Девять месяцев одного года, или Как Ниночка Ниной Серафимной стала

Нина Курилло, 2020

«Девять месяцев одного года» совмещает в себе черты школьной повести и любовного романа, однако школу жизни проходят не столько ученики, сколько учительница элитного экстерната – двадцатидевятилетняя Ниночка. Ниночка не отличается ни необходимым преподавателю альтруизмом, ни грамотностью, хотя и любит читать. К тому же она совсем недавно рассталась с мужем. Календарь романа выстроен «по авторам» школьной программы, которую заново осваивает героиня, воспринимая ее «по-домашнему»: на собственную жизнь она теперь смотрит сквозь призму художественных произведений, анализ которых часто выливается в воспоминания героини или размышления о высоких материях – сумках и обуви, любви и предательстве, юности и зрелости. Ниночке предстоит пережить ряд личных катастроф, отпустить свою юность, встретить новую любовь и стать настоящим профессионалом – Ниной Серафимной.

3

Октябрь

Цветы, любовь, деревня, праздность…

А. С. Пушкин

О чем можно думать, когда черный «мерседес» везет вас по Рублево-Успенскому шоссе, в окна «мерседеса» заглядывает солнечная октябрьская суббота, справа по борту проносится выложенный круглым булыжником косогор, над косогором — неправдоподобно гладкие стволы каких-то опрятных деревьев, а впереди слева, частично перекрывая вид на дорогу, неподвижной данностью торчит крутой неразговорчивый затылок водителя? Можно думать, что вы в Европе и что вообще вы — Шерлок Холмс и вас везут к важному человеку по делу государственной важности, и сейчас машина остановится, крутой затылок шофера обернется стандартной шоферской физиономией с обязательным носом картошкой, ибо и в Англии людям шоферского звания положено иметь нос картошкой, и важно скажет: «Сэр… то есть, простите, леди! Теперь я должен завязать вам глаза, но это не от недоверия к вам, о нет! Это исключительно в целях вашей безопасности, чтобы враги, когда поймают вас и начнут пытать, не смогли узнать адрес!» Так они по-любому не смогут, и глаза не надо завязывать: какой нормальный человек, не знакомый с Горками-9 или Горками-7, сможет запомнить дорогу? Ну, может, какой нормальный человек и сможет, но точно не я: мне, с моей неспособностью найти нужное место, равных нет. Если только Митя. Когда он учил меня водить машину — а у нас с Митей была белая иномарка… к тому моменту, как мы ее приобрели, ее одряхление достигло той степени маразма, когда по очереди отказывают разные органы — иной раз прямо во время езды, так что мы с Митей непосредственно на ходу или, наоборот, во время скоропостижной остановки вынуждены были постигать подробности машинной анатомии — глушитель, молдинг, лонжерон, подвеска… — Так вот, когда Митя учил меня водить машину (а именно из-за этого занятия я и вылетела со второго курса — уже вечернего отделения), мы часто оказывались в незнакомом месте. Собственно, в нем мы каждый раз и оказывались — в смысле каждый раз в новом незнакомом месте. И каждый раз мы начинали орать — я за рулем, а Митя рядом: «…!…!…! Где мы?!» Мы орали до тех пор, пока к нам не подходил какой-нибудь местный человек и не рассказывал, где мы. Тогда мы звонили Подкормкину — художнику и нашему с Митей соседу… Ну, теперь Митиному и Ликиному соседу… И Подкормкин тоже начинал орать: «…!…!…! Как вы меня достали!» И где-нибудь через час или два Подкормкин подъезжал на своей пятнадцатилетней «девятке»: «Бездельники! Извращенцы! Трахайтесь дома! Людей мучить!» Не переставая орать, Подкормкин — двухметровый, лысый и нелепый, как грустный динозавр с похмелья, — вылезал из «девятки» и начинал прилаживать буксир. Не знаю, орал ли Подкормкин во время акта транспортировки, но во дворе нашего дома на Маяковской он разорялся так, что я выпрыгивала из машины:

— Ах, бездельники?! Ну все, солнышко, сам ходи к своим продюсерам!

— Нин! Ну чего так сразу-то? — Подкормкин тут же обмякал и ссутуливался.

