От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы

Николай Лейкин

В этом сборнике Николая Александровича Лейкина, сатирика-классика конца XIX века, как и всегда, представлено обилие бытовых подробностей и примет времени, а темы у рассказов актуальны во все времена. Произвол богачей, эмоциональный шантаж для вымогания денег (как детьми родителей, так и «кавалерами» наивных дам), легкомысленность юных девушек, чрезмерная болтливость. Не обходит автор стороной и такие по сей день животрепещущие темы, как странные попутчики в поезде, поведение в очередях, страстное желание кутить и вездесущее пьянство. Сами затронутые явления смешными назвать сложно, но в том и сила талантливого юмориста, чтобы не только изобличать пороки общества, но и делать это весело. Завершает сборник объемный рассказ с вкраплениями уморительных пародий на современников Н. А. Лейкина.

Первый день Пасхи

Картинка

Первый день Пасхи. Два часа дня. В церквах звонят в колокола. В зале купца Лазаря Антоныча Загвоздкина стоит накрытый стол с закуской в виде неизбежного окорока ветчины, кулича, пасхи, икры, сыру и целой батареи бутылок и графинов. Тут же виднеется нога телячья и баран, сделанный из масла, с красным флагом во рту. На стульях и креслах сидят жена Загвоздкина, пожилая женщина в ковровом платке, и две дочери-погодки, лет двадцати. Они ожидают гостей, приходящих с поздравлением. Дочери смотрят в окно.

— В каких-нибудь пять минут четырнадцать офицеров мимо проехало, — говорит, слегка позевывая, старшая из них, Серафимочка. — Ежели завтра погода будет хорошая, так пойду в фотографию, карточки с себя сниму.

— На что тебе? Ведь перед Новым годом снималась, — возражает мать. — Да и кому давать?

— Митрофану Захарычу. Да и монах с подворья просил.

— Сторожа из рынка пришли! С праздником поздравляют, — докладывает лавочный мальчик в хозяйском сюртуке с обрезанными фалдами и рукавами — подарок на Пасху.

— Сашенька, возьми два яйца, да вот тебе рубль… Поди похристосоваться с ними! — обращается мать к младшей дочери.

— Ну вот! Пусть Серафимочка идет! Я уж и так давеча с туляковскими парильщиками все губы себе отшлепала.

— А я с дворниками христосовалась, с водовозами, даже с трубочистом, — отзывается Серафимочка.

— Дуры эдакие! Везде сама мать должна… Никакой подмоги… Небось, ужо придут певчие, так к тем сами на шею броситесь.

— Как же, велик сюрприз с певчими целоваться, коли у них из пропасти, как из кабака!.. От вас только комплименты и слышишь. Вы на другой манер и не умеете, — отвечают дочери.

Мать тяжело поднимается с места и уходит к сторожам. Через несколько времени она возвращается и говорит:

— У одного сторожа бородавка какая-то на носу. Уж не оспа ли грехом?

Раздается звонок, и в залу входит пожилой гость. Он в сюртуке и с гладко выбритым подбородком. Шея его до того туго обвязана черной косынкой, что лицо налилось кровью.

— Христос воскрес! — произносит он, звонко целуется с хозяевами и садится. — Где изволили у заутрени быть?

— У Владимирской, да тесно очень, — отвечает мать семейства. — Одной даме даже весь шиньон спалили. Закусить не прикажете ли? Ветчинки…

— Ветчинки-то уж бог с ней! В шести местах ел; а я выпью рюмку водки да икоркой… Почем икру-то покупали?

— Эта икра от бабы. Баба-селедочница нам носит. По рублю… Ветчину-то боятся нынче есть. Говорят, нечисть какая-то в ней заводится. А без ветчины для гостей нельзя…

— Коли с молитвой, так ничего… А славная икра! Прощенья просим-с. Лазарю Антонычу поклон.

— А на дорожку рюмочку?..

Гость выпивает «на дорожку» и уходит. Раздается опять звонок, и в зале появляется другой посетитель. Он в новой сибирке и в сапогах со скрипом. Снова «Христос воскрес», снова звонкое целование.

— Уж извините, что без яиц… — говорит он. — Сами знаете, туда-сюда… того и гляди, раздавишь… А Лазарь Антоныч?

— Да вот тоже по знакомым Христа славить поехал. Ну и к начальству… Закусить пожалуйте… Ветчинки…

— Ветчинки-то уж трафилось… А я вот водочки да хлебцем с хренком… Где заутреню изволили стоять?

