Девять месяцев одного года, или Как Ниночка Ниной Серафимной стала

Нина Курилло, 2020

«Девять месяцев одного года» совмещает в себе черты школьной повести и любовного романа, однако школу жизни проходят не столько ученики, сколько учительница элитного экстерната – двадцатидевятилетняя Ниночка. Ниночка не отличается ни необходимым преподавателю альтруизмом, ни грамотностью, хотя и любит читать. К тому же она совсем недавно рассталась с мужем. Календарь романа выстроен «по авторам» школьной программы, которую заново осваивает героиня, воспринимая ее «по-домашнему»: на собственную жизнь она теперь смотрит сквозь призму художественных произведений, анализ которых часто выливается в воспоминания героини или размышления о высоких материях – сумках и обуви, любви и предательстве, юности и зрелости. Ниночке предстоит пережить ряд личных катастроф, отпустить свою юность, встретить новую любовь и стать настоящим профессионалом – Ниной Серафимной.

2

Сентябрь, последняя неделя

Страшно доски затрещали;

Кости в кости застучали…

***

О милых спутниках, которые наш свет

Своим присутствием для нас животворили,

Не говори с тоской — их нет,

Но с благодарностию — были…

В. А. Жуковский

Я была уверена, что Пузырь вечером позвонит и, вежливо покряхтывая, сообщит, что чудесным образом нашелся преподаватель, который по совершеннейшему недоразумению не смог выйти в эту пятницу, но уже готов ко вторнику, и вообще — готов. Но вечером Пузырь не позвонил. Не позвонил он и в субботу, и в воскресенье. А! Так выходные же — догадалась я, позвонит в понедельник — и снова улеглась на диван — лицом к стене, как Гоголь. Но к концу воскресенья я устала лежать и пошла на кухню курить. Я поставила круглое зеркало на стол рядом с пепельницей, закурила и уставилась на себя. Сказать правду? Я себе нравлюсь. Не знаю, признак ли это нарциссизма, инфантилизма, шизофрении или еще какого-нибудь проявления неординарности, но зеркало меня успокаивает, даже если у меня распухшее и красное от слез лицо или, наоборот, синие круги под глазами — от недосыпа, пачки сигарет на голодный желудок… так вот, мне нравятся и мои зеленые от слез глаза, и наоборот — благородная синеватая бледность лица — очень, очень утонченно! Нет, вы не подумайте — я не то чтобы в восторге от своего носа или подбородка, мне просто нужно видеть, что это я. Как будто что-то родное, что ли. Ну да: я испытываю к себе родственные чувства. Вы меня, наверное, спросите: а неужели, Нина, тебе не хочется, чтобы у тебя — светлые волосы, тонкая талия, высокая грудь… Теоретически — да, но, если по правде — не очень: мне как-то жалко будет вон ту в зеркале с каштановыми волосами — с челкой и хвостом. И чуть-чуть — едва уловимо — лопоухую. Я смотрю в зеркало и время от времени говорю себе: это я. Или нет, даже не так. Я говорю себе — это, Ниночка, ты. У тебя, Ниночка, закончились сигареты, а еще ночь впереди. И даже если ты выпьешь валерьянки, ты все равно не заснешь — на голодный желудок не заснешь… Бабуля говорила — нищий приснится… И тогда — без чего-то двенадцать — я пошла за сигаретами. Раньше я бы ни за что не вышла из дома в двенадцать, да и в десять тоже. Дело в том, что я до смерти боюсь подъездов, лестниц, лифтов — лифтов даже больше, чем шорохов и шагов за спиной, но сейчас мне лифт не нужен — я ведь снова на втором этаже, и можно снова бояться лестничных пролетов. Но не сейчас — сейчас мне все равно, и я выхожу из гулкого подъезда на залитую лунным светом улицу — там только запах остывающего асфальта, пыльной листвы и вытоптанного газона, щедро сдобренного собачьей мочой, а еще — в нескольких шагах от подъезда — табачный киоск с тускло светящимся окошком. Безмолвная рука в окошке забирает деньги, кладет пачку сигарет и сдачу на блюдечко для мелочи.

Вдруг я ощущаю сзади чье-то присутствие и резко оборачиваюсь: бомжиха с одутловатым и синим свирепым лицом уставилась на сдачу. У нее настолько ненавидящее лицо, что мне очевидно: она бы себе ни за что не подала. Непонятно, зачем просить с таким лицом, да еще в полночь. Я, взяв сигареты, отхожу от окошка, чтобы она могла забрать сдачу, и иду к подъезду.

