Сезон Хамелеона

Михаил Юрьевич Лучко, 2022

Писательский дебют автора. Идея книги об актёре, который борется за «место под солнцем», возникла у него много лет назад, но объём работы в театре и кино не оставлял никаких шансов «взяться за перо». Во время пандемии, когда профессиональная актерская деятельность на некоторое время была приостановлена, автор смог осуществить задуманное. Роман в определённой степени автобиографичен, но образы героев романа являются собирательными, поэтому все совпадения случайны. В центре сюжета выведены достаточно непростые отношения двух талантливых актёров, ограниченные рамками одного театрального сезона. Повествование содержит как драматические, так и комические моменты из жизни закулисья, даёт читателю возможность ощутить атмосферу театрального творчества, заглянуть в гримёрку. Содержит нецензурную брань.

От автора

В жизни любого действующего театрального актёра случаются как удачные, так и провальные сезоны. Если довелось сыграть в течение года интересную роль в новом спектакле, то это уже можно считать безусловным везением. А коли судьба дарит возможность пополнить свою профессиональную биографию ещё одной премьерой в столь короткий срок, то и вовсе возникает огромный риск возгордиться и принять себя за избранную творческую особь. Всё-таки, как ни крути, а новых, по-настоящему желанных, ролей актёры дожидаются, в среднем, два-три года. А то и больше… Я не беру съёмки в кино — там отдельная история. Но, что касается театра, то вероятность очередного шага в своем развитии (или новой ступеньки, как угодно) наступает именно с указанной выше периодичностью. И, конечно же, крылатая фраза по поводу того, что нет маленьких ролей — есть маленькие артисты, на сегодняшний день является анахронизмом. Актёр вырастает только на больших ролях — я что-то не встречал среди своих коллег вменяемых людей, с рвением стремящихся играть в эпизодах или массовке…

Если бы передо мной стояла задача разместить все происходящие в этой книге события в хронологической последовательности и показать их с документальной достоверностью, то временные рамки повествования растянулись бы, пожалуй, лет на пять. И я снимаю шляпу перед авторами, которые в своих литературных произведениях так и поступают, добиваясь абсолютной правды. Но мне показалось более интересным запихнуть все моменты, распирающие память и воображение, в один театральный сезон. Тем паче, что героя моего вполне можно считать актёром удачливым и востребованным, несмотря на то, что сам он к своей бытности в профессии относится иначе (честно говоря, писать об актёре-неудачнике было бы неинтересно, а уж читать — и подавно). К тому же, все остальные персонажи — либо собирательные, либо вымышленные.

Название театра, где происходит основная жизнь участников этой истории, сознательно не указывается, так что, можно смело утверждать, что данное произведение не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к моим реальным сослуживцам.

Красотааааа! Полный карт-бланш для фантазии!

Восстанавливая в памяти молодые годы, крайне трудно анализировать оказанное на них влияние эпохи, но, всё же, нельзя не отметить следующее: самым принципиальным обстоятельством здесь является время действия. Условно говоря, это сезон 2000-2001г.г. В какой-то степени, подобное временное пространство даже символично: переход из одного века в другой не может не спровоцировать существенные перемены в жизни героя моей истории. И, кроме того, для меня очень важно было вернуться на пару десятилетий назад, когда интернетом пользовались немногие, да и мобильная связь являлась, скорей, редкостью, нежели привычной сферой услуг. У некоторых людей даже не было домашнего телефона. Таким образом, все общались, в основном, вживую и довольно часто хаживали друг к другу в гости. Как правило, без предварительного звонка… То, что сегодня может показаться дикостью, для моих персонажей двадцатилетней давности является нормой. Кстати, и наоборот тоже… Как говорится, бытие определяет сознание…

И, наконец, последнее… Раньше я делил актёров на две категории: самосожженцы (то есть, полностью отдающие себя служению театру и не отделяющие личную жизнь от профессиональной) и жизнелюбы (те, кто хотят жить и получать удовольствие от самой счастливой работы — если ты востребован, то так оно и есть). Но однажды, листая биографию знаменитого Роберта Де Ниро, я наткнулся на любопытную мысль: «Актёрская игра — самый лёгкий способ делать то, что ты не осмеливаешься делать в жизни». Так в моей голове возникла третья категория — хамелеоны. Безликие и мало кому интересные субьекты в повседневной жизни, но превращающиеся в полноценных и весомых людей в момент игры. Причём, границы этой игры могут проходить, где угодно. Не обязательно между сценой и зрительным залом…

Главное, чтобы эта игра была необходима моему герою…

Часть первая

Привычка идиотничать

1

— Какая у тебя, Гриня, все-таки, фамилия красивая!

— Мамина девичья… По отцу-то я — Резинкин…

Я чуть не подавился от смеха. Набитый пищей мой рот оказался не готов к незапланированным толчкам из недр организма, и на стол полетели хлебные крошки, уже успевшие породниться со шпротами. Футболке и штанам тоже достались комья ещё не прожёванной до конца закуски, а в опустошённый несколькими секундами ранее мой водочный стакан залетела даже целая рыбно-булочная глыба.

Господи, глупость-то какая! Ну, фамилия себе и фамилия! Только уж больно не вязался с ней облик моего друга — настоящего былинного красавца, коих в любом театре оторвут, что называется, с руками и ногами: и видно его отовсюду, и слышно с последних рядов балкона, и любой костюм сидит на нем, как влитой, и расцеловал-то его боженька от души! Словом, всё у Грини Каштанова было на высоте, но сказанное им только что вносило в сложившийся безупречный портрет классного актёра какие-то диссонирующие штрихи, и предательски мгновенно сработавшее воображение едва не опрокинуло меня со стула на пол.

— По спине постучать? — совсем не обиделся Каштаныч, смахивая с рукава крошки, долетевшие и до него. Похоже, у этого человека сформировался бронебойный иммунитет к подобным реакциям на его отцовскую фамилию

— Не надо. А прикинь, ты мог бы стать героем «Ералаша»! «Резинкин, к доске!» Ой, не могу!! Или мультика! Помнишь, мультик такой в детстве: «Приключение Васи Куролесова?» Мой любимый, кстати… А с тобой был бы ещё круче — «Приключение Гриши Резинкина»! Аааа, ржака!!!

— Слушай, прекрати, а? — Гриню явно не устраивал такой поворот разговора. — Зря я тебе сказал…

— Не, не, не, ты что! Лучше поздно, чем никогда! — меня ещё продолжало трясти от неожиданной новости, — я очень рад, что ты облегчил душу!

— Чё ты несешь, идиот!

— Как это? Признаться в том, что, решив стать актёром, поменял фамилию — это же огромное мужество! А что, так ведь многие делают! Понятно же, что, к примеру, анонс «в роли генерала Чарноты — Григорий Резинкин» как-то не прокатывает, правда? Да и критики о тебе не писали бы никогда. А так, вот, пожалуйста: «Григорий Каштанов в поисках своего героя», — ткнул я в газету, служившую нам скатертью-самобранкой, где пятна от масла шпрот довольно бессовестно расползались по рецензии о моём собеседнике, — вот я валенок, блин! Вовремя не дотумкал! У меня-то мама в девичестве была — Янковская!!! Сейчас бы ты мне и в подмётки не годился — на разных орбитах бы летали!!! Нет, ну надо же!! Каштан, я тебе просто аплодирую!!! Вовремя подсуетился!! Комбинатор!!!

— Да заткнись ты!!! — это я услышал уже на полу, опрокинутый со стула не приступом смеха, но весьма ощутимым толчком в грудь. Гринина богатырская удаль редко дремала.

— Каштаныч, да я же пошутил…

— Я ещё в школе поменял фамилию! Когда паспорт получал! Потому что бухал отец, не просыхая! Потому что маму лупасил! Денег не приносил домой ни хрена! Должен я уважать такого отца?! Должен носить его фамилию с честью и гордостью?! Должен, я тебя спрашиваю?!! Я вообще просил маму с ним развестись, а она всё терпела…

Гриня, на удивление, ничего не разбил и не опрокинул стол, как того обычно требовал его темперамент. Оставив без продолжения наметившуюся было стычку, он спокойно опустился на свое место — потому, наверное, что считал меня своим другом и находился у отправленного на пол балагура в гостях. Можно даже сказать, присутствовал на новоселье — мне только что посчастливилось, с горем пополам, наскрести зелёных купюр на комнату в коммунальной квартире с комодом и раскладушкой, любезно оставленными в наследство предыдущим хозяином. А, скорей всего, не позволил Каштанов разгуляться своей кровушке и нанести ущерб столу по причине того, что дорог был ему этот предмет мебели — круглый, раздвижной, из красного дерева. Чистый антиквариат! Дело в том, что у нас в театре только что умер один пожилой артист, у которого не было ни семьи, ни наследников, и квартира автоматически отошла Союзу Театральных Деятелей. Собственно, этот Союз когда-то её и предоставил. Но всё, что угодно из нажитого добра позволялось забрать работникам театра. Так вот, долго не раздумывая, Гриня заказал машину, погрузил в неё восхитивший его стол и привез мне в подарок этого короля мебели, занимавшего отныне добрую треть моей жилплощади. Не обмыть столь бесценный трофей было бы, по меньшей мере, кощунственно (именно обмыванием мы и занимались с полной ответственностью), а уж опрокидывание его выглядело бы каким-то пещерным вандализмом.

— Блин, мы же забыли стены окропить! — обратив внимание на то, как я, поднимаясь с пола, ударился локтем о плинтус, и под обоями лавиной посыпалась штукатурка, мой друг поспешно налил в стаканы водки и один из них сунул мне. Затем он снова встал и, периодически окуная пальцы в свою гранёную посудину, щелчками разбрызгал спиртные капли по периметру комнаты:

— Чего завис? Давай, а то не приживёшься!

— Каштаныч, только по последней, ладно… У меня сегодня ещё одна встреча важная… И так-то многовато будет…

— Лады. А это мне, как раз, на вечер, — Гриня подхватил литровую бутылку огненной воды, в которой плескалось чуть меньше половины, и, не обратив внимания на мою обескураженную мину, убрал зелье к себе в сумку.

— У тебя же спектакль сегодня! — я даже икнул.

— Спасибо, что напомнил!

— Так тебе спектакль надо будет играть, а не смотреть!

— Так у меня между первым и вторым выходом — минут сорок, между вторым и третьим — ещё полчаса… Всё нормально! Расслабься… А освободишься, так подгребай к финалу! Вместе и допьём, что останется!

— Слушай, ну несерьёзно… Тебе обязательно надо пузырь до последней капли, что ли, высасывать?! Давай лучше завтра вечером догуляем! — на всякий случай, я не предпринимал попыток вернуть водку на стол (это было всё равно, что забирать лежащую перед собакой кость), но и ни секунды не сомневался в том, что любые уговоры бессмысленны. Ограничился иканием.

— Жить, Паша, надо сегодня. А наступит ли завтра, никто не знает… Ты не боись, у меня с этим напитком давнее джентльменское соглашение, — речь моего друга была тверда, походка, с которой он отправился к выходу, не смутила бы даже экспертов по части сценического движения, а готовность его к спектаклю зашкаливала и обезоруживала. — Чем ныть, лучше бы выпил на посошок, да проводил товарища до лестничной площадки! А то, не ровён час, ошибусь дверью и зарулю к кому-нибудь из твоих соседей водку допивать…

— Так тебе ещё и без разницы, с кем пить?! Лишь бы булькало…

— Ну, ведь у тебя же, родное сердце, нынче офигеть какое важное рандеву! А ты ещё и дико переживаешь за улётность сегодняшнего спектакля! Так не доставайтесь же одному Каштанову окаянные поллитра! Ладно, проехали. Так и быть, не буду тебя позорить! Пока! — конечно же, никого из моих «домочадцев» Гриня тревожить не собирался, и открывшаяся только что перспектива вычерпать недопитое пойло, что называется, в одно рыло, скорей, обрадовала его.

Последнее слово мой гость произнёс как-то двусмысленно, а не с присущей ему конкретностью. И, в течение минуты, у меня была возможность догнать Гриню в коридоре и выяснить, угроза ли закладывалась в брошенное им «пока» или обычное

прощание. Но, дослушав партитуру удаляющихся шагов с благополучным разрешением в хлопок входной двери, я осушил уже согревшийся в моей руке стакан, закинул в рот какую-то шпротину и плюхнулся на раскладушку.

Никакой встречи у меня, на самом деле, назначено не было. Да ещё важной. Стал бы я пить перед важной встречей! А уж о спектакле после стопки-другой в моём случае и речи быть не могло! Скрыть опьянение мне всегда не удавалось, а что касается работы… Сказать, что игра становилась каторгой — это значит ничего не сказать! Каштанов же мог работать в любом состоянии. Причем, не мучиться, не выкарабкиваться, не ставить партнеров в дурацкое положение, а именно играть! Не выключаться из процесса до последней секунды! Жить в роли!!

