Охотники за камнями. Дорога в недра

Николай Иванович Наковник

В этой книге переиздана книга Н. И. Наковник «Охотники за камнями» и опубликованы другие очерки, не вошедшие в первое издание и озаглавленные в рукописях автора как «Дорога в недра».

НА ПУСТЫННОМ СКЛОНЕ

15 августа

Утром двинулись вниз по речке, но от могилы Байтала, где соленая Караганда впадает в Кайракты и начинается Джаман Сарысу, повернули на верблюжью тропу, которая прихотливыми зигзагами повела нас в юго-восточный сектор.

Открылась пустая выжженная желтовато-серая равнина, тянувшаяся до горизонта — до узенькой полоски синих гор. По сторонам чуть обозначались низенькие грядки унылых голых сопок.

Из-за дефектов транспорта, скверной карты и плохих опорных точек двинулись, не разделяясь, пешью. Баймуханов с Джуматаем при подводах, а мы с начальником — по сторонам обоза, не выпуская его из вида.

Несмотря на то, что въехали в район действий Баранкула, Баймуханов удивительно беспечен. Он при одном «вессоне». Винтовку, шашку сунул под веревку, опоясывающую воз, и рассуждает так: «Баранкул теперь на Чу, сидит комиссиям²⁸, шампан пьет, биш-бармак кушает. Зачем пойдет на Джаман-Шоуль? Какой ему тут дело есть!»

Солнце поливает убогую потрескавшуюся землю горячим светом. Мы без рубах. Начальник скинул даже шаровары и шагает по равнине с томиком Ахматовой. Он то вскидывает книжку, отстраняя ее далеко от глаз, то опускает, шевеля губами и размахивая молотком в такт размашистого шага.

— Ваныч! — подзывает меня Джуматай и, когда я подхожу к подводе, спрашивает, понизив голос: — Скажи, паджалуста, начальник молится?

Джуматай заметил, как хозяин квартиры в Павлодаре молился по молитвеннику, отставляя его далеко от глаз.

— Молится.

— Зачем?

— Чтобы Аллах послал нам хороший кень-казган.

Тропа подкручивает к восточным грядам. Мы поднимаемся на низкий перевал и левее далеких гор видим столбы дыма, подпирающие небо. Раз, два, три, четыре… не перечесть! На рубеже района большой пожар.

Трава сухая и жёлтая. Кажется, стоит бросить спичку — и равнина вспыхнет, будто стог сена. Баймуханов следит за мной, единственным курильщиком в отряде, заплевываю ли я окурок и не роняю ли его.

Начальник оглядывает горизонт мечтательными глазами. Потом, стряхнув стихи Ахматовой, бросает мне профессиональный призыв: «Товарищ географ! Обнажение!»

Я ищу на плоском взгорье обнажение — выходы коренных пород, но нахожу щебенку зеленовато-серых сланцев. Из чего складывать копок, да и стоит ли, раз заметна только вершина Конус-Бая, а прочие ориентиры стушевались или попадают в створу Конус-Бая.

Начальник визирует на Тагалы, на Сарысу, разглядывая пустую карту, на которой по западному краю ползёт наискосок единственная надпись, очерченная одной горизонталью: Шоуль-Адыр — Голодные сопки.

— Как думаешь, сколько мы проехали? — спрашивает начальник конвоира.

— Может, десять, может, двадцать верст!.. — отвечает сердито Баймуханов. — Все равно воды нет и камень нет. Говорил тебе, зачем идешь такой паршивой Джаман-Шоуль?

Я засекаю начало Джаман-Шоуля, но косые засечки отбрасывают его от Сарысу на пятнадцать, на тридцать километров.

Столбы дыма становятся чернее, выше, гуще. Фронт огня движется, по-видимому, наперерез нашему пути.

Мы долго крутимся на перевале в поисках коренных пород, ощупываем биноклями безводный Джаман-Шоуль, охваченный на юго-востоке большим пожаром, потом подаемся к югу. И после четырехчасового перехода по краю кочковатой щетинистой равнины замечаем зимовки, приткнувшиеся к низенькому мелкосопочнику, повыше — куполообразную могилу, а пониже — зеленую лужайку. Вода?..

Когда подтянулись, увидели три полуразваленные казахские зимовки, запущенный колодец, остатки недавнего костра, сооруженного из выдернутых из зимовок палок, и свежеобглоданные бараньи кости.