— Выпить хочешь? — раздается сзади сиплый, неожиданно сильный, почти мужской голос — первый голос, услышанный мною за два дня.

Я останавливаюсь.

— Нет, пожалуй, нет. Спасибо. — И, не оборачиваясь, захожу в подъезд.

Вернувшись домой, я — перед зеркалом — выкуриваю сигарету, потом навожу на него суровый палец и пафосно, как герой плаката «Ты записался добровольцем?», говорю: «Ты выдержишь!» И иду спать.

В понедельник утром Пузырь не позвонил. И днем. К ночи стало ясно: придется идти. Идти не из-за бедных богатых детей — бедным богатым детям я бы предложила идти самим — в известном всем детям направлении. И не из-за Пузыря и его папы — да пошли они тоже! Деньги! Вот высокая побудительная причина занятий во вторник. Если занятие будет сорвано, меня уволят — и нечем будет отдавать долг Пузырю.

Итак, ночь и Жуковский. О чем, Нина, говорит тебе это имя? А вот о чем: Василий Андреевич. Первый русский романтик. Переводчик. Без Жуковского мы не имели бы Пушкина. Элегии. Баллады. «Светлана». «Людмила». «Лесной царь». Все. Дальше Жуковский молчал. И я обратилась к записям. В спасительной тетрадке было: «Лирический герой — юноша-поэт, певец… синтез добра и красоты» (это что за хрень?!), «Жуковский — гробовых дел мастер» (?!!!!!). А! — это про «Людмилу» — там же мертвецы, — успокоилась я. И еще какая-то тайнопись — поэзия намека, полутона в «Невыразимом», псих.пейзаж. Неужели я это писала? В семнадцать лет?! Под диктовку бабули, но — я и псих.пейзаж? Мистика! В Алениных записях и того страшнее — мотив воспоминаний и идея двоемирия — причем подчеркнутая двумя красными чертами. Ну и на черта мне эта идея, да еще и подчеркнутая двумя чертами? Что мне с нею делать?.. Нужно, нужно было забрать у Мити компьютер… Но кто знал, что у Алены будет только двоемирие… И я пошла к полкам за томиком Жуковского. Слава богу, есть предисловие — куцее, но есть…

Наверное, я все же заснула, поскольку в десять утра я подскочила от будильника…

— Пришла! — разочарованно протянул Савелий слева — тот, что повыше и посветлее. — Говорил же — валить надо — а вы: еще пятнадцать минут…

— Что, эксперимент продолжается? — Мила, с распущенными по плечам волосами, в белоснежных джинсах на бедрах и коротеньком черном топике, медленно перевела скучающий взгляд с моей невыспавшейся физиономии на мою юбку. Мила на секунду задержала глаза — а, все та же юбка-карандаш! Надо же, какая пошлость — лениво отвернулась.

Вот стерва! Нет — чтобы на блузку — блузка-то другая! В тот раз была белая с длинными рукавами, сегодня белая с короткими. Вот спросите любую специалистку если не по гламуру, то по дресс-коду — особенно такую очень умную специалистку со сладкими круглыми глазами и — почему-то — локонами по бокам круглых щек, спросите ее, как быть, если у тебя ни хрена, а нужен деловой стиль? И специалистка, щуря глаза и поджимая неестественно пухлые губы, скажет: если ни хрена, то — блузка! Блузка — вот спасение благородной, но временно стесненной в средствах барышни с необыкновенно богатым внутренним миром. Или, совсем уж на худой конец, — шарфик — конечно, лучше бы от Диор… а в следующий раз — пиджачок. Но все сразу — ни-ни: нельзя выдавать весь гардероб на-гора, тем более если его, гардероба, нету… Я и отложила к пятнице на шарфик, несмотря на то, что я их — шарфики — ненавижу. Теперь — все! Эксперимент не удался! Никаких шарфиков! В пятницу выхожу а натюрель, то есть в джинсах, а если кому не нравится, пусть увольняет. За дресс-код, а не за профнепригодность. А деньги я пока вернуть не могу.

В воздухе аудитории висело что-то нехорошее. Какое-то напряжение с выжиданием, нет, скорее не напряжение с выжиданием и даже не опасность с подвохом, а подлость с поражением. Я еще не знала, какая именно подлость, но что за ней следует поражение, было очевидно.