А соврал я ему, потому что уж больно не хотелось, чтобы Каштан надирался во время спектакля. То есть, я полагал, что сыграть-то он, разумеется, сыграет, но ведь чем трезвее будет, тем лучше… Однако, мне и в голову не могло прийти, что дружище заберет водку с собой! Какой глупый просчёт! Да и не отнимать же бутылку — один раз на пол я сегодня уже слетал.

И, будто бы напоминая об этом неприятном инциденте, под обоями посыпалась очередная партия штукатурки — каждый проходящий по моей улице трамвай провоцировал для древней коммунальной коробки в пятнадцать квадратных метров лёгкое землетрясение, и зыбкая тишина ласкала слух только ночью.

В будильнике необходимости не было — сон мой на новом месте длился чётко от последнего общественного транспорта за окном до первого…

2

По привычке я подтащил стул к комоду, выдвинул средний ящик, накрыл его сверху полкой из шкафа и стал раскладывать на ней завтрак. Но сегодня что-то в этом механическом наборе действий вызывало диссонанс. Стоп, а что не так? Что же… что же… что же… А, ну конечно! У меня же теперь есть стол! Зря, что ли Гриня давеча старался… Интересно знать, как он после вчерашнего? Жив ли? Надо было хоть жратвы какой-нибудь с собой ему дать! В отключке, правда, мне его видеть пока не доводилось, но ведь всё когда-то бывает в первый раз!

Я невольно придал ускорение чайно-бутербродной доставке в желудок, хотя до начала репетиции оставалось ещё полчаса, а до театра можно было дойти от силы за 10 минут (удачно переехал, ничего не скажешь!). Икота, покинувшая меня накануне только с наступлением сна, к счастью, больше не возвращалась, и, одухотворённый этим обстоятельством, я потопал по нашему длинному коридору к входной двери под звонкий лай соседского таксёныша — он пока ещё не держал меня за своего. Странно, между прочим, что подобное звуковое сопровождение не неслось вчера вслед уходящему Каштанову… Впрочем, условности… В конце концов, собака могла быть на прогулке…

Опасения мои насчёт финала вчерашнего вечера не оправдались — Гриня был, как огурчик. Чист, гладко выбрит, исполнен благоухания, правда, чем-то навязчивым, но оно и понятно — выхлопы минувшего дня необходимо было безоговорочно нейтрализовать… Главное, что ведь приходил, гад такой, всегда заранее, и готовность его к репетициям вызывала просто черную зависть! Он и премьеру-то сыграть уже был готов, хотя до неё ещё оставалась неделя; и текст-то помнил за всех персонажей — Вене Ивецкому умудрялся даже подсказывать, поскольку тот и на спектаклях вечно преподносил сюрпризы.

— Венечка! Голубчик, дорогой мой человек, талантливейший мой артист, вы всё прекрасно делаете — ярко, точно, искрометно! Но, умоляю вас, ради всего святого, выучите, пожалуйста, текст! У нас премьера на носу, а вы несёте один бог знает что! — режиссёр наш никогда не делал кратких замечаний и имел свойство говорить монологами, эмоционально себя раскачивая и унося в «гибельные выси». — Каштанов вам что, суфлёр?! Вы думаете, я не вижу, как он подсказывает?! Вы думаете, я не вижу, что он тесто в кастрюле взбивает какой-то вилкой, а я просил дать ему венчик! Мне что, из дома его принести?! Реквизиторы, вы меня слышите?! Я понимаю, что все детали появятся только к премьере, но неужели нельзя дать Ивецкому какое-нибудь шёлковое полотенце из подбора вместо этого вафельного говна!! Или это костюмеры должны делать?! Я понимаю, что платья ещё не готовы, но можно же надеть на актрис кринолины!! Почему я Алдонину должен видеть на сцене в репетиционной юбке?! Я не верю, что она Графиня!! Чёрта с два ей удастся так легко присесть в реальном костюме!! И почему она садится на какой-то сраный стул, когда здесь должно быть нормальное кресло?!! Монтировщики!!! Вы у нас сегодня…

— Дмитрий Андреич!! Ради Бога, простите за грубость, вы — гений!! — Ивецкий слету прервал «вышедшего из берегов» режиссёра и, простирая руки в зал, шмякнулся на колени. — Всё никак не решался вам сказать!! Что хотите, со мной делайте!! Гений!!! Наш Федерико Феллини!!!

Это был коронный Венькин выпад на случай, если какой-нибудь постановщик (абсолютно любой!) решит, что называется, «раздать всем сестрам по серьгам». Но произнести этот спич так тонко и репризно мог только заслуженный артист России Вениамин Ивецкий, поэтому те спектакли, где он не был занят, выпускались более нервно и конфликтно. А здесь всё сработало безошибочно, и опытный уважаемый режиссёр, профессор Театральной Академии Дмитрий Андреевич Лисицын на полуслове осёкся; будучи не в силах сдерживаться, громко хохотнул и смущённо, но с достоинством, объявил перерыв.

Всю оставшуюся репетицию я думал только о том, чтобы она закончилась вовремя. Профессор наш имел обыкновение закругляться в шесть, и я, учитывая этот факт, оставшееся вечернее время отдал под съёмку в сериале «Гюрза». Сегодняшние мои эпизоды должны были сниматься в интерьере, и в вызывном листе, напротив моей фамилии, стояло: «на площадке с 18.30». Но в привычное для себя время окончания работы Лисицын, как и предполагалось, отпустил всех… кроме нас с Ирой Алдониной, сказав, что хотел бы задержаться с нами ещё на часок и «почистить» парные сцены Доранта и Графини…

Действовать надо было оперативно. Извиняться и говорить про кино не имело смысла — ни один уважающий себя режиссёр не отпустит сниматься актёра за считанные дни до премьеры. Тем более, исполнителя одной из главных ролей! Разве что, речь шла бы о суперзвезде, да и то вряд ли… Но во дворе театра меня уже ждала киношная машина, и промедление было смерти подобно. И тут меня осенило! А что, если поругаться с Лисицыным, так сказать, в рабочем порядке? Конфликт на творческой почве! Размолвка двух художников! Максимум, снимут с роли. Да и чёрт с ней, не особо она мне и нравится! Из театра-то не выгонят — я же административно ничего не нарушу! В крайнем случае, возникнет тупиковая ситуация: режиссёр недоволен актёром, а актёр — режиссёром — срочно нужен другой исполнитель! Не менять же на афише имя постановщика — уже и билеты все проданы! Короче, рискнём! Главное, что Ивецкий уже успел свалить! Так что, разряжать обстановку и усмирять праведный режиссёрский гнев будет некому! Ну, поехали!!

— Дмитрий Андреич! Мы три месяца репетируем эту пьесу и ни разу не брали финальную сцену. Почему вы отпускаете артистов, когда нам просто необходимо делать финал, — я старался говорить, как можно, спокойнее, — мы ведь его даже не читали! Вы вечно избегаете этой сцены, и ваше поведение наводит на мысль, что режиссёр спектакля, где мне, между прочим, тянуть главную роль, видимо, просто не представляет себе концовки подобного балагана! Может быть, вы не знаете, про что ставите спектакль? — краем глаза я видел, что Алдонина от неловкости робко двинулась к кулисам (значит убедительно выпендриваюсь — ай да сукин сын!). — Так зачем же вы его тогда ставите? Чтобы актёры беспомощно болтались по сцене, не зная, что им делать?! Чтобы фальшь, которая пронизывает здесь каждый эпизод, стала для нас нормой?! — я уже набирал обороты, видя, что Ира и вовсе ушла. — Конечно! Не вам же выходить сюда на подмостки! Не вы ведь будете барахтаться в дерьме, которое тут развели!! Это про нас зрители будут говорить: «Как же им не стыдно!!!» — раззадоривая себя, я уже начал невольно пародировать своего визави. — А что вы скажете студентам?! Они ведь обязательно придут полюбопытствовать, что за «шедевр» отчубучил их титулованный наставник!! Как вы будете им в глаза смотреть после этого чудовищного вранья!!!

Я ожидал ответного монолога, поэтому не стал вываливать все негативные эмоции относительно несчастной нашей пьесы, а припас ещё некоторые шаблонные тезисы, но отпора не последовало. Профессор медленно поднялся, неряшливо перекинул через предплечье свой тёмно-серый плащ, полрукава которого, в итоге, прилегло на пол; дрожащими пальцами подцепил немного помятую шляпу и побрел к выходу. Но после нескольких шагов плащ оказался на полу уже полностью, так как Лисицын неминуемо наступил на волочащийся по ковровой дорожке рукав и, качнувшись, машинально взмахнул рукой. А, спустя долю секунды, шляпа его, как бы завершая комический трюк, вылетела из вскинутой десницы и, насмешливо кувыркнувшись, приземлилась под одним из зрительских кресел.

— Играйте, как хотите, — профессор не стал поднимать с пола детали своего гардероба и, обессиленный, гордо покинул зал. Без верхней одежды, но с прямой спиной…

На всякий случай, я решил сразу не выбегать из театра и прыгать в киношный транспорт, а немного задержаться в декорациях неготового нашего спектакля. Пять минут роли не сыграют, а резко сбрасывать накопленный конфликт и, как ни в чем не бывало, нестись по своим делам (да ещё на глазах у коллег!) выглядело бы подозрительно.

Попрощавшись с ещё не успевшими уйти партнерами по валидольной премьере, я с подчёркнуто грустной физиономией отправился к служебному выходу. Мгновенно срисовав во дворе

ждущего меня водителя и убедившись, что оскорбленного режиссёра-постановщика поблизости нет, а наступающий вечер ранней осени невероятно прекрасен, я поменял выражение лица и спокойненько потопал к машине. В конце концов, в кино опоздать невозможно…

3

Спектакль наш не был готов и перед самой премьерой. Но самым страшным оказалось даже не это, а возникновение у меня ещё одного съёмочного дня накануне генерального прогона. На подобное самоубийство я, естественно, никогда не отважился бы, но часть натурного материала оказалась бракованной, и её необходимо было переснять. Причем, сделать это при дневном свете, поэтому ехать на съёмку после репетиции не представлялось актуальным. Планировщик слёзно умолял освободить именно завтрашний злополучный день: мол, горим, натура уходит, из всех графиков выбиваемся, обещаем двойную ставку, московская «звезда» даёт только это число и так далее…

Ну что ж… Если меня не сняли с роли за неделю до премьеры, то уж за пару дней не уберут и подавно. Только вот как объяснить в театре сложившуюся ситуацию? Сказать правду — даже не смешно, такой вариант не стоит и рассматривать. Снова устроить конфликт двух художников — тоже хлипкая затея… Вторично, подозрительно… Линять со спектакля, отказываться от роли — как минимум, поздно… Так или иначе, завтра предстояло провернуть какую-то аферу…

Узкая щель между дверью моей комнаты и коридором посредством вторжения собачьей морды стала постепенно расширяться, и, забавно сопя и переваливаясь с лапы на лапу, ко мне засеменил соседский таксёныш. Своим домом он считал всю квартиру, а не только квадратные метры своих хозяев.

— Муля, куда отправился! Ну-ка домой! — приближался из коридора голос соседки. — Вот невоспитанная собака! Паша, вас к телефону! — уже показалась в дверном проёме Лена — хозяйка принюхивающегося ко мне пса. — Ради бога извините! Он у меня ещё молодой…

Телефон, как и полагается в коммунальной квартире, находился в коридоре, и интимность разговора всегда исключалась. Тем более что звонила Танька — я и при встречах-то с ней предпочитал разговорам телесный контакт, а уж по телефону и

вовсе не любил сотрясать воздух. Ей же, впрочем, как и любой женщине, было просто необходимо хотя бы иногда слышать в свой адрес нежные слова, на что в гигантском коридоре довольно-таки населённой коммуналки я был абсолютно не способен. Беспомощнее моя органика выглядела, разве что, в нашем новом неготовом «шедевре».

— Павлик, почему ты не звонишь? Я очень соскучилась…

— Ну, ты же знаешь, у меня выпуск спектакля…

— Может быть, приедешь сегодня — я оливье настругала…

— Тань, извини, сегодня точно не смогу! Что не съешь, убери в морозилку, — я вдруг вспомнил, что у меня на кухонной плите кипели пельмени. Чёрт! Сейчас разварятся в кашу! Рука с телефонной трубкой рефлекторно заёрзала по щеке. — Слушай, давай я перезвоню!!

— У тебя гости?

— Нет, просто не могу сейчас говорить! Через полчаса, ладно?! — я намеревался не только спасти ужин, но и употребить его горячим.

— Павлик, ты меня обижаешь…

— Когда ты зовёшь меня Павликом, то возникает ощущение, что я разговариваю с мамой! Какое-то Зазеркалье!!

— Хорошо, не буду, если приедешь!

— Танюш, ну перестань! У нас, действительно, очень трудный выпуск! Ничего не готово, не представляю, как будем играть! Постоянно только об этом и думаю! А ты — приезжай, приезжай…

— Я не буду мешать тебе вживаться в роль!

— Что за глупости! Никто никуда не вживается!!

— Так в чём же дело? Ты ведь даже не звонишь!