Баймуханов, с «вессоном» наготове, обегал могилу, зимовки, заглянул внутрь каждой и стал шарить по земле, утоптанной копытами.

— Смотри! Смотри! — крикнул он. — Железный! Кованый!

Земля около колодца была покрыта следами кованых коней, но… чьих? Милиционеров или бандитов? Ответ нашли в кустах чия. Я вытащил оттуда старую войлочную шляпу с разрезом, отороченную вдоль и поперек черным кантом, какую носят забалхашские киргизы да басмачи из шайки Баранкула. Из шляпы выскользнула обойма пустых винтовочных патронов.

Мы поднялись с начальником на сопку, осмотрели все окрестности до горизонта, но, кроме передвинувшихся к северу дымовых столбов, ничего подозрительного не обнаружили. Глухая знойная пустыня, на которой уже лежали тени, была по-прежнему безжизненной.

Начальник приказал не разводить костра. Мы пожевали сушеной воблы, баурсаков, запили плохой водой, которой не хватило напоить коней, и улеглись около возов, не раздеваясь. Баймуханов взялся караулить до рассвета. Когда я пришел на смену, он крепко спал в чие²⁹, навалившись на винтовку.

17 августа

Вчерашний день принёс нам испытания, каких не приходилось переживать с начала экспедиции.

Уже на рассвете запахло гарью. Солнце поднялось в полупрозрачной серой мгле, которая к 9 часам заволокла окрестности, закрыв единственный ориентир на севере — вершину Конус-Бая.

Судя по вчерашней косой засечке, мы ночевали на западной окраине Джаман-Шоуля, где-то посредине между его началом у Сарысу и концом на юге. Решили обследовать сначала край Голодных сопок, а потом прихватить южную окраину Джаман-Шоуля, насколько позволит мгла, вода и фронт пожара. Нельзя было сказать, куда он двигался, потому что ветра не было.

Начальник долго записывал в дневник соображения о геологическом строении Джаман-Шоуля, потому мы выехали поздно. Пекло вовсю.

Несмотря на сильный жар, Баймуханов не скидывал рубахи. Он ехал впереди вооруженный, в полной форме, весь превращенный в слух и зрение. Я заменял его при подводе, а начальник вёл в стороне маршрут.

Плелись по компасу, пересекая гребешки мелких выходов песчаников и сланцев, лавируя по кочковатым извилистым логам, в которых было душно от кара-джу-сана — степной полыни, появившейся от Джаман-Шоуля. Томила такая жажда, что к полудню высосали всю мутную противную сладковатую воду, захваченную в чайник на крайний случай. Голодные, непоенные кони вихлялись в стороны за редким ковылем, подолгу передыхали, понурив головы. Начальник уже не вытаскивал из сумки стихи Ахматовой. Он то удалялся от возов, насколько позволяла мгла, а то брал с собой Баймуханова и тогда уходил далеко, подавая сигналы криками, а мы с Джуматаем надсаживались, отвечая тем же.

К трём часам кони выбились из сил и в ответ на энергичные настегивания вздрагивали мокрыми опавшими боками, не прибавляя шагу. В другое время Игрень шарахнулся бы от змеи, а теперь даже не вздрогнул, когда под самой его мордой переползла дорогу пёстрая гадюка.

Остановились посовещаться, что предпринимать, стали прикидывать и тут, на втором экземпляре карты, в южном конце Шоуль-Адыра заметили кружочек с неразборчивой надписью. Вероятно, я пропустил его при копировке. Начальник уцепился за кружочек, как за непременный признак ключа или колодца и приказал не отступать — идти на юг.

К пяти часам мгла поредела. Обрисовался горизонт на юге, но сколько ни разглядывали в бинокль окрестности, никаких признаков воды не обнаружили. Баймуханов вызвался отправиться один на поиски колодца и поскакал на Вороном, лязгая шашкой и винтовкой. Перед отъездом условились, что если наткнётся на бандитов, то стреляет раз за разом, без интервалов; оставшиеся будут поступать аналогичным образом.

И вот потянулись минуты томительного ожидания. Горячий язык шевелит липкую слюну. Когда облизываешь губы, он кажется холодным. Вода мерещится в колодцах, родниках, речушках, стаканах, ведрах… Зачем ведро! Хватит и стакана!