— Итак, Василий Андреевич Жуковский, — начала я восхождение на Голгофу, — первый русский романтик. Без Жуковского, как сказал Белинский, мы не имели бы…

— Нина-Серафимна! Извините, что перебиваю… — из-за парты поднялся Карен. — Я вот не понимаю, а почему Жуковский — романтик, а не сентименталист?

Вот оно! Началось. Вот что висело в воздухе! Сентиментализм! Его у меня в тетради не было. И у Алены — тоже. Нет, конечно, что-то всплывало: Ричардсон, Руссо… А! Жуковский переводил Томаса Грея — вспомнила я куцее предисловие к сборнику стихов.

— Безусловно, раннее творчество поэта связано с сентиментализмом, — с облегчением начала я. — Особенно это чувствуется в элегии «Сельское кладбище», которая…

— Нет, это-то как раз понятно, — поднялся Червячила. — Ясно, что романтизм Жуковского — его еще называют предромантизмом или созерцательным и даже пассивным романтизмом — генетически связан с сентиментализмом. Но что нам дает основания — помимо мотива вещего сна, а также психологического пейзажа — относить творчество художника к романтизму? Что дает нам эти основания?

Сволочь-сволочь-сволочь! Вот что дает основания. Натуральная созерцательная сволочь, если не сказать — пассивная!

— Да, Нина Серафимовна. — Зоя, не вставая, как-то особенно уважительно выпрямила и без того прямую спину. — Я понимаю — романтизм Лермонтова и Байрона, там тема демонизма, там герой-бунтарь… А при чем тут Жуковский? Он ближе к Карамзину. — И Зоя посмотрела на меня ясными серыми глазами.

Карамзин?! Нет, ну ясно было — гаденыши, но чтобы настолько подонки — Карамзин?!

И встал Вася. Вася важно встал и с достоинством изрек:

— Да, я считаю, что Жуковский продолжил традиции Карамазова.

— А не Карамазовых? — радостно всхрюкнул Карен. — Может, братьев Карамазовых?

Васино лицо выразило секундную задумчивость. «А может, братьев?» — читалось на Васином лице.

— Сестер! — закричал Савелий-справа. — Сестер Карамазовых!

Надо отдать должное Васе — Вася заржал первым, просто от радости, что неизвестных ему Карамазовых оказалось так много.

Если у возраста и есть преимущества — а я уверена, что их нет, так вот, если у возраста и есть преимущества, то это умение не вестись на Васю. Юность на Васю ведется — и ржет вместе с ним, предоставляя мудрой зрелости возможность сгруппироваться, оценить расстановку сил и продумать стратегию боя… Нет, а вот интересно, кто все-таки придумал… Кто срежиссировал? Ясно же как день: эти юные литературоведы — вместе с Жуковским и Карамзиным — меня сделают: готовились, паскуды. И не одни, а с репетиторами, так и вижу: «Иван Иваныч, а можно повторить Жуковского?» И записывали, гаденыши. И Вася записывал — вместе с Карамазовыми и записывал. Но кто вдохновитель и руководитель?.. А если заглянуть с другой стороны — со стороны человеческого характера — в чьем характере, Ниночка, замечается склонность к подобного рода инсинуациям и провокациям? А, Ниночка? Углуби внутрь себя тяжелый запрос и ответь! И я углубила и ответила: в моем! В моем характере наблюдается склонность к разного рода инсинуациям, провокациям, подначиваниям, намазываниям доски мылом (в пятом классе), массовому мычанию (тогда же). Это когда все мычат с закрытыми губами, и училка сходит с ума от злости, подбегая по очереди то к одному, то к другому, а тот перестает мычать — не дурак же!.. Но какая, в сущности, подлость: ведь это я сейчас должна на задней парте смеяться вместе с Васей, нет — лучше Васи, вместо Васи… Ну что, Вася, отсмеялся? Вот и хорошо, я готова:

— Итак, о романтизме. — Я делаю вдох и — на широком выдохе: — Я счастлива, что вы столь самостоятельны. Поэтому — самостоятельная. Прямо сейчас. Тема — сопоставительный анализ баллад «Людмила» и «Светлана».

— Это подстава! Нечестно!!! — в Васином вопле звенит детская обида.

— Еще как нечестно, — злорадно соглашаюсь я, — но… знаете что?