— Вот сейчас поем пельменей, от которых уже, наверное, осталось сплошное месиво, и сразу тебе позвоню! Договорились?! Или тебе нужны ещё какие-нибудь аргументы?! — я бесповоротно терял терпение.

— Да бог с ними, с пельменями! Давай я приеду и приготовлю тебе нормальный ужин!! — гордыня Таньке была несвойственна.

— Нееееет!!! — видимо, слишком громко выпалил я, судя по открывшейся Лениной двери и высунувшейся оттуда длинной ушастой Мулиной морды. Надо будет потом поинтересоваться, не фраза ли великой актрисы из старого фильма «Подкидыш» вдохновила моих соседей на столь необычное для собаки имя. Все человеческие обитатели квартиры, судя по всему, не выглянули в коридор на мой крик, руководствуясь петербургской тактичностью.

— Только не надо, пожалуйста, на меня орать!! — голос на другом конце провода, сменивший милость на гнев, оборвался короткими гудками.

Приехали — обиделась…Мне кажется, что ссоры между мужчинами и женщинами предвосхитить невозможно — они предначертаны свыше… В них есть что-то от непрогнозируемого живого творчества: иногда вот прямо даже хочется из каких-нибудь пакостных побуждений спровоцировать размолвку, но не выходит, хоть расшибись, а, порой, конфликт вспыхивает, буквально, на ровном месте, причём, молниеносно и настолько необъяснимо, что потом, на какое-то время, забываешь, как ходить, говорить, думать, дышать… Но, видит бог, Танька, сама того не ожидая, нанесла мне удар в больную точку: где приехать, там и остаться на ночь; где переночевать, там и «я у тебя поживу с недельку»… А потом, глядишь, и с мамой придется знакомить — ну уж дудки! Одного неудачного брака мне хватит, как говорится, на всю оставшуюся… Хотя, с другой стороны, ночую же я иногда у Танюхи, и до сих пор у неё в ванной не появляется ещё одна зубная щетка… Впрочем, что-то мне подсказывает, что по поводу моего гипотетического переезда к ней с вещами она бы не возражала…

Блин, пельмени!!! По-моему, я это даже гаркнул на всю квартиру — Лена вновь привычно принялась затаскивать в комнату своего крайне любопытного и неравнодушного ко всему пса. Спринтерский мой рывок в кухню оказался тщетным — в кастрюле зловеще дымила масса неопределённого цвета… Спасибо тебе, Танюш, за убитое настроение и испорченный ужин… Можно поступить парадоксально и всё-таки нагрянуть к обиженной подруге на предмет оливье и женской ласки, но, назначенные на завтра в одно и то же время, репетиция и съёмка висели надо мной дамокловым мечом, и к любовным приключениям сейчас совершенно не располагали… Ладно, дойду до «24 часов» и куплю ещё одну пачку «Крестьянских». Заодно прогуляюсь, мозги проветрю — может, идея какая посетит насчёт разведения театра и кино в моей завтрашней судьбе. К тому же, свежий и теплый пока ещё сентябрьский воздух будет уж точно поприятнее устроенной мной дымовой завесы…

Открыв на кухне окно и поставив кастрюлю отмокать в раковину, я взял из комнаты куртку и зашагал к входной двери, неизменно провожаемый отрывистым лаем. Да, Муля, умеешь ты нервировать…

4

— Ивецкий! Вы и на премьере будете с текстом чудить?! Вы же опытный артист! Заслуженный, в конце концов! Какой пример вы подаёте молодым!! — профессор был на пороге яростного монолога. — У меня скоро сердечный приступ из-за вас всех случится!! Один мне заявляет, что я, оказывается, не знаю, зачем и про что ставлю спектакль!! Другой не может до сих пор выучить текст!! Третья ходит по сцене, как…

— Гений!!! Господи, гений!!! Феллини!!! — Венька спрыгнул в зрительный зал и на четвереньках припустил к взвинченному Лисицыну. — Бедный вы мой, как же вам тяжело с нами!! Как вы мучаетесь!! Как страдаете!! Тратите свое драгоценное здоровье на тёмных бездарей!! — добравшись до режиссёра, Ивецкий принялся целовать ему ботинки. — Простите нас, гений!! Федерико!! Бедный мой!! Ничего не могу с собой поделать!! Не могу молчать!! — извивающийся на полу заслуженный артист России был неотразим. — Гений, и всё тут!!! Аааааа!!! Я сейчас с ума сойду от этой близости!!! Потерпите нас ещё немного, Федерико!!! Гееенииий!!!

Обезоруженный, профессор хохотал, как ребёнок, пряча от Веньки свои некрепкие ноги, но тревожные нотки предпремьерного психоза ещё сохранялись в его чуть повеселевшем голосе:

— Пикулик! Паша! Выпрямитесь, наконец!! Что вы сегодня скрючились в три погибели?! Вас что-то беспокоит?!

— Ну да, живот болит с утра… Принял «но-шпу», думал отпустит… куда там, — я скорчил гримасу и опустился на корточки…

— Может вам полежать, а мы пока прервёмся? — реакцией на любую новость у Лисицына было объявление перерыва.

— Не знаю… Ноет, прям, невыносимо…

— Может быть, у вас это на нервной почве… Завтра же, всё-таки, генеральный прогон, — освободившись от притязаний Ивецкого, режиссёр двинулся к сцене.

— Это, Пашенька, возрастные изменения в организме! Звоночек тебе! — завершив дивертисмент с подостывшим гением, Венька в статусе триумфатора вернулся на подмостки. — Пора уже, солнце моё, прекращать по ночам-то дуроплясить!

— Слушай, вообще-то, не смешно, — я обвил руками предмет обсуждения и прижался подбородком к груди.

— Вот тебе «нурофен», активированный уголь и «но-шпа», — тут же с горсткой таблеток и стаканом воды подскочил помощник режиссёра Сева Белкин.

— «Но-шпу» я уже сожрал сегодня, говорю же… Два раза, — не разжимая рук, я медленно и осторожно растянулся на полу.

— Прими ещё раз, хуже не будет!

— Белкин, ты что, врач?! Может, ещё и морфий предложишь? — я, застонав, свернулся калачиком.

— Пашка, давай в гримёрку! Полежишь, грелку на брюхо положим, — Каштанов, отпихивая Севку, попытался поднять меня на руки.

— Гриня, ты очумел, что ли?! Я же не инвалид! — вырываться мне пришлось долго, так как друг мой был решителен и настойчив. — И так-то больно, а ещё с тобой бороться приходится!

— Правильно! Потому что не надо со мной бороться!

— Вот спасибо-то!! От твоей логики сразу полегчало!!

— Паша, а у тебя болит желудок или низ живота? — не могла не вмешаться Ира Алдонина, впрочем, как и все участники спектакля, поспешившие плотным кольцом окружить моё эмбрионообразное тело и не преминувшие выразить крайнее беспокойство по поводу моего состояния.

— Если правее, тогда это печень!

— А левее, кажись, селезёнка!

— Сердце тоже иногда в желудок отдаёт. Хотя, тебе ещё рано…

— У тебя после еды заболело? Ты завтракал сегодня?

— Если не завтракал, то это язва! Стопудово! Иди, съешь чего-нибудь!

— Мог, кстати, и травануться!

— Минералки попей и сухарики попроси в буфете!

— Лучше кашки! Только обязательно на воде!

— Какая кашка! Это может быть и аппендицит!

— Ну, тогда засада! Премьеру отменять придётся!

Белкин уже маячил в режиссёрском управлении и звонил оттуда, судя по всему, в поликлинику СТД. Его поставленный специфический голос легко долетал из кабинета до сцены, так что прислушиваться не приходилось — он был профессиональным актёром, со временем, переквалифицировавшимся в заведующего театральной труппой. По совместительству, Севка работал помощником режиссёра, что не мешало ему в некоторых спектаклях играть небольшие роли, а иногда и выручать театр посредством срочных вводов на позиции выбывших из строя артистов. Таким образом, незаменимее человека в нашем коллективе представить было невозможно. А уж тот неоспоримый факт, что Белкину было известно абсолютно всё происходящее на каждом квадратном метре учреждения, возвышал эту уникальную личность до уровня главной творческой и боевой единицы невероятно сложного и болезненного организма, коим является театр. Неудивительно, что, впервые когда-то переступив порог этого храма искусства, я сначала повстречал Севу Белкина, а потом уже всех остальных.

— То есть, вы думаете, что это может быть серьёзно? Хорошо, Юлия Михайловна, тогда я отправляю его к вам. Запишите: Пикулик Паша. Что? Вы имеете ввиду Сергея Николаевича? Нет, ему ещё не звонил. Просто очень острая боль, поэтому сразу к вам! — голос из режиссёрского управления был полон неподдельного участия. — Да, я понимаю, что всё решаемо, но мы тут переживаем… Я только вас прошу, перезвоните мне сразу, когда станет ясно… Хорошо, договорились, — своей семьи у заведующего труппой не было, поэтому родственные чувства он испытывал ко всем коллегам, без исключения, и неосвоенные ресурсы родительских забот в полном объёме доставались любому захандрившему актёру. — А на рентгене сегодня Анна Серафимовна? Да, я Паше передам… Как думаете, может Якову Моисеевичу тоже показаться? Завтра, да? Ой, у нас же генеральный прогон вечером! Ну ладно, посмотрим, какие будут симптомы. Хорошо, спасибо!

Всех врачей поликлиники для театральных деятелей Белкин знал поимённо. Но если бы вдруг выяснилось, что ему известны медработники всего Питера, то эта новость, ни в коей мере, ни для кого не явилась бы открытием — иногда Сева не менее заботливо отправлял сослуживцев и в другие лечебные заведения.

— Вот держи. Я тут тебе всё написал, — обладатель невспаханных родительских залежей вручил мне листок с именами, фамилиями и номерами кабинетов, — сам дойдёшь или проводить тебя?

— Сам. Я пойду, наверное, домой сначала, а там… если не полегчает, тогда уж…

— Ты с ума сошёл! Я же вижу, как тебя крючит!

— Да знаю я этих врачей! Им только попадись! Потом очнешься на хирургическом столе! А играть завтра ты будешь?

— Вот тут ты, Паша, абсолютно прав! Нельзя к этим врачам идти добровольно — всё равно, что в плен сдаваться! — Каштанов ещё раз предпринял попытку поднять меня с пола. — Давай-ка, я тебя домой доставлю и полечу народными средствами. Потом вернёмся.

— Гриня, блин! Да угомонись ты уже! — я вырвался из дружеских объятий и спрыгнул в зал, продолжая держать руки на животе. — Я тебе невеста, что ли, чтоб меня на руках нести?!

— Да, действительно, дамы и господа, давайте пока передохнём и разойдёмся на обеденный перерыв! — Лисицын, с трудом преодолевая тревогу, всё же, старался владеть ситуацией и жестом остановил намеревавшегося вновь добраться до меня Каштанова. — Пусть Паша некоторое время побудет в покое… Может быть, всё и обойдётся…

— Старик, ну ты с этим не шути, — Белкин протянул мне со сцены пригоршню лекарств и воду. — На, хотя бы, таблетки выпей!

— Ну, давай, — я заглотнул Севкину горсть и, попытавшись выпрямиться, повернулся к режиссёру. — Дмитрий Андреич! Извините, что так получилось. Надеюсь сегодня оклематься. У меня такое иногда бывает… Редко, но бывает… Потом, в течение дня, проходит…

— Пашенька, ну что вы! Идите домой, о чём разговор! Без вас есть несколько сцен, мы ими и займёмся! Хотя жаль, ничего не скажешь! Я сегодня, как раз, хотел делать финал… Как вы и требовали… Но, главное, поправляйтесь! Завтра утром всё закончим, если вы будете в порядке. Не полегчает — обязательно идите к врачу! — Лисицын, казалось, внимательно изучал моё лицо (возможно, оно покраснело и выразительно покрылось крупнокапельным потом).

— Хорошо, Дмитрий Андреич, — я заковылял к выходу, цепляясь за зрительские кресла.

— Пашенька, а если и сегодня станет легче, то возвращайтесь! Мы, всё равно, будем здесь до вечера, вы мне очень нужны! Приходите, пожалуйста! — профессор цеплялся за любую возможность спасти безнадёжное предприятие.

— Да, постараюсь… Попробую…

Я скомкано со всеми попрощался, принёс извинения за непродуктивную репетицию, поблагодарил Белкина за хлопоты и, выйдя на воздух, сгорбленный, продефилировал через двор. Затем, убедившись, что уже никто из сослуживцев не может наблюдать меня из окон, пулей пролетел несколько домов и нырнул в заветную киношную машину, водитель которой, по предварительной нашей с ним договорённости, послушно ждал меня в соседнем дворе…

5

Премьера нашей «Счастливой уловки» по пьесе П. Мариво прошла, вопреки дурным предчувствиям, довольно успешно. Зал почти всё время смеялся (даром, что комедия), а в наиболее чудовищных по игре и безвкусных, на мой взгляд, вещах — и вовсе ревел от восторга. Актёры делали всё, что могли. Героически тащили эту грузную баржу. Каштанова зрители после каждой его сцены провожали бурными аплодисментами. До этого он всегда играл героев, а сегодня впервые вышел в острохарактерной комедийной роли Фронтена (слуги Шевалье) и справлялся с ней блестяще. Ивецкий-Арлекин тоже был хорош, хотя почти никогда не давал точной реплики. Зрители, разумеется, этого не замечали, и если со стороны и возникало иногда ощущение, что кто-то врёт текст, то публика уж точно ни за что не стала бы грешить на Веньку! Скорей, на его партнеров. Ну, мастер, что тут скажешь!

