От него к ней и от нее к нему. Веселые рассказы

Николай Лейкин

В этом сборнике Николая Александровича Лейкина, сатирика-классика конца XIX века, как и всегда, представлено обилие бытовых подробностей и примет времени, а темы у рассказов актуальны во все времена. Произвол богачей, эмоциональный шантаж для вымогания денег (как детьми родителей, так и «кавалерами» наивных дам), легкомысленность юных девушек, чрезмерная болтливость. Не обходит автор стороной и такие по сей день животрепещущие темы, как странные попутчики в поезде, поведение в очередях, страстное желание кутить и вездесущее пьянство. Сами затронутые явления смешными назвать сложно, но в том и сила талантливого юмориста, чтобы не только изобличать пороки общества, но и делать это весело. Завершает сборник объемный рассказ с вкраплениями уморительных пародий на современников Н. А. Лейкина.

Говельщик

С натуры

Великий пост. Первый час дня. В трактир входит пожилой купец и садится за стол около буфета.

— Давненько у нас бывать не изволили, Родивон Захарыч… — приветствует его из-за стойки буфетчик.

— По нынешним дням нашему брату и совсем бы по трактирам-то баловать не следовало, — отвечал купец. — Собери-ка чайку поскромнее.

— Уж не говеть ли задумали?

— Говею. Грешим, грешим, так тоже надо и о душе подумать.

— Это точно-с.

Купец вздыхает. Служитель подает чай.

— Это что же такое? — спрашивает купец, указывая на блюдечко с сахаром.

— Сахар-с… — отвечает служитель и пятится.

— То-то сахар! Ты меня за кого считаешь? За татарина, что ли? Убери блюдечко и принеси медку или изюмцу…

— А ведь это, Родивон Захарыч, я полагаю, одна прокламация только, что вот, говорят, будто этот самый сахар бычачьей кровью очищается. Потому учтите, сколько бы этой крови потребовалось, — замечает буфетчик.

— Прокламация там или не прокламация, а только коли мы истинные христиане, так себя оберегать должны, — отвечает купец и начинает пить чай.

Молчание. В комнату входит тощий купец.

— Родивону Захарычу почтение! — выкрикивает он тонкой фистулой, подает руку и садится против толстого купца. — Чайком балуешься?

— Да… Говею я, был у обедни в Казанской, а вот теперь и зашел. «Да исправится молитва моя» пели… То есть, господи, кажется, целый день стоял бы да слушал! Просто на небеса возносишься…

— А я так летом говел. Признаться сказать, тогда, перед Успенским постом, сделал с кредиторами сделку по двугривенному за рубль, захватил жену и отправился на Коневец. Монашки там маленькие. Прелесть! Даже в слезы введут. В те поры мы не токмо что масла, а даже горячей пищи не вкушали… Да, хорошо, коли кто сподобится! — со вздохом заканчивает тощий купец, умолкает, барабанит по столу пальцами и спрашивает: — А что, не толкнуть ли нам по рюмочке?

Толстый купец плюет.

— Никанор Семеныч, да ты в уме? — спрашивает он. — Человек говеет, а он — водку!.. Пей сам, коли хочешь.

— Я-то выпью…

Тощий купец подходит к буфету, пьет и, возвратясь на свое место, говорит:

— Водка… То есть, ежели сообразить: что в ней скоромного? Гонится она из нашего русского хлеба, монашествующим дозволяется… Пустяки! Чай-то, пожалуй, хуже, потому из китайской земли идет, а китаец его всякой скоромью опрыскивать может… Дай-ка графинчик! — обращается он к буфетчику.

На столе появляется графинчик. Толстый купец вертит его в разные стороны, рассматривает грань и, наконец, вынимает из него пробку.

— Что, или выпить хочешь?

— Нет, что ты! Дивлюсь я, как это нынче пробки эти самые гранят! Чудо! А что, кстати, почем нынче судачина мороженая?

— В воскресенье я по тринадцати покупал.

— Так. О господи, господи! — вздыхает толстый купец, лижет мед, пьет чай с блюдечка и через несколько времени говорит: — А ведь и водка, коли ежели по немощи, болящему, значит, так она во всякое время разрешается, потому лекарствие.