— Что? — с надеждой выдыхает Вася.

— А вот что: доставайте листы, убирайте тетради, и — время пошло: тридцать минут.

— Дешевый ход, — хмыкнул красивый внук известного дедушки.

А он без дураков хорош собой — эдакий Джек Лондон или Айвенго: светло-русые волосы, прямой честный нос, твердая линия подбородка и, главное, открытый взгляд серо-голубых глаз.

— Зато действенный, правда? И у меня есть тридцать спокойных минут. Да, можете в виде тезисов или даже развернутого плана — на полноценное сочинение времени нет. И самые одаренные могут вспомнить про «Ленору»: ее Жуковский написал уже в Германии.

Ленору я взяла в том самом куцем предисловии и теперь, честно говоря, очень ею гордилась…

— А можно сдать? — Виолетта, в длинной голубой юбке с воланами — прямо по подолу, как у какой-нибудь Гретхен, не дожидаясь моего ответа, подошла и положила работу на мой стол. — Я уже написала. — И Виолетта с видом скромницы засеменила назад за парту к своей лучезарной кудрявой соседке Маше.

А! Наверное, Маша и есть дочка саксофониста.

Я взяла Виолеттину работу и пробежала ее глазами.

— А можно вслух? — Зоя с завистью смотрела на меня: видимо, моя физиономия просияла удовольствием.

Работа Виолетты порадовала меня своим лаконизмом.

— Ну, если автор не возражает. — Я взглянула на Виолетту, но та продолжала пребывать в образе Гретхен с воланами и не считала нужным на меня реагировать. И тогда я прочитала вслух:

«В элегиях Жуковского главный герой — юноша. Он поэт, поэтому он читает надписи на могилах. В балладах наобород девушки. Это Людмила и Светлана. Людмила плохая, потому что не слушаится маму, а мама права, потому что жених Людмилы мертвец. А Светлана наобород хорошая, поэтому ей снится сон. А Людмила уежает с мертвецом в новый дом, который гроб. Страшно видеть своими глазами как приежает мертвец. И в “Лесном царе” тоже страшно видеть своими глазами, как умирает младенец. А еще была Ленора, но она немка».

Не успела я дочитать про немку Ленору, как началось! Вася вскочил и стоя приветствовал Светлану, Людмилу и особенно — Ленору:

— Вот это готика! — восхищался Вася. — Своими глазами! Страшно смотреть! Круто!

Васин восторг поддерживали оба Савелия и лучезарная кудрявая Маша.

— Тихо все! Слушайте! — вдруг закричала Маша. — Поняла! Людмила, Светлана и Ленора — это… — Маша даже зажмурилась от счастливого озарения. — Я знаю, кто это… Тихо все! Это — сестры Карамазовы!

— Д-а-а-а-а-а-а! А-А-А! — жахнуло на всю аудиторию. Гоготали все, и даже, кажется, Червячила.

— Да что же это такое! — Виолетта прижала ладони к щекам и в ожидании защиты посмотрела на меня.

И тут я тоже расхохоталась: я вспомнила, что у Жуковского было еще «Двенадцать спящих дев» — в книжке с очень красивыми иллюстрациями. Папа мне подарил эту книжку на день рождения — в мягком переплете, но большую и на глянцевой бумаге. Кажется, мне тогда исполнилось шесть. Эти двенадцать дев на иллюстрациях были совершенно восхитительны и все как одна похожи на Офелию с картины Россетти — ну, вы знаете — как Кайли Миноуг в клипе Where the wild roses grow… Выходит, тоже — все двенадцать — Карамазовы.

— Знаете что! — Виолетта отняла ладони от щек и посмотрела на меня с ненавистью. — Вы… Вы… Я готовилась. Сама… А вы… Вы же ничего не объяснили… — У Виолетты вдруг некрасиво задрожали тонкие розовые губы, на лице начали проступать розовые неровные пятна, и она расплакалась.