Я же ощущал себя прескверно. Мне казалось, что ни одна сцена нормально не выстроена, и что могло быть гомерически смешного в нашем «шедевре», тоже оставалось загадкой. Я искренне не понимал, почему должен ТАК двигаться и ТАК разговаривать — фальшивым было всё, и оставалось только играть нагло, вызывающе и безапелляционно. Когда-то один опытный актёр одарил меня весьма ценным советом: не знаешь, что делать на сцене — всему удивляйся! Этим, собственно, я и занимался. Хотя раньше относился к подобным словам, как к шутке, и даже не подозревал, что однажды мне придётся их принять, как руководство к действию.

Лисицын показался мне сегодня на глаза всего один раз. Или я ему, если будет угодно. Причём, встреча эта выглядела абсолютно формальной — «Федерико» хмуро бросил мне перед спектаклем какую-то короткую напутственную фразу, сопровождаемую коньячными выхлопами, и исчез. Интересное наблюдение: в трезвом состоянии он всегда говорил неистовыми монологами, а сегодня был краток и неэмоционален. Странно… Я-то, наоборот, выпивая, становлюсь веселее, общительнее, да что там говорить, приятнее во всех отношениях. Кстати, немалая доля успеха многих премьер связана с предощущением актёрами праздника в буквальном смысле слова, когда все участники выпуска прекрасно понимают, что в буфете их ждут накрытые столы.

Правда позднее, на том самом банкете, после двух-трёх тостов, когда возбуждённые коллеги начали говорить громко и одновременно, я был, как раз, подобно исчезнувшему профессору, молчалив и невесел. Почему честные и по-настоящему глубокие спектакли у нас проходят при полупустых залах? А сегодняшнее румяное детище примется с радостью демонстрировать свою наготу, наслаждаясь неизменными аншлагами… И, в последующие даты этого спектакля, я каждый раз буду просыпаться с мыслью: «Блин! Сегодня же «Уловка!!!» Господи, за что!!!». Самое смешное, что наша неприкрытая нелюбовь к вышеуказанному «шедевру» нисколько ведь не смутит почтеннейшую публику — зрители упорно будут, что называется, «голосовать рублём». А, к примеру, «Предательство» Г. Пинтера прошло всего семь раз. Как мне нравилась та работа! С каким удовольствием я репетировал Роберта! Но спектакль был снят с репертуара по причине плохих продаж. Как же так?! Зрители!! Аууууу!!! Почему???!!! Почему репетиции «Бега» остановили на неопределённый срок?! О Хлудове я никогда и не мечтал, а тут выпала, казалось бы, такая возможность! Да любой актёр отказался бы от всяческих съёмок ради этой роли! Да можно пересчитать по пальцам одной руки те редкие случаи, когда после окончания театрального института чувствуешь, что действительно занимаешься профессией — эдак, по «гамбургскому» счёту! И почти весь спектакль, кроме «тараканьих бегов», в репетиционной комнате мы собрали! И все занятые в материале вместе с худсоветом тогда в один голос воскликнули, что это круто! И, боже ж мой, как Гриня репетировал Чарноту! И пресловутую вожделенную всем театральным миром «Золотую маску» он срубил бы легко, вне всякой конкуренции! И только директор театра Мошнин всё ныл, глядя на макет декораций, мол, это будет стоить столько-то тысяч, а это будет стоить столько и столько… авторские права нас и вовсе задушат… и будет ли на Булгакова ходить зритель… Зато сейчас вон стоит довольный, с рюмочкой в миниатюрных пальчиках, да воровато улыбается ртом-щёлочкой — у него вообще все части тела не особо отличаются объёмом и продолговатостью.

— Анатолий Борисыч! А когда мы будем «Бег» выпускать? — ещё не слишком большая, но уже вполне ощутимая доза алкоголя позволяла мне наплевать на особенности иерархии и задавать вопросы руководящим лицам прямо в лоб.

— Паша, да погодите вы с «Бегом»! У нас сегодня такой праздник! Зрители в восторге! Люди из комитета рассыпаются в комплиментах! Вас, кстати, очень хвалили! — маленький подбородок Мошнина имел свойство в момент произнесения речей стыдливо и, я бы даже сказал, мультипликационно сливаться с шеей (пожалуй, единственным крупным фрагментом директорского тела).

— Они с таким же успехом могли меня хвалить и за Хлудова! И праздник мог получиться грандиознее! — в трезвом состоянии я бы, пожалуй, не осмелился подробно изучать следы всевозможных комплексов на директорском лице, но обволакивающая желудок сорокаградусная влага впрыскивала в мои глаза слёзы борца за правду и испаряла из моих уст интонации спасителя человечества. — В случае премьеры «Бега», радовались бы не только люди из комитета, но и участники спектакля тоже! Это была бы победа!!

— Вы что же, считаете, что сегодняшняя премьера — не победа?! Паша, да Бог с вами!! Посмотрите, как все счастливы!! По-моему, только вы чересчур напряжены! — не выдерживая моего, по всей видимости, пронзительного взгляда, Мошнин ежесекундно перепрыгивал своими микроскопическими глазками с одного предмета на другой. — И, уверяю, совершенно напрасно! Сегодня в театре настоящий успех! И я от себя лично хочу поздравить вас с очень интересной ролью и пожелать спектаклю творческого долголетия!! — продолжая, при помощи своей «гимнастики для зрения» уворачиваться от взгляда стоящего напротив «супергероя», директор смущённо вытянул вперед короткую руку с короткими, опять-таки, смешными пальцами, сжимающими, весьма короткую и даже, скорей, игрушечную рюмку. — С премьерой, Паша!!

Понятно, зубы заговаривает… Я чокнулся с ним и, выпивая, развернулся в поисках другого собеседника. А, собственно, чего искать-то? Вот, пожалуйста, господин Рабинер — художественный руководитель театра. Статный, породистый, непотопляемый… Можно сказать, одно рукопожатие до министра культуры… Только что влил в себя…дцатую порцию горячительного и, бессмысленно разглядывая окружающих, поедает жульен… Странно, что все красивые мужчины обязательно находятся в непростых отношениях с «зелёным змием» — во всяком случае, среди знакомых мне хорошо отредактированных особей, исключений точно нет. Возможно, они стремятся таким образом сгладить неизбежную чёрную зависть со стороны соплеменников…

— Владимир Александрович! У «Бега» есть какие-нибудь перспективы? — я знал, что ему-то, как раз, крайне был дорог вышеуказанный проект, и он постоянно воевал с Мошниным по этому поводу.

— Паша, вы сегодня показали себя как очень цепкий актёр и, со временем, будете в роли Доранта крайне интересно работать! — худрук пошатывался в такт своим речам, периодически отправляя в рот тарталетки. — Пьеса эта написана несколько столетий назад, и я понимаю, как вам было нелегко играть её сегодня, на пороге двадцать первого века. Но вы смогли привнести в образ личностное начало и оживили эту, с одной стороны, шаблонную, но, в то же время, многослойную роль, — несмотря на вязнущую речь, породистый мужчина безукоризненно выдерживал стать и невозмутимо разговаривал книжными фразами. — Вы поразительно точно проанализировали событийный ряд и с честью справились с поставленной перед вами задачей! Я поздравляю вас! — прожевав закуску, Рабинер взял бутылку и налил коньяк на скатерть мимо своей рюмки, затем принялся наливать мне на пальцы мимо моего бокала…

Похоже, что банкет у него с Лисицыным начался задолго до премьеры, и дальнейшая наша гипотетическая беседа не имела никакого смысла. Я вытер салфеткой руки и, оглядев на прощанье резвящийся буфет, зашагал к выходу. А что мы, собственно, празднуем? Рождение ещё одного «кассового» спектакля? Я уверен, что критики о нём не то, что не напишут плохо, а вовсе ничего не напишут. Потому что обсуждать здесь нечего… Но, с другой стороны, играем-то мы для широкой публики, а с ней проблем не будет — зал всегда наберётся. Цветы, восторг, аплодисменты… Как говорится, спасибо огромное, и поплакали, и посмеялись! Но почему, в большинстве случаев, то, что представляет ценность для актёров, как правило, неинтересно зрителям?! И наоборот. Почему же мы так не совпадаем? Ведь одни без других не могут существовать… Помню, в студенчестве, зачитывался дневниками Олега Даля и никак не мог до конца осмыслить цитируемые им выдержки из Хемингуэя. Например: «Если ты добился успеха, ты добился его по неправильным причинам. Если ты становишься популярным, это всегда из-за худших сторон твоей работы. Они всегда восхваляют тебя за худшие стороны. Это всегда так». С годами, я стал постепенно постигать глубину этих высказываний. И сегодня, кажется, осознал окончательно…

6

— Павлик, почему ты не звонишь? Я очень соскучилась…

Хорошо, что у мамы и Таньки голоса не похожи, а то, в телефонных разговорах, запросто бы их путал. Впрочем, никакого конфуза в таком случае не произошло бы — в коридоре коммуналки, повторюсь, телефонные откровения становились достоянием ушей всех жильцов, и, в связи с этим обстоятельством, любые интимные вещи из меня приходилось вытягивать клещами — я отделывался исключительно дежурными фразами. Соседские разговоры мне из своей комнаты тоже доводилось слышать прекрасно (честно говоря, совершенно против воли) — коридорный телефон всех выводил на чистую воду, и судьбы обитателей моей квартиры не имели ни малейшей недосказанности.

— Мам, я тут месяц из театра не вылезал — премьера позавчера была…

— Да ты что! А почему же ты мне не говорил? Ну, рассказывай…

Об «Уловке» я, естественно, говорил. И не раз… Но дело даже не в этом — слово «рассказывай» всегда мгновенно повергало меня в уныние: рассказывать надо было всё подробно, по шагам, не пропуская никаких деталей — что я ел, во что одевался, здоров ли и так далее. Творческая составляющая моего бытия была непринципиальна — на другом конце провода всё трактовалось в вольном и, я бы даже сказал, авторском прочтении… Исповедоваться, тем не менее, пришлось. Мама же, в течение моего вялого пятиминутного повествования ограничивалась периодическими вставками другого своего коронного слова «тааак». В конце концов, говорить мне стало лень, и, позёвывая, я завершил унылый рассказ привычным в наших разговорах словом «вооот».

— Как, ещё раз, спектакль называется? «Ловкая уловка»?

— Да нет! «Счастливая уловка»… А есть ещё «Ловкая служанка» — это другой! Но я там тоже играю…

— А, ну вот, я же помню!

— Будешь знакомым рассказывать, не перепутай! — это моё напутствие было излишним, а главное — тщетным.

— А как твой Генрих Наваррский поживает?

— Кто???

— Ну, ты же мне рассказывал про «Екатерину Великую»! Павлик, не прикидывайся!

— Мама!! В спектакле «Великая Екатерина» я играю князя Нарышкина!! — ещё минуту назад я преодолевал зевоту, но сейчас начинал закипать.

— Ой! А я, буквально, на днях знакомым говорила, что ты играешь Генриха Наваррского!

— Значит, есть повод ещё раз с ними встретиться и опровергнуть эту глупость!! Я понимаю, что можно ошибиться, но не до такой же степени!!

— Павел, сбавь, пожалуйста, тон!! Я не хочу слышать в твоём голосе негатив!! — когда я переставал быть Павликом, то это не предвещало ничего хорошего. — И почему ты мне рассказываешь про какую-то «Ловкую уловку», когда вы репетировали «Белую гвардию»! Ты же в восторге от неё был! Кричал, что у тебя роль мечты!

— Мама!! Я прекрасно знаю, что ты человек начитанный, но репетировали мы не «Белую гвардию», а «Бег»!!! Хотя бы это ты можешь запомнить!! — я уже воспламенялся по полной программе. — И ещё неизвестно, состоится ли этот спектакль!! Что я буду сейчас про него рассказывать!!

— Почему ты всегда разговариваешь со мной, как с дурой?! — ссора представлялась неминуемой

— Ничего подобного!! Если у тебя каша в голове, то почему все наши знакомые должны знать обо мне всякую чушь!! — мне уже было не остановиться. — Ты же плетёшь им, Бог знает что!!

— Наши знакомые, между прочим, все тебя помнят и очень любят, хотя ты своей заносчивостью этого не заслуживаешь, — уже подмоченный слёзами мамин голос сжимался, как пружина, под натиском эмоций, — и передают огромный привет тебе и твоему Колупаеву…

Я мгновенно понял, кто жалован только что прозвучавшей фамилией, осознал так же, что разговор этот спасти уже невозможно, предельно ясно просчитал, что до драматического финала нелепой нашей перепалки остаются считанные секунды, поэтому окончательно и бесповоротно полез в бутылку:

— Кто такой Колупаев??!!