— Всякое былие на потребу, всякое былие Бог сотворил, — отвечает тощий, глотает вторую рюмку и тыкает вилкой в груздь.

Молчание. Толстый купец вздыхает и потирает живот.

— С утра вот сегодня нутро пучит, — говорит он. — Даве в церкви так и режет, пришел в трактир — поотлегло, а теперь вот опять…

— Простуда… Сходи в баню да водкой с солью… да внутрь стаканчик с перечком… Бог простит.

— То-то, думаю… Баней-то мы, признаться, вчера очистились, а вот внутрь разве?.. На духу покаюсь. Ах! Как сегодня отец Петр возглашал: «Господи Владыко живота моего»… Умиление!.. Пришли-ка графинчик с бальзамчиком!

— А на закуску семушки?.. — откликается буфетчик.

— Чудак! Человек говеет, а он рыбой потчует! Пришли сухариков…

На столе стоит графинчик с «бальзамчиком».

Толстый купец выпил и говорит:

— Рюмки-то малы. С одной не разогреть.

— А ты садани вторую… Даже и в монастырском уставе говорится: стаканчик. Мне монах с Афонской горы сказывал… ей-богу!

— Зачем стаканчик, мы лучше рюмками наверстаем… Закусить вот разве? Андроныч, — обращается толстый купец к буфетчику, — закажи-ка два пирожка с грибами да отмахни на двоих капустки кисленькой! И масла-то, по-настоящему, вкушать не следовало бы… — со вздохом заканчивает он.

— С благополучным говением! Желаю сподобиться до конца! — возглашает тощий купец и протягивает рюмку.

— О господи, что-то нам на том свете будет!.. — чокается толстый.

Через час купцы с раскрасневшимися лицами сидят уже в отдельной комнате. На столе стоят тарелки с объедками пирогов, осетрины и четыре опорожненных графинчика. На полу валяются рачьи головы.

— С утра обозлили, а то нешто бы я стал пить? — говорит толстый купец. — В эдакие дни и то обозлили. Приказчик в деревню едет — деньги подай, жена платье к причастью… дочке шляпку… Тьфу ты! Даже выругался! Смирение нужно, а тут ругаешься.

— В мире жить — мирское творить! — утешает его тощий. — Что жмешься? Или все еще пучит? — спрашивает он.

— Пучит не пучит, а словно вот что вертит тут…

— Сем-ка мы сейчас бутылочку лафитцу потребуем. Красное вино хорошо; оно сейчас свяжет.

— А и то дело! Вали!

Бутылка лафиту опорожнена. Толстый купец встает с места и слегка заплетающимся языком говорит:

— Пора! Сначала в лавку зайду, а там и к вечерне…

— Полно, посиди! — удерживает тощий. — Для чего в лавку идти? Услышат приказчики, что от тебя водкой пахнет, и сейчас осудят. И себе нехорошо, и их в соблазн введешь. Садись! А мы лучше вторую сулеечку выпьем. Красное вино — вино церковное. Его сколько хочешь пей — греха нет!

— Ах ты, дьявол, искуситель! — восклицает толстый и, покачнувшись, плюхается на стул.

Часы показывают пять. Тощий купец сбирается уходить; толстый, в свою очередь, удерживает его.

— Нельзя, — отвечает тощий. — В Екатерингоф на лесной двор ехать надо. У меня и конь у подъезда. Нужно к завтрему триста штук тесу да шестьдесят двухдюймовых досок.

— Успеешь! Досидим до всенощного бдения. Отсюда я прямо ко всенощной, потому сказано: «Иже и в шестой час»…

— Нельзя. Гуляй, девушка, гуляй, а дела не забывай! Молодец! Сколько с нас?

— Верно! Коли так, возьми и меня с собой! По крайности, я хоть проветрюсь маленько.

— Аминь! Едем!

Через час купцы едут по Фонтанке по направлению к Екатерингофу. На воздухе их уже значительно развезло.

— Мишка! Дуй белку в хвост и в гриву! — кричит кучеру тощий купец.

— Боже, очисти мя грешного! — вздыхает толстый.

— Что? Аль опять нутро подводит?

— Щемит!

— Мишка! Держи налево около винной аптеки!