Дело в том, что Подкормкин — очень талантливый художник и пьяница, как, впрочем, все очень талантливые художники. Подкормкин умел все: он умел рисовать портреты, плакаты и цветы, он умел иллюстрировать книги про мировые катаклизмы и про кошек, он умел придумывать логотипы для телефонных справочников и сочинять солидные слоганы для фирм-однодневок, поскольку фирмам-однодневкам требуются особенно солидные слоганы и логотипы… Подкормкин умел даже самостоятельно выходить на заказчиков, то есть спонсоров или продюсеров — в те времена не делали разницы между этими понятиями и обзывали этими понятиями каждого, кто сумел обзавестись малиновым пиджаком, ногатой секретаршей и офисом — комнатой в каком-нибудь помещении, хотя бы и в гараже. Нет, ну правда: однажды я была в офисе, расположившемся в одноэтажном деревянном здании при мебельном складе — судя по запаху, офис еще вчера был сторожкой, в которой уютненько спал сторож со своей верной сторожевой дворнягой… Так вот, Подкормкин не умел только одного: вести переговоры с заказчиками. Когда дело доходило до обсуждения финансовых вопросов, он намертво замолкал и настолько свирепо упирал глаза в пол, что заказчик в первое мгновение робел почти до обморока, а потом вдруг догадывался: этот будет работать за копейки. Ну, за центы — в те времена расчеты производились в долларах. И как-то раз на Подкормкина снизошло озарение: нужен свой собственный спонсор. То есть не спонсор, а продюсер, точнее сказать, агент, короче, человек, который будет спесиво ронять: «Торг здесь неуместен!» Или лучше так: «Вы это серьезно?» — и такой спокойно-ироничный взгляд как бы на полууходе. Или снисходительно: «Нет, это несерьезно», — и тоже почти на полууходе и с пожиманием плеч. Но без наигрыша, с полным осознанием своей значительности и даже с полуулыбкой.

— Нет, вот тебе вообще нельзя улыбаться! — Митя гневно таращит на меня глаза. — Сказано же: тупое и непробиваемое чувство собственного достоинства! Что, хочешь все испортить?! Заржешь — убью! Давай показывай!

И Митя с Подкормкиным злобно на меня пялятся. Я, стараясь не хихикать, делаю свирепо-равнодушную морду — я весь день репетировала ее перед зеркалом — да-да, челюсть слегка вперед. В качестве образца Митя предложил взять лицо, точнее, облик и особенно взгляд проститутки — мы специально ездили за этим взглядом на Ярославское шоссе — там по вечерам кастинг сразу за строительным рынком.

…Мы с Митей на нашей белой иномарке (я, разумеется, за рулем — практика есть практика) медленно едем вдоль обочины, и время от времени от строя отделяется какая-нибудь фигуристая фигура и изящно наклоняется к окну. Потом сразу выпрямляется:

— Нет, с девушкой не обслуживаю! — И пластмассовый взгляд мимо.

Или:

— С девушкой двойной тариф! — И тоже пластмассовый взгляд.

— Учись, дура, учись! — восхищенно шепчет Митя. — Вот, кстати: можешь жевать жвачку! Но только молча и с ожесточением!

Итак, я должна изображать Митину свиту, или эскорт. Может быть, секретаршу — Митя же вроде продюсер или директор. Короче, кого-то предельно молчаливого, с длинными ногами в мини-юбке и в шубе нараспашку.

— Почему нараспашку? — спросите вы.

А как же иначе — шуба-то не моя, а свекрови, и выдана до вечера. И хотя свекровь не такая уж корпулентная дама, но все же не такая доска, как я, — и шуба на мне висит, как на вешалке, да и рукава коротки. А если нараспашку, то не так заметно, особенно если сапоги-ботфорты, мини-юбка и красная помада. Вообще-то Митя терпеть не может красную помаду, но тут — надо.

Может быть, вы спросите, а почему просто не скопировать мимику какой-нибудь западной модели — той же Кристи Терлингтон, например? Ну вы скажете! Под Кристи Терлингтон ни один наш спонсор деньги не выложит: нет у Кристи Терлингтон того самого фирменного взгляда, в котором сразу и «Мрак!», и «Жуть!», и, главное, — «Не учите меня жить!»

Первый же наш с Митей выход в свет, то есть на фирму заказчика — а это, кажется, и был офис при мебельном складе где-то в районе Сокольнической эстакады — первый же наш выход оказался абсолютно победоносным. Не знаю, повлияла ли на заказчика, краснолицего короткопалого пузана, белая, вымытая по этому случаю иномарка, которая, что и говорить, эффектно подрулила по ссаному мартовскому снегу прямо к мебельному офису, красная ли помада вкупе с распахнутой шубой и бесстыжими ногами в прозрачных колготках парализовала заказчикову волю, респектабельный ли Митин костюм возымел свое действие, но заказчик согласился сразу и бесповоротно на все условия и даже тут же выплатил какой-то совершенно умопомрачительный по тем временам аванс, который Митя и Подкормкин спустили за пять дней, чтобы за шестой и седьмой Подкормкин успел нарисовать изображение разных шкафов и кроватей в самых завлекательных позах: «Мебель фабрики “Сосенка и елочка” — по вашему желанию дизайн, комплектация и доставка!»…

— Здесь лучше свернуть на маленькую дорожку, а то век стоять будем. — Крутой водительский затылок обернулся-таки носом-картошкой и маленькими добродушными глазками. — Уже и по субботам пробки! — И снова передо мною затылок, но одновременно и маленькие глазки, улыбающиеся в зеркало заднего вида.