— Как это кто?! Твой друг, с которым ты приезжал год назад!! — не в силах более сдерживать турбулентность голосовых связок, мама заревела белугой и не могла уже вымолвить ни слова.

— Сотый раз тебе повторяю: фамилия моего друга Каштанов!!! Ка-шта-нов!!! Не можешь запомнить Каштанова, запомни Резинкина — это его псевдоним!!! Запомни, заклинаю тебя!!! Ре-зин-кин!!!!!

Девять из десяти наших телефонных разговоров неизбежно заканчивались криками, слёзами, короткими гудками на полуфразе, успокоительными таблетками, маминой гипертонией, убитым настроением на весь мой остаток дня и так далее… Про швыряние трубок неплохо было бы и вовсе промолчать — однажды на переговорном пункте я так самозабвенно расколошматил телефонный аппарат и так смерчеобразно чуть не снес с петель дверь кабинки, что напуганные люди, ожидавшие своей очереди, не посмели не то, что возмутиться, а даже пикнуть, провожая меня взглядом. Настолько, видимо, яростный и устрашающий был у меня вид. Я и в гости-то к маме приезжал, как правило, на два-три дня (больше времени проводил в поезде туда и обратно) — опасался очередной нашей размолвки, к которой обязательно вело чрезмерное мое пребывание в городе детства. Но иногда, всё же, приходилось уезжать с тяжёлым сердцем — мы, будто одинаково заряженные частицы, всегда, со скоростью «волшебного пенделя», отталкивались друг от друга…

Оттолкнулись и на этот раз. На неопределённый срок… Поэтому мне сейчас жизненно необходима была какая-нибудь противоположно заряженная частица, дабы не провести остаток дня в унынии. Поеду к Соньке. Сейчас только позвоню ей — она, видите ли, барышня с тонкой душевной организацией и предпочитает, чтобы я с ней заранее договаривался о встрече. Ну что ж, заранее, так заранее…

Я вернулся в коридор, но заветный переговорный пятачок уже занял сосед Толик, не отличавшийся лаконичностью разговоров. Так как после нашей с мамой беседы телефонная трубка опустилась на рычаг весьма громко, то для соседского уха не оставалось никаких сомнений в том, что линия свободна. Чем и не преминул воспользоваться мой словоохотливый сосед, на пару шагов опередив рванувшую из кухни к аппарату Лену. Как говорится, кто первый встал, того и тапки… Ну что ж… Сам виноват — не надо было срывать злость на несчастном куске пластмассы! Исходя из того, что и Толик, и Лена слыли большими любителями поболтать, мне никак не улыбалось зависать на этом хрупком островке связи, и я решил не терять ни минуты и отправиться к капризной подруге без звонка…

7

— А предупредить было не судьба? — убедившись через дверной глазок, что за порогом я, Соня, тем не менее, не торопилась впускать непрошеного гостя.

— Так хотел тебя увидеть, что, впопыхах, забыл оплатить телефон — его вероломно отключили…

— Ну не знаю… У меня много работы — завтра, кровь из носа, надо сдавать материал…

— София Львовна, вы же девушка из интеллигентной семьи! Вас здороваться не учили? И долго ещё мы будем разговаривать через дверь? Могу ведь, чего доброго, и сломать все преграды!

— Экий вы, Пал Иваныч, нетерпеливый! И, всё же, ходить в гости без предварительного звонка — моветон! — Соню всегда будоражили наши переходы на «вы», и входная дверь, как по щучьему веленью, стала томно и, в связи с этим, призывно отворяться. — А угроза насильственного вторжения — это уж совсем возмутительно!

— Какие условности, ах, оставьте! В следующий раз влезу в окно! — выдыхая эти слова, я не мог не сграбастать интеллигентную девушку, уподобляясь злобному неуправляемому маньяку.

— Я понимаю, что вы неисправимый выходец из рабоче-крестьянской семьи, но, по обыкновению, дамам при встрече принято целовать руку, — Соня провокационно продолжала игру.

— Вот вы, София Львовна, начитались классических романов, — целовал я уже не только руки жертвы насилия, — а русскими народными сказками, видать, брезгуете! Вы ж сначала накормите, баньку натопите, спать с собою положите, а там уж и разговоры разговаривайте!

— Как вы небриты, Пал Иваныч! — Сонька тщетно пыталась освободить рот от поцелуя. — Фу! Да, к тому же, ещё и нетрезвы!

— Можно подумать, этот образ не относится к вашим эротическим фантазиям! — увлекая хозяйку в комнату, я умудрялся одинаково проворно стаскивать и женскую, и мужскую одежду.

— Боже! Но ведь я же совершенно не прибрана! — моя сегодняшняя избранница притворно цеплялась за любые аргументы в пользу неприкосновенности своих позиций.

— Но, как никогда, прекрасны и обворожительны! — полное отсутствие у Соньки макияжа и летящая на пол её простая домашняя футболка превращали меня в непобедимого полового гангстера.

— Не позволите ли мне, о, варвар, хотя бы принять душ?! Вы ведь что-то там говорили про баньку! — рушился последний оплот тщетной обороны моей обнажённой нимфы, уносимой мной на ложе любви.

— Решительно никак невозможно, о несравненная! — окончательно взнузданный естественным ароматом хозяйского тела, я нисколько не сомневался в необратимости нашего очередного познания друг друга.

— Ах, не погубите, Пал Иваныч! — распласталась на кровати нимфа, жертвенно помогая, тем не менее, варвару внедряться в божественный цветущий сад…

— Как же вы умопомрачительны, София Львовна!!! — варвар принялся губить великолепный сад, что есть мочи… И зашумели травы, и взвился пчелиный рой, и стала осыпаться листва, не увяданием тронутая, но силою внешней… И застучали топоры, и щепки брызгами полетели вокруг, и тревожно завизжали пилы на разные голоса, переплетаясь с грохотом падающих деревьев… И возник из бревен курган посреди уже не цветущего сада, и прилетевшие, откуда ни возьмись, искры возбудили пламя, которое стало разгораться всё сильнее и сильнее, пока не достигло небес… И начался звездопад, и нимфа принялась загадывать желания, а варвар исторгать обещания все их неукоснительно исполнить… И вот, с оглушительным свистом, упала последняя звезда, и прокричала измятая нимфа самое несбыточное желание, и проревел не своим голосом варвар обещание его исполнить, и, грузно перевалившись через нимфу, рухнул без сил…

— Джин-тоника хочешь? — спустя какое-то время я вспомнил, что захватил с собой несколько банок и, не одеваясь, пошёл искать сумку — «выкать» было уже неинтересно…

— Павлуш, мне так хорошо с тобой, — Соня тоже машинально прекратила игру, — ты даже не представляешь, как хорошо…

— Конечно! Наобещал тут тебе с три короба, — хихикнул я, обнаружив, что входную дверь мы, унесённые страстью с порога на кровать, забыли закрыть, а сумка моя так и осталась валяться на лестничной площадке.

— Паш, ты куда?! — хозяйка, услышав дверной хлопок, испугалась, что я ушёл и даже подпрыгнула на кровати.

— Да здесь я, здесь! Дверь закрывал. Может, нас с тобой кто-нибудь видел? Или слышал… У тебя соседи по парадной любопытные? — одну из принесенных банок я, вернувшись в комнату, аккуратно поставил на тумбочку рядом с кроватью.

— А я никого и не знаю… Квартира же у меня съёмная, — подруга слегка смутилась, глядя в мои подозрительно-заговорщические глаза.

— Да ладно, расслабься, — я расплылся в улыбке, — даже если и застукали, то фигня! Кто не смотрел порнушку хотя бы раз в жизни? Главное, люди порядочные — джин-тоник вот не сперли!

— Как ты можешь употреблять такие слова? В учреждении культуры, насколько помню, служишь, — содержимое прикроватной банки ручейком полилось в прелестный ротик.

— Имеешь в виду слово «джин-тоник»? — очарованный утоляющей жажду хозяйкой я решил не отставать и тоже пригубил порцию нашего традиционного напитка.

— Дурак, — Соня улыбалась почему-то редко, хотя, в такие моменты, довольно выгодно для неё выглядывали очаровательно ровные зубки, а ямочки на щеках заслуживали кисти живописца. — Блин! У меня и еды, кажется, никакой нет! Ё-моё!! Просила же предупреждать, когда приезжаешь!! — женщина-арт-обьект резво кинулась к холодильнику.

— Ты вот, Сонечка, всё меня упрекаешь в неучтивости, а сама только что употребила несколько, я бы даже сказал, весьма бранных слов для нашей изысканной беседы, — настроение моё улучшалось с каждой минутой, и я, вслед за потенциальной натурщицей, прошёл в кухню.

— В эмоциональном порыве подобные слова обретают художественный смысл! — содержимое холодильника хозяйку этого дома явно не устроило, и она принялась рыться в кухонных ящиках. — А! Вот картошка есть! Повезло тебе, наглый простолюдин! Сейчас пожарю…

Говорят, человек счастлив всегда «задним числом». Ну, то есть, мы обычно признаёмся, что нам было хорошо тогда-то и тогда-то… А вот если научиться эти короткие (увы!) моменты фиксировать в настоящем времени, то жизнь может показаться очень даже восхитительной. Как сейчас, например! После тяжёлой премьеры и угнетающего разговора с мамой меня, неприкаянного и нетрезвого, женщина, у которой дел по горло, принимает в свою обитель, разделяет мои необузданные прихоти и, обнажённая, готовит мне ужин…

Богатырский глоток джин-тоника и вкрадчиво зазвучавшая на магнитофоне Далида бескорыстно продлевали зыбкий необыкновенный момент. Соня очень любила французскую эстраду разных лет и сама довольно неплохо знала язык Мольера, что однажды нас и сблизило, хотя мне было понятно только значение слов bonjour и orevoir. Просто когда-то в студенчестве я вызубрил Une vie d’amour Азнавура по просьбе моей однокурсницы, чтобы помочь ей на экзамене по вокалу в театральном институте. Чем, впоследствии, разбил не одно женское сердце, и Соня не стала исключением…

— А Гриша Каштанов как поживает? — заботливые женские руки сервировали скудноватый, но милый сердцу стол.

— Да ничего… «Уловку» вот нашу несчастную домучили, наконец, — тот самый короткий счастливый момент стал постепенно угасать…

— Почему несчастную? Гриша может вытащить любой, даже самый безнадёжный спектакль, — подруга моя, будучи театроведом, написала о каштановских ролях несколько рецензий

и пару раз брала у него интервью.

— Гриня вытаскивает только свою роль, а спектакль тянуть приходится моему главному герою, — поймал я себя на серьёзе и, в надежде на смену темы разговора, сделал ещё один гигантский глоток из банки.

— Ну ладно, потом посмотрю, — строгая театроведка была каштановской фанаткой, а я, как актёр, интересовал её куда меньше, — подожди, а почему вдруг эта слабая пьеса? Вы же «Бег» репетировали! Я даже представляю, каким Гриша будет Чарнотой — так и не терпится написать! Скорей бы!

— А о Хлудове тебе не хочется написать? — я, разумеется, был в курсе, что у них с Гриней едва не случился роман, но ревности, слава богу, по этому поводу не ощущал. Тем более, то обстоятельство, что у моего друга имелись в наличии жена с дочкой, и он однолюб, не оставляли Соньке никаких шансов на близость с любимым актёром.

— Безусловно напишу, Павлуша! О чём ты говоришь! Вы уж только не тяните с выпуском!

Однажды Соня после какого-то спектакля пришла к Грине в гримёрку с цветами. В это самое время у нас начиналось застолье (довольно частое явление, поэтому повода не помню), Каштан тут же предложил ей присоединиться к нашей компании и познакомил со своим только что разведённым другом, коим оказался я. Назвать это мероприятие пьянством не повернулся бы ни один язык, ибо весь остаток вечера не смолкали шутки, стихи и песни, и, в определённый момент, я исполнил Азнавура. Дело было в шляпе… Вот и теперь джин-тоник являлся не самоцелью, а лишь дополнением к неподражаемому голосу Далиды из магнитофона. Но хрупкий, божественный миг счастья, будто бы в наказание, испарился, едва мы непростительно завели разговор о театре, и необходимо было колдовать снова.

— А я, Сонечка, пришёл не только не с пустыми руками, но и с пополненным запасом французского языка, — гордо произнёс я, услышав первые аккорды Paroles, paroles…, и влил в себя остатки банки.

— Да ты что! Я вся внимание, — Соня только сейчас вспомнила о своей наготе и подняла с пола футболку.

— Ты зря одеваешься, — я в один прыжок оказался рядом с ней, быстро поцеловал в губы и, промычав музыкальную фразу, продолжил уже словами Алена Делона из знаменитой песни, — je n’sais pius comment te dire, mais tu es cette belle histoire d’amour, que je ne cesserai jamais de lire (не знаю, как рассказать тебе, что ты — тот самый роман о любви, который я никогда не устану читать).