И тогда я разозлилась — нет, я же еще и виновата! Не Карен, не Вася с Савелиями и не Маша, а я! Нет, ну нормально: мне устраивают пытку с Карамзиным, мне вынимают душу сентиментализмом, а потом — мне же! — пытаются внушить комплекс вины: а как же — довела, кобыла, маленькую девочку!.. Знаете, такой самый изощренный тип садизма — на него способны только женщины — неважно, маленькие они девочки или немаленькие уже тетеньки… девочки, пожалуй, самые подлючие: дескать, только представьте себе, каким чудовищем должен быть тот, кто вызвал эти слезы… Да эти девочки, эдакие цветочки в юбочках и бантиках… и на хрена она надела эту юбку в воланах? Ей пошла бы джинсовая мини… рюшечки, воланчики, а сами… да такие девочки, да знаем мы таких девочек, да это… — и вдруг я замерла от ужаса, потому что снова вылетела она — разъяренная Нина-Серафимна. Но если в пятницу Нина-Серафимна была лишь невежественной бабищей с чудовищными прорехами в области словообразования, то сегодня — во вторник — она развернулась во всю свою кровожадную мощь: выпустив наманикюренные когти, Нина-Серафимна неслась, чтобы вцепиться — нет, на этот раз не в меня! — в Виолетту. Нина-Серафимна оказалась пожирательницей маленьких сереньких Виолетт.

— Какая гнусность! — воскликнете вы, — какая гнусность подставлять под удар Виолетту! И тебе, Нина, не стыдно? Тебе не жаль Виолетту?

— Нет! — отвечу я вам. — Мне не жаль Виолетту. Мне хочется одно: чтобы прекратилось это «И-И-И» — на одной ноте. Чтобы перестала подергиваться эта тощая шея с розоватыми нервными пятнами.

Виолетта время от времени останавливалась, но лишь затем, чтобы сглотнуть, набрать воздуху и продолжить свое душевынимательное «И-И-И»… Так ненатуральный плач маленьких детей вдруг обрывается злой паузой — чтобы разлиться мощным и широким «А-А-А». Так вот: Виолеттино «И-И-И» было усеченным «А-А-А».

Ненавижу, когда публично ревут. Пусть искренне, пусть от души, но раз на зрителя — значит, ревут в назидание, то есть со смыслом. А настоящие слезы не бывают «зачем», они могут быть только «почему». Не знаю, как предпочитаете реветь вы, но я как-то не люблю это делать при посторонних. Нет, поймите меня правильно: я говорю именно о том, чтобы реветь — ну, может быть, еще плакать или рыдать, а не о том, чтобы хныкать, кукситься, гундосить, скулить или канючить. Это — пожалуйста, сколько угодно, как же без этого, это мы умеем.

…Мне пять или шесть лет. Я стою на кухне и монотонно веду «Не поеду, не поеду, не поеду…» Я знаю, что ни крики, ни рыдания не подействуют: бабуля просто подождет, когда я закончу, даст мне стакан воды, а потом спокойно скажет: «Ну все, Ниночка, собирайся! Папа сейчас приедет». И мы с бабулей спустимся вниз — к подъезду нашего одноподъездного дома, где уже будет ждать папа. Он — маленький, худенький, похожий на студента — непонятно, в кого я такая длинная, — стоит и смущенно улыбается рядом со своей старенькой грязно-бежевой «копейкой», и я сяду в папину «копейку», и мы приедем на Проспект Вернадского к папиной тихой и тоже постоянно смущающейся жене Ане, и миниатюрная беленькая Аня в каких-то учительских очках два дня меня будут спрашивать — а почему, Ниночка, ты не доела клубнику? А тебе что — не понравилась окрошка? И я буду есть — чтобы не было таких укоряюще-виноватых глаз папы. И я буду ждать, когда мы снова сядем в папину старенькую «копейку», чтобы наконец вернуться к бабуле.

А если канючить — «Не поеду, не поеду, не поеду», бабуля сначала гневно раздует ноздри, а потом, не глядя в мою сторону, позвонит папе и скажет: «Ну, возьмешь ее на неделе — а то она вам за два дня душу вынет. И в кого такой характер?»

Я люблю, когда так говорят — только не бабуля, а чужие, и даже не говорят, а просто смотрят: «Ужасный ребенок!.. Но что вы хотите — расти без матери». Это лучше, чем плаксиво-сочувственное «Бедная девочка!» и пытливый взгляд — заплачу или не заплачу?..

— Виолетта! — я изо всех сил не замечаю набухающих слезами, виноватых глаз кудрявой Маши. — Виолетта! Я, наверное, не должна была читать вашу работу вслух… Больше не буду. Мы вообще больше не будем читать работы вслух. А жаль, ведь в некоторых, — я беру в руки листок Червячилы, — в некоторых есть важные вещи. И если бы некоторые не возражали, — я кинула взгляд на Червячилу, тот пожал плечами, мол, давайте, я не против, — я бы зачитала — просто чтоб все записали. Но — раз нельзя, то нельзя.

