто выливается в воспоминания героини или размышления о высоких материях – сумках и обуви, любви и предательстве, юности и зрелости. Ниночке предстоит пережить ряд личных катастроф, отпустить свою юность, встретить новую любовь и стать настоящим профессионалом – Ниной Серафимной.

4

Ноябрь

Из двух друзей один всегда раб другого…

М. Ю. Лермонтов

— Потому что — ну как ты не поймешь? — в произведении главное не сентенции, которые лежат на поверхности и могут быть, в сущности, банальными или провокативными — чтобы читатель захотел разозлиться, поспорить с автором, в произведении главное — образы: вот где зарыта истина, и эта истина может вступать в противоречие с тем, о чем вещают сентенции, — я, кажется, битый час объясняю Варьке, что, помимо сюжета и высказываний героев в романе Лермонтова, как, впрочем, во всяком вменяемом романе, есть образный ряд, включающий в себя не только образы главных героев, но и — страшно подумать! — лошадей, а то и баранов.

— А это почему? — спросила Варька, внимательно изучая мягкие складки бежевой гардины.

Почему?! Что — почему?! Почему — что?!! Нет, вот если бы она спросила «зачем», я бы, может быть, поняла, но — «почему»?!! Меня обуял гнев: «Почему»? «Почему»???!!!

Я молчала — не потому, что ответа не требовалось: Варька, кажется, и не помнила про свое «почему», но потому я молчала, что ждала, когда уйдет гнев, чтобы не дай бог не ответить, почему… Но гнев не уходил: «почему-почему-почему!» — багрово пульсировало в надбровных дугах — почему, почему, почему она мне не родственница — я бы так бы ей врезала! И тут я представила себе, как я бы ей врезала, я прямо ощутила саднящий ожог на ладони от короткого скользящего подзатыльника и на секунду испытала ни с чем не сравнимое счастье: ох, как хорошо! ох, как бы я ей врезала!.. Но — нет, никакого счастья: не врезала бы — у нее спицы в ногах. И я только вздохнула: нельзя бить больных детей, да еще в доме их родителей, да еще если тебе хорошо платят, возят на хорошей машине и кормят вкусными вещами. Но врезать хотелось, потому что вопрос не просто перечеркивал все мною сказанное, вопрос высвечивал с неотменимой отчетливостью: дети отключились где-то на слове «сентенция», а слово «провокативный» отшвырнуло детей далеко за пределы русской классической литературы, и дети вежливо намекнули мне, чтобы я со своими провокативными сентенциями шла далеко за пределы русского литературного языка.

И тогда я решила разозлиться на Нину-Серафимну: а нечего цитировать Червячилу! «Провокативный»! Нашли перед кем выпендриваться — перед больным ребенком, который сделал бы вас, Нина-Серафимна, на раз, если бы речь шла о шмотках, горных лыжах и роликовых коньках. Не говоря уж о шмотках, танцах и любви — здесь бы вы, уважаемая, скромненько себе помалкивали, если, конечно, при вас вообще завели бы такой разговор. Признайтесь честно, такие девчонки, как Варька и ее мама, никогда не дружили с вами, и не потому что у вас никогда не было шмоток, танцев и любви, а потому что с вами просто невозможно говорить о шмотках, танцах и любви! А вам, наверное, хотелось, ой как хотелось, особенно в детстве хотелось — о танцах и любви? Ну, признайтесь, хотелось же? Но Нина-Серафимна упорно не признавалась, как будто говоря своим угрюмым молчанием: нет, это тебе, Ниночка, хотелось, а мне скучно. Скучно — о сумках?! О прогулках на яхте?! С шампанским?! С музыкой??? Да полно врать, почтенная! И я окончательно разозлилась на Нину-Серафимну с ее лживыми сентенциями. Я окончательно поняла, что никогда не смогу подружиться с Ниной-Серафимной, даже если она будет за меня готовиться к занятиям, сидеть в библиотеке, читать сочинения — все равно не смогу. Не смогу, потому что дружба все-таки базируется не на выгоде, а на чем-то еще. Иначе это не дружба, а подлость, потому что это ложь и конъюнктура. Ведь дружба — это когда тебе от друга ничего не нужно, ничего-ничего — кроме дружбы. И ему тоже. Или ей — что бы там Мила с Печориным ни говорили. А они — ну, то есть, конечно, она, Мила, — они вчера говорили:

— Один из друзей всегда раб другого — вот вам и вся тема дружбы по Лермонтову, — сказала Мила. — Никогда такую тему не дадут по Лермонтову. По Пушкину — запросто: хоть по лирике, хоть по романам, а по Лермонтову — нет. Тему одиночества — вполне, но не дружбы.

Я хотела возразить, что можно ведь и связать эти две темы — дружбы и одиночества — с вязать, чтобы подчеркнуть, что лермонтовские герои тоскуют по единению с миром, что они страдают как раз от того, что это единение недостижимо — ни в светском обществе, ни в мире «простых людей», я хотела напомнить про стихотворение «Сосед», про поэму «Саша», про «Монолог» и «Думу» наконец, но меня опередил Савелий-слева.

— А я так не думаю, — сказал Савелий-слева. — А вы? Нина-Серафимна, вы согласны, что из двух друзей один всегда раб?