— Des mots facile des mots fragile c’etait trop beau (хрупкие воздушные слова, очень красивые), — синхронно с оригиналом пропела хозяйка, уверенно перевоплощаясь в Далиду, и мы затанцевали в сторону вздыбленной кровати.

— Tu es comme le vent qui fait chanter les violons et emporte au loin le parfum des roses (ты ветер, поющий в струнах, ветер, овевающий ароматом роз!), — новый образ, не без помощи Делона, открывал во мне невиданные доселе возможности.

— Caramels, bonbons et chocolats, mersi, pas pour moi mais tu peux bien les offrir a une autre (вся эта приторность, конфеты-шоколадки — мне этого не надо, отдай это кому-нибудь), — падая в джунгли всклокоченных одеял и простыней, Соня не прекращала петь, готовая для меня абсолютно на всё…

8

Если из буфета раздавался оглушительный смех, значит там точно сидел Веня Ивецкий, а вокруг него полулежали, скорчившись от хохота, прочие посетители общепита. Вот и сейчас, отправляясь перекусить, я невольно ускорил шаг в направлении безудержного веселья — вдруг удастся хотя бы услышать финал рассказываемой очередной байки. Ну, точно — Ивецкий и все, все, все…

— Пашка, сегодня играем молниеносно, весело, искромётно — с премьеры осталось восемь бутылок, надо уговорить, а то до сих пор стынет, — артист разговорного жанра выпивать и закусывать очень любил и знал в этом толк, но осуществлял подобные возлияния только после спектакля и исключительно в больших компаниях.

— Гад ползучий, ну дай хотя бы соточку отолью! Тебе жалко, что ли? Куда водку спрятал, подонок?! — у Каштаныча к «зелёному змию» был иной подход, и предстоящий вечерний спектакль не мог быть помехой.

— Нет, Гришенька, на спектакле мне нужен трезвый партнер! — Ивецкий, зная пагубное пристрастие талантливого сослуживца, как свои пять пальцев, подчёркнуто играл в непреклонного старшего товарища.

— Что??? Я тебе когда-нибудь не давал точных реплик! Ты сам всё перевираешь так, что подсказывать приходится, собака ты бешеная!! — не сдавался младший товарищ Гриня.

— А вот этого не надо! Ты спроси любого из присутствующих, разве был я хоть раз замечен в незнании текста? И не стыдно тебе, Григорио? Я понимаю, художника может каждый обидеть! Давай, уподобляйся черни! — хитрая Венькина физиономия не оставляла ни малейшего шанса окружающим воспринимать эту перепалку всерьёз. — Вот, Паоло, подтверди! Я же всегда знаю все буквы назубок!!

— Венечка, сегодня на спектакле у тебя будет уникальная возможность доказать невежественному Каштанову, насколько он заблуждается, — взяв еду, я подсел к шумной компании.

— Вот вы две жопы! — ласково буркнул Гриня и отправился к буфетной стойке. — Вынуждаете своего товарища отдавать последние деньги! Нате вам, подавитесь! — Каштан вынул из кармана кошелёк и повернулся к буфетчице. — Элечка, будь добра, чай, хлеб, сто!

Употреблял он всё вышесказанное в обратном порядке, но, почему-то, заказ всегда звучал именно так. Причём, в соответствующую посуду спиртное наливалось только на банкетах — в течение рабочего дня буфетная водка плескалась исключительно в чайных чашках. Гринино самолюбие, правда, от таких условностей нисколько не страдало, и, с двумя чашками в руках и хлебом в зубах, он вернулся за стол. Надо ли говорить, что по поводу его состояния никто никогда не волновался — на качестве спектаклей количество выпитого им никак не отражалось.

— Всем привет, кого не видел! Завтра у нас замена спектакля! — влетел в буфет взъерошенный Белкин. — Вместо «Тойбеле» играем «Любимых»! — все новости (особенно неприятные) Сева имел привычку выпаливать без всяких прелюдий. — Второй день не могу до Пивня дозвониться! Набираю его подругу — она в резком тоне просит никогда больше её не беспокоить… Ну всё, думаю, у Андрейки точно запой, и она от него устала… Только что с Рабинером посоветовались и решили завтра играть «С любимыми не раздевайтесь»…

— Что значит, вы решили! У Рабинера там уже не один стакан во лбу, что ли?! — в отличие от художественного руководителя, Гриня, выпивая, работу свою, всё-таки, исправно выполнял и сейчас возмущался по делу. — Он не помнит, что эту же роль во втором составе играл Игорёха Головин?! Я его на днях видел — он в Питере. Позвони ему!

— Игорь в нашем театре уже не работает, и последний раз Элханона играл очень давно!

— Тогда делайте срочный ввод! До завтра ещё есть время!

— Нет! Гораздо проще повесить объявление, что «в связи с болезнью артиста произошла замена спектакля», чем подставлять кого-то другого! Это же главная роль!! Там же куча текста!!

— И что!! Если бы я там и так не играл, то за день бы точно ввелся!!

— А чего ты мне-то это всё высказываешь?! Иди, говори с Рабинером!!

— О чём мне с ним говорить?! Он лыка не вяжет!!

— Чего ты завелся-то, я не пойму?! Тебе плохо, что ли?! Будет у тебя завтра выходной!! Радуйся!! В Эрмитаж сходи!! Или в Петергоф съезди!!

— Очень нужен мне твой выходной, Белкин!! Просто сил нет, как нужен!! У меня однокурсники завтра на один день приезжают, хотели «Тойбеле» посмотреть — что я им скажу?! Что один алкоголик ушёл в запой!! А другой, с бодуна, решил заменить спектакль!!!

— А от меня-то ты чего хочешь?! У тебя, Гришенька, в чашке, поди тоже не водичка побулькивает! Тяпни для храбрости и устрой скандал Рабинеру!! А выйдет Пивень из запоя — набей ему морду!! Можешь сказать, что я посоветовал!!

Остроумные буфетные скетчи от заслуженного артиста России Вениамина Ивецкого за каких-то пару минут перетекли в психологическую драму в исполнении Каштанова и Белкина… А трагедия заключалась в том, что в спектакле «С любимыми не расставайтесь!» я был занят, и известие о замене принуждало меня завтра выходить на сцену, что было совершенно исключено по причине очередной моей съёмки в сериале. По договору со студией, я обязан был информировать киношников о занятости в театре заранее, и график производства верстался на месяц вперед. Непрогнозируемые запои актёров, разумеется, планировщиками не учитывались. Кино снимается по объектам, а аренда объектов, как известно, стоит денег. Словом, о срыве завтрашнего съёмочного дня не хотелось и помышлять — этот поступок повлек бы за собой неустойку в размере всего гонорара (Пивню бы хоть раз предложили возместить ущерб от сорванного спектакля!). Дааа… Лучше бы я не тратил деньги на обед — еда в горло не лезла… Надвигалась катастрофа…

9

Даже если тебе очень сильно не хочется играть спектакль (чего греха таить, такое случается иногда и с непоколебимыми фанатами своего дела), актёрский организм — штука предательская, и, всё равно, рано или поздно, включается и отрабатывает на полную катушку. Вот и теперь, не зная, как себя мотивировать играть сегодняшнюю «Уловку», я, в какой-то момент, ощутив зрительскую отдачу, почувствовал в закромах души, прямо-таки, силы необъятные. Казалось бы, закон второго спектакля работал железобетонно (премьера, играемая во второй раз, всегда проходит неудачно) — и без того шатко застроенная, постановка рушилась, как карточный домик… Кто-то не вовремя выходил, кто-то путал текст (не будем показывать пальцем), постоянные накладки со светом и фонограммой могли свести с ума законченных пофигистов. Однако зрительный зал упорно отказывался всё это замечать. Публика была настолько благодарной, что я, на какое-то время, забыл о планируемом преступном манёвре — завтрашнюю проблему, связанную со съёмкой, никто не отменял. Но окрылённость зрительским успехом, тем не менее, не сумела оторвать меня от реальности, и, завершая предпоследнюю сцену, я изящно перепрыгнул через кушетку и приземлился уже за кулисами… Только на этот раз, не поднялся легко и привычно, как на прошлом спектакле, а, держась за правую лодыжку, с гримасой боли пополз в актёрское фойе.

— Пашенька, что случилось? — выбежала вслед за мной со сцены Ира Алдонина.

— Ногу, кажись, подвернул, — выдавил я.

— Ужас какой! Ты, хотя бы, встать сможешь? Нам же ещё финал играть! — в Ире замечательно уживались милосердие и профессионализм.

— Сейчас попробую, — цепляясь за стены, я, при помощи подхватившей меня партнерши, стал мучительно подниматься.

— Надо срочно лед приложить! — Белкин, как булгаковский кот Бегемот, всегда не приходил, а неожиданно возникал.

— Валяй, неси, — не сопротивлялся я.

— Давай я тебе сапог сниму! — усадив меня на стул, Ира немедленно принялась осуществлять предложенное. — Господи! Надо Грише передать, чтоб помедленнее играли! Вадик! Алена! Сейчас будете выходить — шепните им там, пусть тянут время, как могут!!

— Ивецкий же просил, чтобы, как раз, побыстрее, а то водка стынет, — шутить в данной ситуации было неуместно, но я, «превозмогая боль», всё же попробовал.

— Вот, приложи пока это, — Белкин принес из реквизиторского цеха какое-то замороженное куриное бедро, — сейчас позвоню в травму, как-нибудь дотянем финал, и поедешь туда. Главное, чтобы Игорь Викторович сегодня дежурил — он тебя быстро починит… А ты доиграть-то сможешь? Попробуй встать! Или нет, подожди! Давай так: я, как будто, твой слуга, и буду тебя поддерживать! Костюмеры! Принесите из подбора какие-нибудь бриджи и камзол! — Севка был готов выходить на сцену в любое время суток, причём, с удовольствием.

— Белкин, да не суетись ты! Сам дойду, — я кое-как встал и, не без болезненного выдоха, привалился к стене.

— Ну смотри… По-моему, прекрасная идея… Ладно, я звоню в травму! — заведующий труппой стартанул к телефону.

— Вот электровеник! — проследил я Севкин забег в режиссёрское управление и, услышав через несколько секунд его взволнованное обращение к травматологу, медленно заковылял обратно на сцену.

— Пашуль, подожди, а сапог-то! — отбросив куриную ледышку, Ира кинулась меня обувать, и это заняло ещё какое-то драгоценное время, поскольку каждое движение причиняло её партнеру «невыносимые страдания». — Ну, всё, мне пора выходить! Сам успеешь дойти? Там до тебя осталось всего ничего — я потяну, сколько получится!

— Успею, Ир! Спасибо тебе большое! — пожалуй, единственная фраза, которую я сегодня произнес искренне.

— Возьми какую-нибудь трость в реквизите! — моя внезапная медсестра помчалась к сцене.

— Ты не тяни, а то у всех трубы горят! — теперь уже с привычным притворством выдал мой речевой аппарат.

— Белкин! Ты можешь не орать! В зрительном зале слышно! — гаркнула Ира в сторону режиссёрского управления и, ступив на подмостки, перешла уже на текст Графини.

Спектакль мы худо-бедно доиграли. Ловкий и всю дорогу стремительно передвигающийся Дорант в финале весьма отчётливо, а главное, необъяснимо хромал, цепляясь за стулья и прочую мебель, но даже это обстоятельство для зрителей не выглядело накладкой. Нам бурно рукоплескали. Впрочем, как я уже говорил ранее, причиной успеха могло стать то самое предощущение праздника, пронизывающее игру всех участников действия. Накладки накладками, а оглашённое Ивецким количество бутылок, оставшихся после премьерного банкета, одарило актёрское существование на сцене какой-то особой энергией, которая не могла не перелетать через рампу вулканической лавой…

В травмпункт я, разумеется, не поехал, сказав Белкину, что сделаю на ночь «йодную сетку», а утром видно будет… Оставаться выпивать было опасно, так как в расслабленном состоянии у меня могла неожиданно исчезнуть хромота. Несмотря на уговоры коллег закинуть стопку, хотя бы, как говорится, на ход ноги (многочисленные шутки по поводу состояния этой самой ноги опускаем), я откланялся. Соответственно, чуть свет, заведующий труппой по телефону узнал от меня, что окаянной ноге стало хуже (скорей всего, перелом), и к врачу мне ехать, всё же, придется (не к белкинскому, естественно), а, стало быть, присутствовать на вечернем спектакле у меня нет никакой возможности…

Звонок Севке я предусмотрительно сделал из телефона-автомата, дабы не вызвать лишних пересудов у соседей по коммуналке, а затем, вдыхая прохладу наступившего октября, поскакал вприпрыжку навстречу очередному ментовско-бандитскому телевизионному продукту…

10

Пять длинных звонков в дверь мгновенно рассеяли нерадужные раздумья по поводу вчерашней криминальной несостыковки в моей жизни театра и кино. Не торопясь открывать, я выглянул в коридор — никто из соседей своих комнат не покидал… Толику обычно звонили один раз, Лене — два, Людмиле Петровне — три. Соседа, который крайне редко появлялся, награждали четырьмя звонками. Моей фамилии на входной двери указано пока не было — я не имел привычки зазывать гостей, да и адрес свой разглашать не торопился. Но если быть стопроцентно уверенным в том, что, помимо четырех жильцов, соответствующих надписям у обшарпанной кнопки, в квартире притаился ещё один обитатель, то, включив логику, можно было догадаться нажать на эту самую кнопку пять раз. И раздробившая тишину очередная пятёрка звонков не оставляла никаких сомнений — кто-то явился по мою душу…

В состоянии повышенной боевой готовности, стараясь бесшумно красться вдоль стены, будто визитёр мог меня видеть с лестничной площадки через дверной глазок, я миновал все соседские убежища и, удивлённый молчанию Лениного пса, аккуратно приблизился к входной двери. Вдруг меня осенило — Гриня! Он же привозил трофейный круглый стол, и мы его здесь благополучно обмывали! Тут же вспомнив, на какую ногу следует хромать, я повернул собачку замка. Предчувствия мне не только не солгали, но и подняли настроение — Каштан ввалился с пакетом выпивки и закуски.