— Ой, а можно? — Зоины глаза загорелись любопытством. — Интересно же сравнить… Только мою не читайте! — И Зоя засмеялась.

— «Основу баллад Жуковского составляет поэтика ужасного…» — начала я вслух…

Господи, чего только в Червячилиной работе не было! Если честно, уверена, что и вам не повредило бы услышать про мотив вещего сна, про «бродячие сюжеты» — от Бюргеровой «Леоноры» до «Линор» Эдгара По, про то, что Светлана — прототип пушкинской Татьяны… но вам же будет скучно — вам подавай покороче, чтобы сразу и образ, и идея. Как у Виолетты.

Виолетта уже успокоилась — толку-то реветь — никто же не смотрит! и сидела с обиженным видом. И тогда я — я, Ниночка, а не Нина-Серафимна — я не сдержалась и дожала свою победу:

— Виолетта! Давайте условимся — никаких эмоций, я не про слезы, а про сочинение: только анализ текста. А страшно вам видеть своими глазами, как умирают дети, или не страшно, — это никого, поверьте мне — никого не интересует.

И все-таки, когда я произносила последние слова, она вылезла — на этот раз не стремительная, а лениво-циничная и криво ухмыляющаяся — Нина-Серафимна. Беспринципная, но назидательная. Не имеющая собственных убеждений, но не верящая в искренний сентиментализм маленьких Виолетт. И тогда я сказала — нет, не для Виолетты, а чтобы исчезла Нина-Серафимна с ее грязным имморализмом, если не сказать житейским ницшеанством, я сказала:

— Просто литература — это никакая не школа жизни… Мы не будем с вами рассуждать о добре и зле, о поисках смысла существования и прочей галиматье. Нам нужно тупо написать сочинение. И поступить. Так что — сухой анализ текста. И больше ничего.

— Это неправильно! — тихо произнесла, не поднимая глаз, Виолетта. — Так нельзя.

Хотите совет? Если до конца рабочего дня куча времени, а вы не знаете, что делать — разбирайте стихи. Берите стихотворение — и дуйте прямо по схеме: основные мотивы, образ лирического героя, лексический строй, метафоры… Даже если вы этого стихотворения раньше в глаза не видели или не помните — такое тоже вполне может случиться, не тушуйтесь: непосредственно на месте все и увидите, а не увидите — вам подскажут — не из человеколюбия — о нет, на это не рассчитывайте! — из инстинкта самосохранения — иначе ведь снова могут дать самостоятельную — на столе только лист и ручка, книги и тетради — убрать. А тут стихотворение в напечатанном виде лежит себе в книге на столе, и всем это нравится, особенно Васе: в стихотворении, оказывается, можно обнаружить массу интересного — и даже аллитерации. Аллитерации — это скопление согласных, как сказал Червячила.

— Ты рвеШШШься, ты воеШШШь, ты волны подъемлеШШШь, — самозабвенно шипит Вася.

Вот вы умеете громогласно шипеть? А Вася умеет, и все-все-все, и даже презрительная Мила, отдали должное Васиному умению. Все сказали Васе: шипи, Вася, тебе нужен поставленный голос, ведь ты собираешься стать футбольным комментатором.

— Я хочу стать прототипом Василия Уткина! — гордо объявил Вася, когда я в очередной раз, совершенно искренне, похвалила его аллитерации.

— По-моему, не получится, — засомневалась я. — Если наоборот — в смысле пусть Василий Уткин станет вашим прототипом, то это очень даже может быть. — Я хотела добавить, что Василия Уткина даже просить об этом не придется, но не успела, так как Вася принялся возмущаться по поводу того, что у него отнимают мечту:

— Вы ничего не знаете про прототип! Червячила, скажи ей!

Но Червячила неожиданно поддержал меня: он встал и, ни на кого не глядя, отбарабанил как по писаному:

— «Прото» — значит «первый», «первичный»: например, протоплазма — это до плазмы. Прототип — это как бы первый тип, «пратип». Значит, Уткин — это прототип Васи. — И Червячила сел, оглянувшись, разумеется, назад и вниз, за свой тощий зад.