Мы сворачиваем на дорожку прямо в лес, и вдруг вдалеке — коровы! Нет, ну реально — коровы! Штуки три! Как на картине — прямо тебе «малые голландцы»: бело-коричневые, чистенькие — коровы, разумеется, а не малые голландцы… да еще на фоне опушки, залитой мягким солнечным светом.

— Коровы! — ахаю я.

— Ты что, коров не видела? — смеются маленькие глазки в зеркало заднего вида и даже оглядываются на меня.

— Да видела конечно! — уверенно говорю я.

А когда я, собственно, их видела? А правда, когда? На даче, как известно, коровы не водятся. А в деревне, в настоящей деревне — чтобы с бабусями в платочках, с веселыми гусями, с колодцем и с гармошкой — я ни разу не была. Вот потому-то я, наверное, и бездельница, что не была в деревне. Ведь Пушкин что говорил? Не помните? А я помню — меня бабуля заставила выучить: «Москва — девичья, Петербург — прихожая, деревня же наш кабинет». Это из «Романа в письмах». Мне почему-то ужасно нравится, что Москва девичья и что деревня — кабинет — еще больше нравится… А что, очень даже понятно: просыпается такой молодой Пушкин и, даже не разомкнув сонные вежды, чувствует: там, за распахнутым окошком, нежная влажная травка под босыми ногами прекрасных поселянок, запах земляники, бесконечная юность… И сразу — прыг из кровати — прямо как есть, в белоснежной батистовой сорочке до полу, и — к столу, и — хвать перо! чтобы не расплескать и солнце на подушке, и прозрачную салатовую тень от ветки, вбегающей в распахнутое окно… И — никакой работы, а только праздность вольная, подруга размышленья…

— Понятно вам? — говорила я вчера в аудитории, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в отдельности, но больше всего, конечно, не к Савелиям, как-то особенно мучительно изнывавшим от анализа ранней лирики Пушкина. — Вам ясно, что праздность — это не безделье, не ленивое ничего-не-делание, как на Таити, а… — и тут я задумалась: а что «а»? Какой подобрать синоним к слову «праздность»?

— Может быть, «вдохновение»? — предложила Зоя.

Зоя, с блестящими волосами, собранными в аккуратный пучок, в черной водолазке без рукавов и узкой темно-серой юбке до колен, напоминает молоденькую актрису, пришедшую на кастинг — пробоваться на роль бизнесвумен. Образ слишком безукоризнен, чтобы быть правдой, и ясно же — никто не поверит, что вот эдакое совершенство с острыми локтями и коленками всего лишь какая-то бизнесвумен. Ну, может быть, кто и поверит, но только не красивый внук, который измучился огибать взглядом Милу, загораживающую Зоин полупрофиль. Вот уж где подлинное вдохновение, вот уж где праздность вольная — так это в его, внуковом, взгляде, в котором, однако, время от времени проскальзывает досада, когда Мила оборачивается, или встряхивает волосами, или еще как-то перекрывает светлый путь — путь от гелевой ручки, которая что-то царапает во внуковой тетради, до черной водолазки без рукавов.

Надо же, как забавно! Забавно и немного грустно: я ведь никогда не видела этот взгляд со стороны! А только — пусть и на какие-то доли секунды — в упор.

— То есть ты хочешь сказать, Ниночка, — саркастически щуритесь вы, — ты хочешь скромно сообщить, что именно ты всегда была под прицелом такого взгляда?