— А я уж собирался дверь ломать — думал, ты на костылях не доскачешь! Гипс-то где?

– — Да там, слава Богу, не перелом, а растяжение… Недельку, наверное, похромаю, и пройдет, — с уверенностью эскулапа сформулировал я медицинское заключение.

— Не вижу ни малейшего повода за это не выпить! — мой друг чуть не шагнул в Ленину комнату, но заливистый лай Мули поселил в нём сомнения. — Это ещё что там у тебя за зверюга? — долетевший до меня запах свежего перегара свидетельствовал о том, что тостов в сегодняшнем времяпровождении Каштаныча было произнесено уже немало.

— Это соседский, Гринь… Как текст на зубок знать за всех партнеров, так это пожалуйста! А как запомнить, что моя комната в другом конце коридора, так это — не судьба!

— Мы же стол тогда втаскивали! Он огромный, я из-за него ни хрена не видел! Наугад пёр! — Гриня всегда болезненно принимал скепсис по поводу своей уникальной памяти. — А как уходил, не помню… Мы выпили-то сколько?! Сам посуди!

— Ты после этого ещё и спектакль играл, — дохромав до своей комнаты, я впустил незваного гостя.

— Ну да, играл — эка невидаль! Вчера, да будет тебе известно, тоже играл, — Каштанов лукаво подмигнул, — спектакль «С любимыми не расставайтесь!», роль Керилашвили, срочный ввод… И мы просто обязаны выпить за мою премьеру!

— Погоди, ты — Керилашвили?! — я обалдел настолько, что, чуть было, не перестал хромать.

— Да, мой друг! Вместо тебя… Вчера звонит сумасшедший Белкин, мол, спасай, ты же быстро текст учишь! Надо ввестись вместо Пикулика — он ногу сломал! Ещё, главное, вспомнил про моих однокурсников, которые на день приезжали — вот, мол, заодно на меня и посмотрят… Ну, я ему ответил, что сыграть-то сыграю — не вопрос! Только почему вместо Пивня в «Тойбеле» нельзя ввести другого артиста, а вместо Пикулика в «Любимых» — можно? Что за двойные стандарты?! — выложив провизию на стол и разлив водку, Гриня сунул мне стакан и чокнулся своим. — Пожелаем твоей ноге опоры и эластичности! Урррааааа!!!

— А я думал, Белкин сам сыграет, — по моим представлениям, ярко выраженная славянская фактура Каштанова совершенно не сочеталась с грузинской фамилией персонажа из спектакля.

— Белкин, мерзавец, как всегда, переадресовал меня к Рабинеру! Ну, думаю, сейчас приду в театр и им там всем устрою! — Гриня выпил и, убедившись, что я последовал его примеру, снова наполнил стаканы.

— И как, боюсь поинтересоваться, Рабинер? Живой? — без малейшей иронии спросил я.

— После всего, что я ему сказал, он обиделся и куда-то свалил. Причём, оставил меня в своём кабинете, а сам взял одежду и вышел из театра! Было у меня искушение оставить там у него погром, но… как-нибудь в другой раз… Пошёл в гримёрку слова учить, только, блин, чувствую, не успокоиться никак! И прикинь, вместо мыслей о Володине, в башку полезли думы о Булгакове! Зарулил я, короче, к Мошнину: так, мол, и так, Анатолий Борисыч, почему до сих пор не выпускаем «Бег»? А он мне давай впаривать, что очень дорогой для нашего театра этот спектакль, да и репетировали мы его незаконно — правообладателям надо было выплатить огромную сумму только за факт начала работы над материалом, и если соответствующие органы об этом узнают, то его, Мошнина, засудят, а театр закроют. Ну, я тогда совсем озверел! Почему, говорю, мы, в принципе, начали эту работу, да ещё и довели до прогона?! Мы что, подопытные кролики?! Раньше нельзя было поставить нас в известность, что не будет этого спектакля?! Знаешь, что ответил мне этот тип? «А у вас, Гришенька, непосредственный начальник — художественный руководитель, а не я. И то, что господин Рабинер начинает репетировать те или иные пьесы, не посоветовавшись с директором, то это его проблемы. Спектакли запускаю в производство я, и право последней подписи — тоже за мной». А зачем, спрашиваю, тогда нужен Рабинер? И не поверишь, он в ту же секунду влетает к Мошнину, как на реплику! И уже успел где-то нажраться! Ну, у меня просто второе дыхание открылось, и я им бац! Очную ставку! Почему, Владимир Александрович, вы распорядились начинать «Бег», если Анатолий Борисович утверждает, что не будет этого спектакля?! Рабинер в ответ давай орать, мол, что значит, не будет! Ещё как будет!! А Мошнин ему — нет, не будет!! Ну и сцепились они, короче, у меня даже челюсть отвисла! Думаю, если морды начнут друг другу бить, точно разнимать не стану! Минут двадцать стоял, наблюдал — даже забыл, что вводиться надо. Потом плюнул, ушёл — а они и не заметили. Не удивлюсь, если до сих пор там вопят… Паскудно, Паша! Директор с худруком договориться не могут, а мы между ними, как говно в проруби. Ещё и трепыхаемся чего-то…

Гриня выпил и, на какое-то время, замолчал, похрустывая огурцом из банки. Я свой стакан решил пока не опустошать: во-первых, пить с Каштанычем на равных было опасно для здоровья, а во-вторых, получалось, что, в контексте вышесказанной гневной речи, поднимаем бокал мы, вроде как, за наших руководителей, и, в этом случае, порция огненной воды могла не прижиться в моём организме. Двоевластие в нашем театре меня просто убивало. Начало репетиций каждой новой пьесы совершенно не гарантировало её премьерного завершения. Мошнину надо было любой ценой заполнить зал, и он считал, что это возможно исключительно посредством штамповки развлекательных спектаклей. Рабинер же хотел заниматься только настоящим искусством и утверждал, что даже если в зале будет сидеть всего один зритель, то мы уже работаем не зря, и театр продолжает жить… Одним словом, договориться эти двое не могли ни при каких обстоятельствах.

— Сегодня-то, надеюсь, у тебя спектакля нет? — я с тревогой обратил внимание на очередное подливание в стакан.

— Нету, не боись… Давай за мою вчерашнюю премьеру! Хочешь, будем в очередь играть, а не хочешь — забуду, как страшный сон, — Гриня немного повеселел, и мы махнули ещё разок.

— Забывать точно не надо, у меня тут съёмки начинаются, — слава Богу, я ещё не сильно опьянел, чтобы брякнуть, что уже вчера начались.

— Ах, ты ж, в рот компот! Съёмки у него! Когда, интересно, меня уже снимать начнут?! — Каштанову, при его дикой востребованностью в театре, почему-то совсем не фартило в кино.

— Так снимают-то актёров пожиже, вроде меня, а на таких тяжеловесов, как ты, нужно писать отдельные сценарии, — парировал я.

— Пока что, пишут не НА меня, а ПРО меня, — Гриня достал из пакета «Вечёрку» и ткнул в свежую статью о себе, — забыл постелить…

— От Сони Скрипки тебе, кстати, привет. Ждёт — не дождётся, когда сможет написать про твоего Чарноту, — обрадовавшись, что мы ушли от темы Мошнина-Рабинера, я опрометчиво опять её зацепил, но, пытаясь реабилитироваться, принялся сам наполнять стаканы.

— Значит, напишет о другой роли… Тоже ей привет передавай, — Гриня проглотил водку и выловил в банке огурец, — когда свадьба?

— Очумел, что ли?! — я даже поперхнулся и, мучительно откашливаясь, «здоровой» ногой шагнул на батарею, чтобы открыть форточку. — Мне одной свадьбы достаточно! И развода!

Предварительно постучав, в комнату заглянула Людмила Петровна — приятная женщина с весьма живым и не по возрасту озорным взглядом. Она всегда с нескрываемым удовольствием принимала участие в судьбах обитателей квартиры, вот и сейчас причину своего визита излагала охотно и подготовлено.

— Пашенька, когда вы сегодня отлучались, вам звонила женщина. Ой, здравствуйте (Каштанову)! Представилась Татьяной и очень просила с ней связаться. Приятный такой голос, и чувствуется, что вы ей очень нужны… Прямо так просила обязательно вам передать это, что я даже не знаю… А ещё, чуть не забыла! Мне тут сейчас привозят тахту, и я собираюсь выносить старый диван. Может, заберёте? А то у вас вон — раскладушка, а диванчик ещё такой крепкий и раскладывается широко… Вот, как раз, и товарищ вам поможет его перенести!

— Спасибо огромное, Людмила Петровна! Татьяне я позвоню, а диван мы сегодня перетащим! — я старался не смотреть в глумливые глаза моего друга.

— Я вот и подумала, что он вам, как раз, пригодится, — лукаво улыбнулась заботливая соседка, — только вы, я смотрю, прихрамываете — можно Толика попросить помочь… Он только что пришёл…

— Не беспокойтесь, хозяюшка! В крайнем случае, я и один справлюсь! — Гринин привычный баритон окрасился волнующей для женского уха вкрадчивостью. — Вы присоединяйтесь к нашей компании! Напиток у нас, правда, сорокоградусный, но я могу дойти до магазина и принести что-нибудь помягче. Присаживайтесь!

— Нет, нет, нет, что вы! Я ведь жду доставку! Но благодарю за приглашение, очень приятно! Не буду вас больше отвлекать! — улыбнувшись теперь уже моему гостю, Людмила Петровна скрылась в коридоре.

— Чё ты лыбишься, пьянь?! — наконец-то, перевёл я взгляд на Гриню и, не выдержав мощи его расплывшейся в издевательской ухмылке физиономии, затрясся от смеха сам.

— Ах, у тебя ещё и Татьяна! — зааплодировал Каштанище. — А это не перебор, друг мой ситный?! Или ты будешь их с Сонькой сюда по очереди приводить?! Тогда давай за твой диванчик! Ему придётся мноо-ого выдержать!!

— Завидуйте молча, Григорий Александрович! — от очередного наполняемого стакана мне, разумеется, было не увильнуть, да и уже не хотелось пропускать и половинить — напьюсь, так напьюсь. Невелика беда… Каштанов дверь найдёт. А не найдёт, так заночует — у меня же сегодня появится диван…

11

Всегда поражался людям, которые могут подробно пересказывать свои сны. Не исключено, что таким индивидуальностям может быть свойственно приврать, а то и присочинить — я и сам не без этого греха, но не каждый же второй склонен к сочинительству… В подобном случае, наш безумный мир давно уже улетел бы в тартарары… Делайте со мной, что хотите, но я глубоко убеждён в том, что мы до сих пор как-то держимся на плаву, благодаря исключительно прагматикам, технарям и консерваторам. И чем быстрее человек избавляется от иллюзий, тем больше шансов у него успеть сделать что-то стоящее — представителей нашей профессии это касается, на мой взгляд, в первую очередь.

Так вот, снов своих я не помню. То есть, вижу их и воспринимаю в мельчайших деталях и красках, полнокровно и отчаянно проживаю, но, в момент пробуждения, память моя безжалостно стирает всё увиденное и воспринятое, будто бы непоколебимо щёлкнув компьютерной мышкой по надписи «удалить»… И если бесчувственный, но нечеловечески умный кусок железа, даёт хотя бы шанс поменять решение, задавая вопрос: «Вы уверены, что действительно хотите удалить все файлы?», то, в данном случае, всё окончательно и бесповоротно, и твоё мнение никого не интересует — сон растворяется без следа…

Вот и сейчас, в другой реальности, со мной происходило что-то крайне важное и судьбоносное — мой организм находился в какой-то пограничной ситуации, сердце бешено колотилось, и я беззвучно орал, чувствуя, что кислорода остается всего на несколько секунд…

— Павлик, тихо, тихо, тихо… Успокойся, — мягкий шёпот звучал уже наяву, и моя чугунно-похмельная башка в жутком расфокусе зафиксировала перед глазами чей-то женский облик…

— Танюш, ты? — кажется, угадал я…

— Хороший вопрос… А что, есть какие-то варианты? — немного обидевшись, Таня, тем не менее, нежно поцеловала меня в губы.