Мы топчемся по перевалу, вскидывая бинокли, — не покажется ли фигурка верхового, прислушиваемся, не прозвучит ли далёкий выстрел. Но кроме желтовато-серых сопок, откидывающих тени, да синих гор на горизонте — ничего не видно. Ни живой души! Даже не заметно птицы в воздухе. И тишина кругом. Разве только прошуршит щебёнкой ящерица да звякнет кольцо уздечки.

Джуматай, переминаясь, в который раз прикладывается к горячему пустому чайнику, поглядывает на меня, на начальника. Видимо, хочет заявить, что у него «совсем курсак пропал», но не решается, молчит. И так все ясно… «А ну, как вернется Баймуханов и объявит: — Нет воды, — думал я, разглядывая карту. — Что тогда? Плестись на юг, где синеют горы? Или возвращаться на Сарысу? Дотянем ли? А может, бросить телеги с грузом и всем искать воду на Шоуль-Адыре? Или тащиться к вчерашнему колодцу?»

Мне стало ясно, что в южные маршруты при такой скверной карте надо было отправляться с проводником, знающим, где вода, и притом — на верблюдах, а не на конях.

— А вдруг наткнулся на Баранкула!.. — тревожится начальник.

Проходит ещё напряженный час… И вдруг — с запада доносится протяжный гортанный крик… другой, третий. Из мелкосопочника выныривает всадник на вороном коне. Чёрная рубаха, сиреневая шапка… Баймуханов!

Конвоир несется во весь дух, будто за ним погоня.

— Вода!.. — орёт он, размахивая над головой нагайкой. Баймуханов нашел колодец, но не на юге, а к юго-западу от нас.

Солнце заходило за волнистый горизонт Голодных сопок. Приободрившиеся кони подтянули возы к большому логу, где в солонцеватом пухлом суглинке торчали кусты реденького чия, зеленоватые клочки травы и чернело отверстие колодца.

Я кинулся к воде и с маху зачерпнул полную фуражку зеленовато-мутной жижи.

— Не пей! Сначала чистим! — крикнул Баймуханов, но я глотал и ничего не соображал… И только на пятом или шестом глотке почувствовал противный запах тухлого яйца.

— За вёдра, за лопаты! — скомандовал начальник, выдернув у меня фуражку.

Джуматай и Баймуханов принялись за чистку. Первое ведро принесло внутренности какого-то животного, второе — дохлых полевых мышей, третье — обрывки кошм, четвёртое… Каждое ведро приносило какую-либо дрянь, от которой морщились даже привычные Джуматай и Баймуханов. Я равнодушно глядел на эту дрянь и думал, когда мне разрешат напиться вволю.

После чистки долго ждали, пока наберется свежая вода. И всё же пришлось опять вычерпывать, потому что кони отворачивались и от этой воды.

Мы долго пили, потом сварили двухдневный рацион вяленой баранины и, когда наелись, снова пили.

Утомлённые и опившиеся так, что булькало в желудках, улеглись, плюнув на караулы, спали крепко и проснулись от ярких солнечных лучей, бивших прямо в голову.

Зеленая лужайка в амфитеатре серых сопок, безоблачное небо, плеск воды, которую черпал Джуматай. И вот уже забыты переживания последних дней, усталость, сковывающая ноги, а тут ещё призыв из-под телеги с коробом: «А ну, товарищ инженер-географ, давайте определим, где стоим и что за камни на вершине»!

Схватив бинокль, полевую сумку, молоток, я зашагал к скалистому обрыву на вершине сопки. Баймуханов потянулся следом.

За обрывом оказалась сопка ещё повыше. Поднявшись, увидели на юге массу серых высоких гор, изображенную на карте фантастическими горизонталями с блиноподобными фигурами, обозначившими отдельные массивы.

— Кийкпай, Кзыл-Карган, Кара-Чеку, Алтнай… — называл их Баймуханов от востока к западу, а я проверял по карте, визировал и засекался хорошими прямоугольными засечками. Какой сюрприз! Одна вершина угодила в кружочек с неразборчивой надписью.

— Картабай, Ташкентский тракт… — указал Баймуханов на высокую гряду на краю большой равнины, лежавшей перед нами к западу.

Перед грядой тянулась старая караванная дорога из Акмолы в Ташкент. Баймуханов шёл по ней три года тому назад за анненковцами, уходившими на Балхаш, стоял на Кара-Чеку и потому запомнил все эти места.