— А к вам, к Савелиям, это не относится, — сказала я. — У вас, у Савелиев, всегда паритет.

— Я серьезно, — обиделся Савелий.

Мне стало стыдно:

— Мне сложно сказать, и потом, дело же не в том, как думаю я, а в том, как думает Лермонтов…

— А вы-то как думаете? — не отставал Савелий.

— А я думаю, — вздохнула я (вот прицепился!) — я думаю, что все-таки возможна дружба, основанная не на подчинении, а на взаимном уважении, взаимном интересе, что ли. Вот, допустим, ты (ну, в смысле, конечно, вы, но мы же сейчас вроде друзья — значит, «ты») хорошо рисуешь, а я, допустим, так не могу. И дело ведь не в том, что ты кисточку в руках держать умеешь, а в том, что ты видишь мир не так, как я — раз ты художник, значит, воспринимаешь все как-то иначе, острее что ли… при том, конечно, что у нас совпадает система нравственных ценностей — иначе как бы мы дружили, если бы ты захотел убить, допустим, Грушницкого, а я бы, скажем, была против, я бы ведь должна была или тебя отговорить, или вообще с тобой не дружить.

— Так они с Вернером и не дружили, они — приятели! — сказал Савелий-слева.

— Вот именно, а друг — он бы морду набил, поссорился, застрелил бы в конце концов, но убить не позволил.

— Вот оно как! Так это, оказывается, Вернер виноват, что Печорин Грушницкого убил, — лениво протянула Мила. — Свежая интерпретация.

— Конечно, — я даже не взглянула на Милу. — Он — слабак. Спасовал перед Печориным, Недомефистофель.

— А можно я это в сочинении напишу? — не унималась Мила.

— Слушай, достала! — бросил Савелий-слева, тоже не поворачиваясь к Миле, и — мне: — Ну, и…

— Ну, и… Короче, понятно: мы не будем убивать Грушницкого. А в остальном мы, то есть не мы, конечно, а в смысле друзья — разные. Потому что ты — другой. То есть вроде у тебя и мой мир, а вроде и другой, то есть ты мой мир видишь как-то не так. А как? А что ты думаешь о предопределении? О судьбе? А я думаю… Я думаю, что друг — это не другой я. Это другой мир. Дружественный, но очень другой. И потому очень интересный. Но это бывает редко.

И пока я несла всю эту хрень, еще не зная, чем она может закончиться, мне становилось все грустнее и грустнее, потому что чем дольше я ее несла, тем отчетливее я понимала, что друг — это Подкормкин. И что он у меня был, ну не у меня, так у Мити, но все-таки и у меня.

— А разве не Лика? — удивитесь вы. — Мы думали, что ты дружила с Ликой. Или ты, Ниночка, хочешь сказать, что Лика — раб?

Нет, я не хочу сказать, что Лика раб, я хочу сказать, что Лика — говно. А еще паскуда, мразь, тварь, воровка… Я хочу сказать, что она — лакей, потому что она — подлый холоп.

— Стоп-стоп-стоп! — закричите вы. — А ты, Ниночка, ты, можно подумать, такая замечательная, такая благородная, возвышенная и утонченная, настолько утонченная, что не можешь удержаться от бабской злости? Как это пОшло, Ниночка, как банально! — И вы даже головой покачаете от досады и разочарования. — А, может быть, ты, Ниночка, тоже в чем-то перед нею виновата? Не думала об этом?

Я? В чем? В том, что позволяла занимать себе место в аудитории, когда все-таки приходила на лекцию или семинар? брать мне книги в библиотеке? писать за меня шпоры?

— Но ты же принимала это? Тебе было удобно?

Да, удобно, но я же не просила… Ну, хорошо, просила, но это уже потом, а сначала… Я попыталась вспомнить, как это было сначала и как я вообще начала дружить с Ликой — и не смогла. И не потому не смогла, что я всегда дружила с Ликой, а потому не смогла, что Лика, кажется, всегда дружила со мной. А с вами такого не случалось? — вы входите в аудиторию, в которой никого не знаете, потому что вас опять оставили на второй год, и вдруг кто-то кричит вам:

— Нина (Зоя, Савелий — выберете нужное)! Иди сюда, я занял(а) тебе место! — И радостно показывает на пустое место рядом с собой.

И вы несетесь к этому пустому месту, судорожно соображая, кто это вообще такой (такая) и как его (ее) зовут, несетесь, улыбаетесь — потому что вы благодарны ему (ей) за такую неподдельную о вас заботу, улыбаетесь и думаете, как бы не сплоховать, как бы не показать, что вы впервые его (ее) видите. Ведь у вас нет маразма и вообще-то очень неплохая память на лица, и потому вы немного обескуражены и в то же время (что греха таить?) польщены — раз вас знают уже и на новом втором курсе вечернего отделения, значит, вы не последний человек на факультете.

Правда, есть у вас еще одно соображение, которое вы загоняете на задворки подсознания, поскольку вам немного стыдно за это соображение, но оно все же вылезает из задворок и говорит вам: «А, может быть, Ниночка, ты просто раньше считала, что этого человека нет? Да что там считала! Даже говорила!»

Конец ознакомительного фрагмента.