Да, да, да! Именно это я и хочу сказать: этот взгляд я раньше только ощущала, потому что раньше — в школе, в институте, да мало ли где, хоть в вагоне метро! — этот взгляд был обращен на меня. И я чувствовала его ухом, затылком, коленкой, скулой, чтобы вдруг неожиданно обернуться и перехватить, пока он не ускользнул, пока не юркнул в показное равнодушие или в острейший интерес к надписи «Уступайте места пассажирам с детьми и инвалидам!», пока наконец не превратился в мучительное, заливающееся краской смущение — смущение почти до слез, до обжигающего щеки стыда, но никогда — до злости, потому что такой взгляд может быть только там, где чистота, там, где…

— Вдохновение? Может, и вдохновение… — говорю я. — Но все-таки праздность — это еще и покой, и гармония, и еще что-то…

–…А врешь! Не видела ты коров! — нос-картошка вдруг снова оборачивается и смеется мне в лицо. — Ну, если по телевизору…

— Ну хорошо, не видела. — Я тоже смеюсь. — Так уж получилось. Скоро тридцать, а коров не видела, виновата.

— Тридцать? Да ладно! — картошка бесцеремонно разглядывает меня в зеркало заднего вида. — А вид у тебя несолидный — для тридцати-то… Ты уж не обижайся, — спохватывается картошка.

— Да кто же на комплименты обижается?

Но картошке и в голову не приходит делать комплимент: для картошки несолидный вид — это вид худосочный, да еще в потертых джинсах, одним словом, тьфу, а не вид!

«Худая корова еще не газель!» — любила повторять моя свекровь, светски улыбаясь — мол, это я не про присутствующих.

— Ниночка вовсе не худая, а стройная, — пытается сгладить неловкость гостья — мощная пятидесятилетняя тетка из министерства, ради которой свекровь и закатила ужин с салатами, запеченной курицей и мороженым на десерт.

К этому судьбоносному ужину у себя на Селезневке свекровь готовилась едва ли не месяц: свекор закупил партию вина — в те времена найти хорошее вино было непросто даже человеку из министерства.

Мы с Митей должны изображать дружную молодую семью, проявляющую уважение к благообразному, похожему на советского разведчика папеньке и особенно к маменьке — свежей не по летам, нет, ну правда, свежей натуральной блондинке: в меру пышной и в меру вальяжной… А сорокалетней коренастой приживалке Люсе по случаю грядущего нового назначения свекра пожаловано позапрошлогоднее свекровино платье. Платье отливает благородным металлом и потому очень гармонирует с оправой Люсиных очков, а еще оно до того туго натянуто на мощных Люсиных боках, что кажется, что это и не платье вовсе, а атласный диванный чехол — того и гляди лопнет на упругой до каменной непробиваемости диванной подушке.

— А сколько вам, Ниночка, лет, если не секрет? — не унимается госпожа министерша. — Двадцать девять? Ну надо же! Ни за что бы не подумала. Как вам это удается?

— Элементарно: замедленное развитие. — Митя сосредоточенно, ни на кого не глядя, обгладывает куриную ногу. — Она, кстати, продолжает расти. Когда я на ней женился, было метр семьдесят семь, а сейчас метр семьдесят восемь.

— Неужели? — теряется тетенька и с жалостливым любопытством смотрит на меня.

Я стараюсь не выпасть из образа почтительной невестки и хватаюсь за спасительную курицу. Больше хвататься не за что: Люся пересолила все салаты. Я, даже не поднимая глаз от тарелки, вижу, как у свекрови глаза белеют от злости, а свекор, тоже не отрывая глаз от курицы и дергая шеей, судорожно проглатывает кусок, а у Люси — она сидит подле свекрови, чтобы вскакивать как ошпаренная и подавать напитки и пироги, — у Люси запотевают очки от предчувствия вечернего шоу, в котором ведущая партия, разумеется, у свекрови: «Вредители! По-человечески же просила! Прийти в платьях… то есть в платье и костюме с галстуком! Не выступать! Отцу новое назначение! Что? Только мне это нужно?»

Но сейчас за столом наш, то есть Митин, выход. Собственно, Мите ничего и не нужно делать — поддерживай себе светскую беседу.

— А кто вы, Ниночка, по гороскопу? — министерша предпринимает еще одну героическую попытку вывести разговор на должный уровень светскости.

— Жаба она! — мрачно роняет Митя.

И тут мы со свекром не выдерживаем и начинаем хохотать, невзирая на зловещее молчание на том конце стола, где исходит безмолвным бешенством свекровь и потеет в очки полузадушенная свекровиным платьем Люся.

— Как — жаба? — госпожа министерша замирает, но лишь на одну растерянную долю секунды и вдруг с радостью присоединяется к нашему хохоту. — Жаба? Я завтра же расскажу в отделе! Ха-ха-ха! — министерша прихахатывает светским баском. — Жаба по гороскопу — это замечательно! Кстати, Митя! А почему бы тебе не пойти к нам? Ты же, кажется, журналист?.. Ну вот! Нам нужна живая молодежь! Свежая кровь!.. Жаба!