Вася и я, да и все-все-все смотрели на Червячилу с робостью: господи, где же он всего этого понабрался? В смысле, что же это за детство у человека было, если он уже в шестнадцать лет все знает про прототип и протоплазму? И что с ним дальше-то будет? А действительно, что? — задумалась я. А вот, наверное, что: Червячила может вырасти и стать

ученым-филологом;

сексуальным маньяком — пока, правда, неясна специализация сексуального маньяка;

модным тележурналистом / редактором глянцевого журнала;

алкоголиком / писателем.

Конечно, возможны и варианты — пункт первый запросто может объединиться с пунктом вторым — ибо почему бы филологу не быть сексуальным маньяком. С другой стороны, что может помешать тому же филологу или журналисту посвятить себя писательскому ремеслу или алкоголизму, поэтому пункт номер четыре, безусловно, вполне может слиться с пунктом номер один и пунктом номер три, но уж, разумеется, никак не с пунктом номер два. Потому что алкоголики, как я слышала, редко становятся сексуальными маньяками, а происходит это, вероятно, оттого, что алкоголики обладают той широтою натуры, которая позволяет им уходить в мир мечтаний и грез, а также воспоминаний о прошлом, что граничит со сновидениями и даже творчеством, а творчество уже само по себе извращение и не нуждается в дальнейших перверсиях и девиациях. И тут меня осенило:

— Двоемирие! — заорала я. — Точно! Вот почему романтик! Дво-е-ми-ри-е! Есть второй мир — идеальный. Жуковский верит в идеальный мир. Понятно вам?

— Господи, что ж так пугать! — картинно вздрогнула Мила. — Раньше надо было. Сейчас-то чего.

…Вы умеете писать рецензии на сочинения? Нет, не так чтобы: «Тема не раскрыта» — и подпись, или: «Два» — и подпись, или: «Что за бред?», «Вообще козел?» — так и я умею, а так, чтобы любой козел понял, чего у него в работе недостает, а если даже и достает, то все равно козел. И еще чтобы тройная дробь — это когда в первой графе указано количество орфографических ошибок, во второй — пунктуационных — это запятые и прочие тире, а в третьей — стилистических.

— Последнее самое сложное, поскольку тут могут быть ошибки, а могут быть и погрешности, то есть шероховатости и корявости — вот их, — Пузырь, в сером костюме с блеском, в голубой рубашке и розовом галстуке, бросает на меня начальственный взор из-за массивного стола, — их надо подчеркнуть волнистой чертой, но в дробь выносить нельзя. И оценки пока не ставь. Просто «см».

Мы с Пузырем сидим в святая святых — кабинете профессора Барыбина. Кабинет что надо: посредине огромной квадратной комнаты лениво поблескивает красновато-коричневый левиафан — внушительных размеров стол, полукругом выступающий прямо на вас, когда вы входите в дверь, — после того как преодолеете страх и робко постучите. А после того как ваша робость перейдет в умеренный административный трепет и вы сядете на краешек стула перед начальственным столом, вы сможете осмотреться. Вы заметите и шоколадно-коричневый кожаный диван по левой от вас стене, и тощую меня — с челкой и хвостом, сидящую на диване. Вы поймаете себя на мысли, что где-то подобное уже видели… Ну конечно! Кабинет военачальника Жукова или даже товарища Сталина — если доверять отечественному кинематографу… ну и, разумеется, если убрать тощую меня, ксерокс, компьютер и огромный телеэкран, размазанный по правой от вас стене.

— И вообще, никто же не сказал, что ты обязана проверить к следующему занятию, да хоть через неделю — типа ты занята, много разных дел, лекции… Кстати, а не хочешь походить к декану, он же читает на подфаке — сам, ну а даже если кого из аспирантов попросит, какая разница? А? Мысль!.. Да, а как у тебя с деньгами? — Пузырь заботливо замигал на меня розовыми веками. — Нет, нет, я не о долге. Тут такая тема: одна девчонка из твоей группы переломала ноги — каталась на роликах. Сейчас в коляске, но врачи говорят, к весне поправится… пока в ногах спицы. В общем, нужен препод, чтобы ездил к ней домой — на Рублевку. Возить будет шофер… Нин! Ну почему гувернантка?! Акт милосердия — тем более за такие деньги! Все, даю твой сотовый — вечером позвонят. Поломайся для вида, но не очень.

И Пузырь, гордый своим великодушием, встает из-за стола, чтобы проводить меня до двери.