Семь часов. Стемнело. Купцы выходят из погребка, покачиваясь.

— Не токмо что ко всенощной, а теперь и к запору лавки опоздал, — говорит толстый купец, садясь в сани. — А все ты со своим соблазном…

— Мишка! К Евдокиму Ильичу на лесной двор! — командует тощий купец.

— Да уж теперь заперто, Никанор Семеныч!

— Коли так, жарь к вокзалу!

Через десять минут купцы входят в вокзал.

— Ах ты, господи! — вздыхает толстый купец. — И не думал, и не гадал, что на эдакое торжище попаду! Тут и тридцатью поклонами не отмолишь. Ну, Никанор Семеныч, ты там как хочешь, а в зало, где это самое пение происходит, я ни за что не пойду.

— Нам и в отдельной комнате споют.

— Боже мой! Боже мой!

Часа через два купцы, как мухи, наевшиеся мухомору, бродят по буфетной комнате.

— Принимаешь на себя весь мой грех? — спрашивает толстый у тощего.

— Все до капельки принимаю.

— Врешь?!

— С места не сойти!

— Коли так, значит, друг!

Купцы целуются. Мимо них проходят две девушки.

— Охота это кавалеру с кавалером целоваться! — говорит одна из них и лукаво улыбается.

Толстый купец скашивает глаза.

— Какую ты имеешь праву кавалерами нас обзывать? — огрызается он.

— Ну, господа купцы, коли так…

— То-то. Почет, брат, нам с тобой, Никаноша! — восклицает он.

— Хоть бы холодненьким угостили за почет-то…

— Вчера бы пришла. Нешто по эдаким дням пьют шипучку? Тут дни покаяния, а она на-поди!

— Верно, на ярмарке прогорели, так оттого и каетесь?

— Что? — восклицает толстый купец и вытаскивает из кармана бумажник. — А это видели, чем набито? Ну, теперь садись и требуй три бутылки белоголовки!

— В отдельную комнату пожалуйте, ваше степенство. Там будет много сподручнее! — предлагает лакей.

— Веди! Да захвати с собой и вазу с апельсинами для барышень!

— Загуляла ты, ежова голова! — вскрикивает тощий купец и следует за товарищем.

Второй час ночи. Толстого купца лакей сводит с лестницы. Тощий кой-как следует сзади. У подъезда стоит кучер.

— Ах, грехи! Хоть бы к заутрени-то сподобиться поспеть, — коснейшим языком бормочет толстый купец и лезет в сани. — Никаша, поспеем? — спрашиваете он товарища.

В ответ на это тот только икает.

— Вези да оглядывайся! — говорит кучеру лакей. — Грузны очень. Долго ли до греха!

— Не впервой! Сначала хозяина отвезу, а потом и гостя домой предоставим, — отвечает кучер.

Через час кучер, сидя рядом с толстым купцом и придерживая его рукой, возит его по Ямской.

— Ваше степенство, не спите! Указывайте, где же вы живете? — спрашивает он купца.

— Прямо!

Сани останавливаются у ворот. На скамейке дремлет дворник.

— Дворник! — кричит кучер. — Иди посмотри, не ваш ли это купец?

Дворник подходит к саням, заглядывает купцу в лицо и говорит:

— Не наш. У нас много купцов живет, а это не наш.

— Да может, новый какой переехал?

— Нет, у нас жильцы подолгу живут. Я всех знаю…

— Ах ты, господи! Вот наказание-то! К шестым воротам подвожу! — восклицает кучер. — Ваше степенство, откликнись! Где живешь?

— Прямо!

— Вот только от него и слышишь!

— А ты толкнись в Семихатов дом, — замечает дворник. — Вот большой-то, каменный. Там купцов, что блох…

Наконец семихатовский дворник признает толстого купца за своего жильца, берет его под руку и ведет в квартиру. Двери отворяет жена купца. Из комнат в прихожую выглядывают чада и домочадцы.

— Ну, говельщик, нечего сказать! — всплескивает она руками. — Бесстыдник ты, бесстыдник!

— Смирение! Смирение! Не по нынешним дням… грех!.. — бормочет купец.

Дворник чешет затылок и говорит:

— На чаек бы с вашей милости, потому эдакую ношу и в третий этаж!..