Я набросал на карту горизонтали отрогов Шоуль-Адыра, на котором мы стояли, а Баймуханов сложил на сопке саженный копок из порфиритов.

Когда, вернувшись на стоянку, мы доложили результаты рекогносцировки, начальник приказал немедленно сниматься и переходить скорее на Кийкпай к хорошим травам и родникам.

По дороге на Кийкпай пересекли граниты массива Кзыл-Карган. С вершины, на которую я поднялся зарисовать эскиз массива, увидел… Невероятно! Почерневшие лога, долины, сопки! Контраст севера и юга, светлого — веселого и траурного — черного — был крайне неприятный.

И только приглядевшись, я разобрал на фоне мрачного пейзажа серые изгибающиеся полосы и пятна, обойдённые пламенем. Вчера здесь бушевал огонь. Он шел с Кийкпая и, добравшись до редких трав Шоуль-Адыра и Джаман-Шоуля, затих, лишенный пищи, а может быть, и переменился ветер.

Я задержался на Кзыл-Каргане, увлекшись коренными выходами невиданного камня (оказавшегося, как потом определил начальник, габбро) — пёстрого, зернистого, красивого, в котором большие белые кристаллы перемежались с черными.

Закончив съемку, я пошёл по следам обоза в глубокий лог Кийкпая. Здесь, в полуцирке черных сопок, увидел уцелевший зеленый островок с родником, блестевшим узкой струйкой, Джуматая, склонившегося над костром, начальника с клеенчатой тетрадью на глыбе порфирита и Баймуханова, нарезавшего на сковороде баранину.

Мы заложили двойную порцию кавардака и, подкрепив лошадей овсом, отправились на запад с расчетом заночевать перед Картабаем, где окажется вода. Я шел впереди по сопкам, а начальник — сзади, низом. За перевалом, в пустынной равнине, простиравшейся к западу, бросилось в глаза красноватое голое пятно, освещенное косыми лучами солнца, спускавшегося за Картабай. Через пятно навстречу нам тянулся караван, окруженный пешими и конными.

Я кинулся назад, подавая сигнал тревоги отставшему обозу. Подводы стали. Баймуханов выдернул винтовку и, вскочив на Вороного, помчался к перевалу. Я с карабином пустился на другой пристяжке вслед.

Когда выкатили на перевал, караван уже был в панике: верблюды то сбирались в кучки, то расходились, а конники метались около по красной лысине.

Я обернулся и увидел, как к перевалу тяжело бежал с «джонсонкой» начальник в кальсонах, без фуражки, спотыкаясь и закладывая в ружье патрон.

— Вперёд! — крикнул Баймуханов и, подняв винтовку, рванулся к красной лысине.

Что за чудеса!.. На верблюдах — домашний скарб, женщины в белых паранджах, ребятишки… Верховые слезают с коней, пешие становятся на колени.

Оказалось, что это мирный большой аул, перекочевывавший с Чу на Кзыл-Карган. Он пострадал в горах Аиртау, синевших на горизонте за южной рамкой карты. Бандиты отняли скотину, оставив верблюдов и четырёх коней как средства передвижения и трёх коз — на молоко детишкам. Казахи приняли нас за бандитов, а Баймуханова — за Баранкула и собирались умолять не отнимать последнюю скотину.

Мы раздали ребятишкам остатки баурсаков, угостили мужчин папиросами, насваем и, распростившись, повернули к остроконечной высокой сопке Кара-Чеку на Ташкентско-Акмолинском тракте.

21 августа

Вот мы и на Джаман Сарысу — Плохой Сарысу. Вода здесь действительно худая, и мы сдабриваем чай клюквенным экстрактом — чай, который пьем без сахара уже восемь дней, потому что начальник не даёт, да ещё делает вид, будто ничего особенного не случилось.

Притащились в полдень, не закончив съёмку сектора: осталось пустынное пространство от Картабая до Сарысу на севере и до Джаман-Шоуля на востоке — почти весь Шоуль-Адыр до тухлого колодца, который обнаружил Баймуханов. Прошли по Картабаю, потом повели маршрут через сопки Ирек, Сопы, Караджал и от сухого русла Талды-Эспе повернули к коническим могилам Аманбая на Сарысу. В полуверсте от них по течению реки раскинули палатки.