— У Владимирской… Да душно очень… Одной даме… Вы уж большую рюмку-то наливайте… человек семейный…

— А я лучше две средние… Нет, гуси-то нынче на Сенной каковы! Полтора рубля. Хотел молодцам борова купить, да не нашел мороженых. Нынче в первый день Пасхи хорошо: нынче пьяных и в часть не берут.

Гость глотает водку, садится около закуски и молча вздыхает. Через пять минут он сменяется молодым гостем во фраке и в зеленых перчатках. Опять христосованье… Гость останавливается перед девицами.

— Мы с молодыми мужчинами не целуемся… — застенчиво бормочут они и слегка пятятся.

— Невозможно без этого-с… Даже и в графских домах, и там…

— Следует, следует, — замечает мать, — потому такой день.

— Ну, смотрите, только по одному разу.

Девушки протягивают губы. Гость целуется, садится и говорит:

— Где изволили у заутрени быть?

— У Владимирской; только уж очень много мастеровых в тулупах, — отвечает Серафимочка. — Страсть, как тесно! Одной даме весь бархатный казак воском укапали.

— Хереску рюмочку, да вот ветчинки… — предлагает мать.

— Не могу-с. В трех местах ветчиной закусывал. И хересу не могу. Сами знаете, там-сям — пожалуй, и в знакомых перепутаешься. А мы так у Иоанна Предтечи за решеткой стояли. Чудесно! На вербах изволили гулять?

— Гуляли, да у маменьки из кармана воры кошелек с шестью рублями вытащили.

— Это к счастью-с. Однако до свиданья… Еще в три места надо.

— Да выпили бы что-нибудь… Или вот ветчинки… — пристает мать семейства, но гость снова отказывается и исчезает.

Три часа. Раздается пронзительный звонок, и в комнату входит сам глава семейства — Лазарь Антоныч. Он в мундире со шпагой, с двумя медалями на шее, с треуголкой в руках и слегка выпивши. Лицо его сияет.

— Отзвонил и с колокольни долой! — восклицает он. — А тяжело в мундире-то с непривычки!

— Так снимай скорей да надевай сертук! — замечает жена.

— Нет уж, зачем же? По нынешнему торжественному дню мы в нем до заката солнца пощеголяем, потому нельзя — привыкать надо. Почем знать, может, когда-нибудь и военный наденем, — шутит муж. — Теперь, брат, никто от красной шапки не отрекайся! Шабаш!

— Господи, помилуй нас, грешных! — крестится жена. — Вот уж и видно, что наугощался! Что ты говоришь-то? Опомнись. Нешто можно на себя эдакую невзгоду пророчить?

— От слова ничего не сделается, а только ежели что насчет мундира, так военный будет много основательнее, потому в этом только потуда и щеголяешь, покуда деньги в приют вносишь, а не заплатил, и сейчас тебя верхним концом да вниз. — Загвоздкин останавливается перед зеркалом, подбоченивается и гладит бороду. — А все-таки нам почет и большой почет, потому этому самому мундиру только трех классов до генеральского не хватает! — продолжает он. — Посмотрела бы ты, как со мной сегодня швейцары… Только и слышишь: «Ваше высокородие!» Самого генерала на лестнице встретил…

— И христосовался?

— Троекратно сподобился. И не узнал меня. Идет по лестнице, а я навстречу. «Христос воскрес, — говорю, — ваше превосходительство!» «А, это ты, — говорит, — Иванов?» «Никак нет-с, — говорю, — ваше превосходительство, я купец Загвоздкин». Ну и похристосовались. Щеки такие душистые! С самим генералом — понимаешь ты?

— Священники, Лазарь Антоныч! — докладывает мальчик.

— Дома, дома! Проси… — суетится хозяин. — Ах ты, господи! Есть ли у меня еще десятирублевая бумажка для них?

Между тем священники, держа левые руки на желудках, входят уже в комнату. Сзади следует дьякон, откашливаясь басом и расправляя руками волосы на голове, а за дьяконом вваливаются дьячки. Начинается пение. В дверях показываются «молодцы» и начинают «подтягивать». После общего христосованья духовенство присаживается. Идет разговор о заутрени. Дьячки тяготеют к закуске.

— Отец протоиерей, винца пожалуйте, ветчинки… — предлагает хозяйка.

— Ни боже мой! Былое дело! Сами знаете, везде клюешь. Я не запомню, когда я и обедал в этот день.

