Охотники за камнями. Дорога в недра

Николай Иванович Наковник

В этой книге переиздана книга Н. И. Наковник «Охотники за камнями» и опубликованы другие очерки, не вошедшие в первое издание и озаглавленные в рукописях автора как «Дорога в недра».

ВОЗВРАЩЕНИЕ

21 сентября

Пишу в Павлодаре на квартире у доброй тетки, которая вылечила меня от простуды перед отъездом на Успенку.

Пишу по свежей памяти — в дороге было не до этого. Чувствую себя на большом подъеме, потому что завтра садимся в поезд. В ушах еще звенят стаканы, которые мы поднимали на обеде, данном начальником по случаю конца тяжелой экспедиции.

Не буду забегать вперед. Расскажу, как было, по порядку.

Измученные и голодные, мы с Джуматаем притащились на Успенку шестого утром, а начальник с Баймухановым — к вечеру того же дня. Там уже был Миловидов, приехавший со Спасского завода. Он крикнул мне с крыльца конторы, когда подводы завернули за угол:

— Слыхали новость?! Баранкулу крышка!

— Как крышка?

— Поймали под Кызылтау.

— Под которым?

— Да, под вашим — за Ортау!

Оказалось, что Баранкула поймали в ночь нашего последнего маршрута, когда потерялся начальник — поймал отряд семипалатинской милиции под командой председателя Каркаралинского уисполкома.

Управляющий приказал накормить и напоить нас до отвала. Кроме того он, сжалившись над нашим колченогим транспортом, распорядился заменить телегу с коробом на старенький ходок. Порченых коней отдал охране рудника, взамен которых мы получили свежих. Из всей пятерки, так много потрудившейся для целей экспедиции, выдержал один Игрень. Я взял его в свою упряжку, потому что на мой ходок положили самый тяжелый груз — пять ящиков с камнями.

Когда восьмого сентября мы утром покидали рудник, опять собралось все население от мала до велика. Несмотря на то, что день выдался холодный, пасмурный, осенний и по Тагалинским склонам клубился дым и вскидывались языки огня — пожары шли за ними следом, — на душе было так светло, как в праздник или как после сдачи трудного зачета.

На Спасском заводе распрощались с Баймухановым, запаслись хлебом и бодро двинулись к Баян-Аулу. От станицы погода стала портиться. Посыпалась крупа, потом пошел дождь, а под Чакчанским пикетом повалили хлопья снега. В довершение всего перед пикетом лопнула задняя ось у моего ходка.

Стали уговаривать пикетчика заменить пострадавшую телегу на исправную, но продувной старик запросил пять червонцев, доказывая, что ему ни к чему старый поломанный ходок.

Торговались с утра до вечера и наконец сошлись на трех червонцах.

Перед Джаман-Тузом ударил сильный мороз. Как я ни топал около подводы и ни кутался в шинель, а всё же простыл. На пикет я приехал, уже весь охваченный горячкой.

Не помню, как и чем меня лечили; в памяти остались лишь земляные стенки хаты, разбитое окошко, заваленное снегом, рваная кошма, на которой я лежал, зловонная кислятина под низким черным потолком и колючие, как прикосновения иголок, укусы блох.

Утром меня положили на ходок начальника, а на мой уселся Джуматай. Притащились в Павлодар 19-го и приютились у старого хозяина. 20-го ликвидировали транспорт. На продаже лошадей начальник потерпел убыток в семь червонцев. Игреня забрал хозяин, обещая выходить его к весне — к следующей экспедиции.

Сегодня утром начальник объявил, что приглашает меня и Джуматая на обед и выпивку в Дом крестьянина по случаю благополучного окончания экспедиции и отъезда в Ленинград, а что касается моего жалованья за весь сезон, то обещал выплатить его на месте, в Геолкоме.

— Пока возьмите, — добавил он, подавая новенький червонец, — и купите сапоги, рубаху, шаровары, а то так неудобно в общественных местах.

Мы с нетерпением ожидали обеденного часа, рисуя себе пельмени, плов, арбузы, пиво…

И вот желанный час настал. Вымытые, выбритые и приодетые, мы вошли в столовую Дома крестьянина. Здесь начальник погрузился в изучение скудного меню.

— Три порции щей, три порции рагу и бутылку пива! — сказал он так, как будто заказал по паре пива, по курице и по целому арбузу.

Начальник разлил бутылку пива по стаканам, себе — целый, а нам — по половинке. Мы чокнулись со звоном, отпили по глотку, потом чокались опять и пили.

Я поднялся за папиросами в лавчонку, против Дома крестьянина, и на выходе столкнулся в полутемном тамбуре с широкоплечей подсадистой фигурой в кепке и черном пиджаке, которая, дернув меня за козырек буденовки, вскрикнула:

— Колька!.. Фрайер! Ты?!..

— Сашка! Откуда ты свалился?! — изумился я, хлопнув по плечу фигуру, оказавшуюся моим товарищем по батальону, земляком — Ромашкевичем.

Я потянул приятеля назад в столовую, и здесь за парой пива, купленной на занятые у начальника два пятака, посыпался теплый град воспоминаний.

— А помнишь, Сашка, шхеры Фридрихсгамма, в которых мы купались!

— А нары артиллерийского барака, на которых мы лежали!

— А гарнизонное кино!

— А прапорщика Деглера!

— А фрекен Минну, которой ты писал записки?

— А «Соловей, соловей, пташечка»?

На душе стало так тепло, что заказали вторую пару пива.

Мы вышли из столовой, когда все разошлись, поддерживая друг друга под руки. На затихшей улице, упиравшейся в Иртыш, блестевший под золотым закатом, мы затянули, отбивая такты нетвердыми ногами:

— Салавей, салавей, пта-а-а-шечка!

— Канаре-е-е-чка!

— Жалобно поет.