— Вариант один, — начал было я фразу, не понимая, как её закончить, но, убедившись, что нахожусь не в своей берлоге, а в Танькиной, сбивчиво продолжил, — вспомнить, как я у тебя оказался?…

— Один вопрос приятнее другого, — поцелуй повторился, — нагрянули вчера в первом часу ночи с другом твоим. С Гришей, с которым у нас в школе выступали… Вы и маму разбудили — она вам потом ещё и ужин готовила.

Таня жила с мамой и котом, который, в данный момент, пытался внаглую залезть к нам в кровать.

— Ну-ка, брысь отсюда! Совсем уже обалдел! — шуганула хозяйка рыжего члена семьи и продолжила дарить мне женские ласки.

— А Гриня где? — прежде, чем ответить своей подруге взаимностью, я должен был убедиться в том, что поблизости нет артиста Каштанова.

— Как где? Дома у себя. Вызвал такси и уехал, — поцелуи бесстыдно и провокационно расползались по моей груди, — мама хотела ему постелить в другой комнате, но он был вынужден откланяться, ибо жена его в сложившейся ситуации стала бы сердиться и, поскольку, отводить утром ребёнка в школу именно Гришина миссия, то я не возражала против того, что ему в тот поздний час было бы недурственно отправиться в «родные пенаты.

Слова хозяйки были, мягко говоря, не адекватны тому, что она вытворяла, но профессия школьного учителя русского языка и литературы иногда в Таньке побеждала.

— Ну и славно, что он уехал, — я облегченно выдохнул, прервал долгим поцелуем рассказ об отъезде Каштаныча и, перевернувшись на постели, приступил к окутыванию с головы до ног своей изголодавшейся собеседницы вчерашним перегаром.

Наши любовные утехи протекали всегда молча, хотя речь у Таньки была поставлена прекрасно, в силу рода деятельности, и поговорить с ней всегда было о чём. На все случаи жизни у неё обязательно имелись фразы из известных книг и цитаты из любимых кинофильмов. Но цепкая память и филологическая оснащённость меня в ней совершенно не привлекали — я бы даже сказал, это ей не шло. С другой стороны, и внешность её никак не соответствовала общепринятым канонам красоты, да и в те или иные художественные стереотипы подобный облик тоже не вписывался. Но, честно говоря, на всякие каноны и стереотипы я плевать хотел, и при абсолютной Танькиной удалённости от героинь моих «юношеских» фантазий, волновала она меня дико. Необъяснимо…

Мы с Гриней как-то выступали в её школе с небольшим концертом. И когда Танюха, в качестве завуча по учебно-воспитательной работе, подарила нам цветы, а затем пригласила к себе в кабинет на чашку чая, я про себя подумал, что было бы неплохо нам встретиться в этой комнате ещё разок, но уже без Каштаныча. Наших с ним зрительниц можно всегда было довольно легко поделить на влюбленных в Гриню и на интересующихся мной, что, безусловно, только укрепляло мужскую дружбу. И училка, пригласившая нас чаёвничать, явно относилась ко второй категории наших поклонниц…

А в своих размышлениях я нисколько не ошибся. Наведавшись в Татьянин кабинет в следующий раз, я почувствовал себя старшеклассником, вызванным к завучу для объяснений вопиющего проступка. Познание друг друга, произошедшее на рабочем столе, явилось, конечно же, проступком ещё более весомым. Надо ли говорить, что подобные «объяснения» в этой локации у нас происходили впоследствии неоднократно. Без лишних слов.

Мне и в голову не могло прийти позвать Таньку к себе в театр, за кулисы, а, тем более, пригласить на какой-нибудь послепремьерный банкет (она-то, как раз, мечтала об этом), я даже стеснялся привести её в свою коммуналку. И появиться с ней в любом общественном месте было стремновато — меня не покидало ощущение диссонанса. Казалось, все показывают на нас пальцем — мол, надо же, какая несовместимая пара! Зато когда мы оказывались наедине, у меня просто крышу срывало.

А уж в те утра, когда я просыпался у Таньки, невозможно было начать день, не набросившись друг на друга. И чем хотелось заниматься меньше всего, так это вести разговоры. Собственно, и сегодняшний похмельный рассвет не стал исключением — перед тем, как приступить к нашему основному занятию, мы перекинулись лишь необходимыми фразами.

Единственное, что всегда было невыносимо, так это постлюбовное молчание. Насколько, в первые секунды наших встреч, я совершенно не владел собой, находясь в горячем дурмане желания, настолько же, после изнурительных бесстыдств, собирая в кучу охладившиеся мозги, я, хоть убей, не понимал как дальше себя вести. Уже в который раз, дрожащими руками школьника, только что уличённого в непотребном деянии, тянулся я за разбросанной на полу собственной одеждой, подталкиваемый одной единственной мыслью — пулей вылететь из этого дома и не возвращаться ни под каким предлогом!

— Куда?! — тяжёлая рука завуча по учебно-воспитательной работе властно легла на мою грудь.

— Что, хочешь удержать? — попытался сыронизировать я, но прозвучало это, скорее, с незавуалированным опасением.

— Да уж… Удержишь тебя… коня эдакого, — Тане тоже с трудом давались наши диалоги.

— Слушай, мне это… бежать надо… чуть не забыл! Дела кое-какие! — судорожно пытался я что-нибудь придумать, чтобы улизнуть, пока Танька не собралась на работу, ибо провожать подругу до школы на глазах у изумлённого персонала (да и детворы тоже) мне совсем не улыбалось.

— Ну, хоть позавтракай…мама вон идёт готовить, — за дверью действительно ощущалось некоторое движение, — кота гоняет по коридору шёпотом, боится нас разбудить… Смешная! Думает, я не слышу, — нога завуча повелительно легла на мое бедро, — а то, может, отменишь свои дела… у меня выходной сегодня…

А если, и в самом деле, никуда не торопиться? Пойти сейчас в ванную, потянуть какое-то время, затем молча позавтракать… Глядишь, и второе дыхание откроется — ещё раз пустимся во все тяжкие… снова посплю… потом пообедаю… Главное, никуда вместе из дома не выходить… Да, точно! Попробую! Может быть, и в продолжительные беседы, чего доброго, пустимся — надо же хотя бы попытаться сдвинуть непреодолимые барьеры…

— Ну, хорошо, дела перенесу, — я встал и, уже не как напроказничавший школяр, а хозяин положения, завернулся в Танюхин домашний халат, — давай полотенце…

— А как твоя нога? Не болит? Давай натру чем-нибудь! Или компресс сделаю, — наткнувшись на мою изумлённую реакцию, Таня тут же пояснила, — когда вы вчера с Гришей приехали, ты прихрамывал…

— Уже почти не болит… Короче, я — в душ! — окрылённый сознанием того, что давеча, даже на автопилоте доиграл свою роль до конца, я почти уверенной походкой отправился в коридор.

— Павлик, ты там поаккуратнее с ногой! — донесся заботливый голос, и что-то в этом, казалось бы, ненавязчивом напутствии мне опять напомнило маму.

— Танюш, пожалуйста, не называй меня Павликом! А то я сразу начинаю ощущать себя пионером, заложившим собственного дедушку! — по мере приближения к ванной, я становился более разговорчивым, предвкушая продолжительное уединение.

— А в тебе, кстати, есть что-то такое, — долетело до меня из комнаты за секунду перед щелчком дверного шпингалета.

12

Работа над сериалом «Гюрза», в котором я снимался, протекала настолько стремительно, что в телепрограмме на следующие выходные уже стояли первые серии. Монтажно-тонировочный период мчался параллельно съёмочному, и, отработав в последнем кадре, я, согласно настойчивому пожеланию продюсера, должен был ночным поездом гнать в Москву, чтобы весь следующий день посвятить озвучиванию роли. Другого дня было не дано…

В театре я, на этот раз, решил сказать правду: мол, озвучка в Москве, ближайший спектакль — не скоро, а если случится замена, то я вас о своём отсутствии предупредил заранее. И т.д, и т.п… Но тут же, в очередной раз, понял, что непозволительно расслабился, не подготовив плана «Б», — Рабинер торжественно сообщил о начале работы над мюзиклом «Пышка» по Мопассану в постановке модного режиссёра Льва Семёновича Мизрахи, который «специально для меня» придумал роль Одинокого Полководца и жаждет встречи как раз в тот самый мой московский день! Эффект внезапности — великая вещь! Я, отправленный в нокдаун грядущей «Пышкой», чуть было, бесславно не лёг под пафос знакомых до боли фраз художественного руководителя о недопустимости отсутствия кого-либо из актёров на первых репетициях. Но, набрав воздуха, всё-таки продолжил спарринг серией обещаний азартной работы и заверений в том, что не попрошу больше ни единого дня в период работы над мюзиклом. А моё предположение о судьбоносности Одинокого Полководца в любой актёрской карьере заметно выровняло схватку — худрук явно почувствовал смятение. Далее, благодарность по поводу возможности скорейшего осуществления мечты поработать с Мизрахи кардинально развернула бой в мою пользу. И сокровенное признание в испепеляющей любви к Мопассану (как к писателю!) послужило в финале для Рабинера решающим апперкотом — поединок был за мной. Поклявшись быть утром на репетиции после московской озвучки, как штык, я благополучно свинтил.

Однако, в клятвенно обозначенное время, фотографии актёра театра и кино Павла Пикулика с повышенной ответственностью разносились мной по актёрским отделам «Мосфильма» и других киностудий и кинокомпаний столицы. Дело было небыстрым, так как, пользуясь халявной поездкой (дорогу мне, естественно, оплачивала «Гюрза»), я обременял своими данными даже отдельных ассистентов по актёрам, работающих на запускаемых в производство картинах. И, довольный тем, что за один столичный день успел озвучить всю роль, а за другой — раскидать свои фотки по огромной киношной Москве, да ещё и попасть вечером на «Билокси-Блюз» в «Табакерку», я запрыгнул в «Красную стрелу» и заснул, как младенец…

Оставались сущие пустяки — извиниться перед Львом Семёновичем за опоздание на один день, а Рабинеру поведать душещипательную историю, сочинённую мной после пробуждения на подъезде к Питеру. Краткое содержание этой легенды заключалось в следующем: московские хулиганы на улице приставали к какой-то девушке, я заступился, подключились прохожие, завязалась драка и всех забрали в ментовку, а, поскольку я не москвич, меня задержали до выяснения. Соответственно, всю ночь мне пришлось провести в «обезьяннике», а когда оказался на свободе, то стал разыскивать знакомых, чтобы наскрести на новый обратный билет, так как старый уже, понятное дело, оказался просрочен — ну и вот, наконец-то, я здесь… Была у меня идея для пущей убедительности подрисовать ещё и фингал, но, будучи стопроцентно уверенным в успешной реализации задуманного, я решил ограничиться лишь красочностью описания фигурантов дела.

Мизрахи на мое извинение абсолютно никак не отреагировал — казалось, двухдневное отсутствие специально выписанного персонажа(!) волновало его не больше, чем ворсинка на дорогом пиджаке (видать, очень рвался со мной поработать). Рабинер же оказался более непредсказуем:

— Паша, я хочу поздравить вас с новой ролью в «Пышке»! Уверен, что справитесь вы с ней на высочайшем профессиональном уровне! — безошибочно определить присутствие в орга-

низме начальника спиртного пока представлялось проблематичным, но хотелось, всё же, рассчитывать на трезвый характер беседы.

— Спасибо, Владимир Александрович, но тут случилась неприятная история, — осторожно начал я, смущённый неожиданной приветливостью художественного руководителя, — до сих пор не могу прийти в себя…

— Да, понимаю, роль Хлудова в «Беге» могла бы послужить вам скачком в профессии и резко изменить ваш статус в театре… Мне очень жаль, что мы вынуждены остановить булгаковский проект, — Рабинер упорно не переходил к теме моего вчерашнего нарушения трудовой дисциплины, — финансовые ресурсы, увы, не безграничны…

— Нет, я имел ввиду другую ситуацию… насчёт вчерашнего, — пытался я не рассыпать подготовленную московскую легенду.

— Да, мы с Львом Семёновичем, как раз, вчера обсуждали колоссальное значение миссии Одинокого Полководца в «Пышке». Поверьте, эта роль, несомненно, станет для вас результативной ступенью! Знаете, некоторые сыграют, к примеру, Чацкого и сразу взлетают на высокий актёрский уровень! А оттуда, кстати, весьма больно падать. И такое, к сожалению, случается сплошь и рядом! Вы же совсем другой артист — ни одной ступеньки не пропускаете, — худрук меня, такое ощущение, изводил, нисколько не собираясь приступать к сокрушительным обвинениям в прогуле, — последовательно накачиваете профессиональную мускулатуру… И это похвально!

— Владимир Александрович, я хотел сказать, что вчера не явился на репетицию к Мизрахи, потому что только сегодня вернулся из Москвы, — образы столичных хулиганов и ментов начинали постепенно притупляться, поэтому разговор наш затягивать было нельзя.

Конец ознакомительного фрагмента.