— Нельзя, нельзя… — говорит хозяин и тянет к закуске.

Священники жестом показывают, что они сыты по горло. Дьякон меланхолически выпивает стакан хересу. Хозяин подходит к дьячкам.

— Ну а вы, виночерпии? Валите! Чего зеваете-то? Вот и я с вами.

— Мы-то можем, — отвечают дьячки и торопливо глотают водку.

Протоиерей косится на них и говорит:

— А у нас сегодня во время литургии воробей в купол влетел.

— Это к радости, — замечает хозяйка. — Батюшка, да вы бы хоть кусочек ветчинки…

— Три дня, отец протоиерей, славить-то ходите? — спрашивает у священника хозяин.

— Три дня… ходим и на четвертый, но уже вразброд и по низам. Мелочная лавка идет, кислощейное заведение, табашная и все эдакое… Однако пора!

Священники начинают уходить. В руках протоиерея шуршит красненькая бумажка и опускается в широкий карман. Дьячки пропускают священников вперед и наскоро глотают по рюмке хересу.

— Ну, слава богу, это уж, кажется, последние! — говорит хозяин.

— С подворья еще не были да с Васильевского острова, — отвечает жена.

— Певчие! Певчие! В трех каретах подъехали! — восклицают глядевшие в окошко дочери и обтирают губы.

Топая сапогами, сморкаясь и кашляя, в дверях показываются певчие в кафтанах и строятся.

— Лазарю Антонычу! — говорит регент, подходя к хозяину. — Какую, «Ангел вопияше» прикажете?

— А ту, что сначала на дискантах, а потом басы, знаешь, эдак врассыпную.

Регент кусает камертон и задает тон.

— Ванюшка! Выплюнь, шельмец, изо рта булку! Разве можно в одно время и есть, и петь! — кричит он на дисканта и тыкает его в щеку камертоном.

Дискант выплевывает еду в руку. Начинается пение. Басы, чтоб угодить хозяину, ревут так, что даже стекла дрожат. Кончили. Общее христосованье. Раздается такое чмоканье, что, будь тут лошади, наверное, тронулись бы с места, приняв это за понукание.

— Господа певчие! Выпить да закусить пожалуйте! Ветчинки вот… — предлагает хозяйка.

Отказа не последует. Певчие, как саранча, накидываются на водку, на вино и даже на ветчину.

— Мальчишки, легче! На еду не очень накидываться! — кричит регент. — Заболите завтра, так от вас убыток. Нам еще в шестнадцать мест визиты…

— Вытекло! Скудель пуста бо есть! — возглашает какой-то бас и поднимает пустой графин.

— Дольем! Дольем! — откликается хозяин. — Настасья! Сашенька! Тащите сюда ведерную-то…

— Хозяин, с вашей милостью! Без хозяина нельзя! Укажите путь скользкий!

— Я с господином регентом… А впрочем, пожалуй… Серафимочка, вели откупорить пару хересу!

К Серафимочке между тем подсел белокурый тенор и, прожевывая кусок, читает какие-то чувствительные стихи.

— Мне за голос дьяконицкое место обещали, — говорит он ей, — но я намерен отказаться, так как думаю на светской барышне жениться и свой хор воздвигнуть.

— Вы и на гитаре играете?

— И на гитаре, и на скрипке…

Закуска раздрызгана. На столе стоит четвертная бутыль. Скатерть залита. На полу пятна. Кто-то из певчих икает. Мальчишки щиплют друг друга. Регент дает им щелчки.

— Хороший бас ежели… — рассказывает молодцу певчий, — так тот крикнет в рюмку, и рюмка пополам…

— Господа певчие, сделайте милость, пропойте светскую, веселенькую!.. — упрашивает хозяин и уже слегка пошатывается…

— Ветчинки-то, господа! — взвизгивает среди общего говора хозяйка.

Певчие группируются и начинают петь «Во лузях». Следом идет «Солнце на закате». Хозяин до того входит в экстаз, что выхватывает из ножен шпагу и начинает ею дирижировать хором.

— Браво! Браво! Совсем главнокомандующий! — кричат певчие и хлопают в ладоши.

Через час после ухода певчих хозяин спит в гостиной на диване. Около него на стуле висит мундир, лежат шпага и треуголка. Жена и дочери будят его к обеду.

— Не хочу… — бормочет он. — Идите прочь…

— Съешь хоть ветчинки-то… — пристает жена.

Хозяин плюет и молча перевертывается на другой бок.