Вечером свекровь неистовствует:

— Идиот! Бездельник! На блюдечке — готовое место работы! И делать-то ничего не нужно!

— Мам! Мы же вроде хотели папу пристроить? Ну — и скажи спасибо. Нельзя же, чтобы сразу вся семья. Пусть папа ничего не делает в министерстве — на новой должности, я хотел сказать. А я как-нибудь так.

— Не смей! Не смей про отца!

— Мам, да ладно тебе! — И Митя снисходительно целует свекровь в макушку. — Да, мам, ты нам не подкинешь?..

…Вы меня, разумеется, спросите:

— А тебе, Ниночка, не стыдно было сидеть на шее у свекрови? Жить на ее деньги?

Ну, во-первых, это не ее деньги, а свекра: он же трудится в министерстве — теперь на новой должности. А во-вторых, нет, не стыдно.

— Да ведь ты, Ниночка, тунеядка и бездельница! — качаете головой вы. — Свекровь-то может не работать: она — мать семейства! А ты — тьфу! Люди должны трудиться на благо общества или грядущих поколений!

А плевать я хотела на ваши грядущие поколения! Вон они — сидят себе все в прыщах и хамски меня изучают, спокойно так, даже не отводя глаз, как будто я музейный экспонат, скажем, Аполлон Бельведерский. Или Давид. И еще впечатлениями обмениваются, эдак лениво, даже не поворачивая головы кочан, как заправские мачо:

— Не, фигура отстойная… — это, допустим, реплика мачо Савелия — допустим, Савелия-справа.

— А рожа ничего себе так… А как ты думаешь, она…? — это, допустим, мачо Савелий-слева.

И все в таком роде, и подслушивать не надо. А ты стой и молчи, как будто не понимаешь. Ведь если ты препод — ты как поп-звезда: тебя только ленивый не обсудит, а ты только и можешь: «Не вижу ваши ручки… Достаньте ваши ручки и записывайте…» И стоишь ты перед грядущими поколениями — весь как есть на просвет, словно Давид в Пушкинском музее — без одежды и даже без последнего фигового листка.

И ты должен стоять и терпеть, потому что это твоя работа. РА-БО-ТА. Ненавижу это слово. А еще ТРУД. «Мир, труд, май!» — был такой лозунг в моем детстве. Я уже тогда была убеждена, что второе слово здесь явно лишнее, — против мира и мая я никогда ничего не имела. Но вот труд упорный мне с детства тошен. И серьезный человек, который встал в шесть, в семь съел положенный завтрак из овсянки и еще какой-нибудь полезной дряни и пошел трудиться — этот человек мой личный враг! Потому что я убежденная бездельница. Да, я идеологически выдержанный и морально устойчивый лодырь! Да я на все пойду, лишь бы ничего не делать! Да я горы сверну, лишь бы не трудиться!

— А разве тебе не приятно, получая деньги, знать, что ты их честно заработала? — удивитесь вы.

Нет, искренне отвечу я вам. Я не испытала ни малейшей радости от того, что Пузырь выдал мне деньги, а я расписалась в какой-то ведомости. Но, может быть, в вашем вопросе ключевое слово не «зарабатывать», а «честно»? Тогда мне и вовсе нечего вам сказать, потому что нечестно я тоже никогда не зарабатывала. Допускаю, что это может быть весело. Неслучайно у торговцев фруктами и подержанными автомобилями, у чиновников и работников жилищно-коммунальной сферы такие прихихикивающие бегающие глазки. Мне кажется, глазки у них бегают не оттого, что им деньги нужны, а от азарта, который сродни даже похоти…

— Еще десять минут, и мы на месте. — В зеркало заднего вида на меня с беспокойством посматривают глазки водителя.

Наверное, глазки заметили, что меня укачало — не столько от езды, сколько от истошного запаха земляники, источаемого картонным ароматизатором, висящим под зеркалом заднего вида.

— А ты, значит, Варьку литературе обучать будешь?

— Да, если сложится.

— А чего ж не сложится? Варька девчонка хорошая. Да и мама у нее добрая.

Мама у нее добрая! Хорошо хоть не сказал «хозяйка». А мог бы: ведь кто она для него? Вот именно — работодатель. И для тебя, Ниночка, тоже. Так что можешь сколько угодно думать, что ты Шерлок Холмс и тебя везут к важному лицу по секретному делу, а на самом деле ты всего лишь обслуживающий персонал. И тебя, как последнюю тощую гувернантку, по-барски отправят обедать — на кухню, вместе с садовником, кухаркой и прочей дворней, а уже потом — к барышне.