Мы похудели и оборвались. Начальник отправляется в маршрут в кальсонах не из-за одной жары, но и потому, что шаровары в дырах. Хотя стесняться как будто некого — пустыня. Но всё же при встрече с Баранкулом надо бы держать фасон. Горные ботинки, которым, казалось, не будет сноса, сдали. Баймуханов скрепляет их гвоздями, проволокой и сыромятными ремнями от конской сбруи.

Больше всего досталось транспорту. Колеса на телеге с коробом поразболтались. Перед дорогой мы замачивали их в роднике, перекрутив спицы в несколько рядов веревками. Ссадины на конях не заживают, кровоточат, гноятся.

Вчера уже питались сушеной воблой да затирухой, потому что поначалу закладывали в котел двойную порцию баранины.

За шесть дней набралось так много камней, что пришлось трудиться над приведением их в порядок до потемок. После ужина начальник приказал проявить накопившиеся негативы. Вот так отдых! Я испытывал крайнюю усталость, когда разводил химикалии, разложив походную фотолабораторию на вьючном ящике, прикрытом топографическим планшетом. Напротив, на походной койке похрапывал начальник, а во второй палатке, рядом, лилась беседа Джуматая с Баймухановым.

Я укрепил свечу в фонарь, задвинул красное стекло и только приготовился окунуть негатив в кювету с проявителем, как за палаткой чиркнули спичкой и послышался сердитый голос Баймуханова. Мне показалось, что на стенке входа, освещенной тусклым красным светом, шевельнулась уродливая тень, а по коробке негативов поползло живое существо. Я потянул коробку к фонарю и в этот миг в кювету шлепнулся длинноногий волосатый паучище.

Знобящий холодок испуга и отвращения откинул меня назад. И все полетело к черту: фонарь, растворы, стекла… Вероятно, я толкнул коленями планшет.

— Кто там? — встревожился проснувшийся начальник.

— Фаланги! — крикнул я.

Яркий сноп фонарика, вспыхнувший в руке начальника, осветил палатку, и мы увидели фаланг, которые передвигались по потолку, прыгали по стенкам, бросались вниз…

За палаткой вопил Джуматай, ругался Баймуханов — видимо, там тоже были непрошеные гости.

Нашествие фаланг обошлось нам дорого. Во-первых, пропали негативы с ценными сюжетами, а во-вторых, пришлось вытряхивать все вещи из палаток и переставляться на другое место, ближе к речке.

Уже светало, когда я, широко откинув полог, улёгся на кошму у ног начальника.

Я глядел на бледно-зеленоватый треугольник входа, в котором чернели могилы Аманбая, прислушивался к журчанью речки на мелком перекате, дремал и вздрагивал, приходя в себя.

Кто-то тяжело вздохнул перед палаткой. Я открыл глаза. В золотисто-розоватом треугольнике стоял отец в старой форменной фуражке, опершись на желтовато-белое сосновое весло…

— Отец! — крикнул я, не веря своим глазам. — Откуда ты?

Не знаю, спал ли я, а может, бодрствовал, но мираж покинутой далекой родины был так отчетлив, так реален, что позади отца увидел лодку, на которой мы рыбачили по Западной Двине, сети на скамейке и на корме — отцовскую жестяную коробку из-под «Ландрина» с самосадом.

22 августа

Вооруженный Баймуханов придерживал оседланных коней, а я выслушивал перед палаткой последние наставления начальника.

— Вот эту скверную двухвёрстку, — продолжал он, развернув потрепанную кальку, — придётся подысправить за мое отсутствие соответственно рельефу и горным породам местности. Не суйтесь только за Шоуль-Адыр и, когда поедете в маршрут, прикажите Джуматаю зарядить ружье и караулить лагерь, а то он дрыхнет под телегой.

И, обернувшись, крикнул конвоиру: — Может, обойдемся винтовкой и «вессоном»? Как думаешь, Баймуханов?!

— Тибя, начальник, лучше знать! Моя думаешь не годится, — уклончиво ответил конвоир, поправив на спине винтовку, а потом — потрогав шашку сбоку и увесистый «вессон».

Начальник снял с пояса наган и, глядя в дырки барабана, повернул его на полный оборот.

— Семь… И вот еще четырнадцать запасных в кармашке при кобуре — возьмите, — сказал он, подавая новый револьвер, отливавший воронёной сталью.

Разговор происходил на мелком плесе Джаман Сарысу, катившем струйку голубой водицы в серых сопках, ощетинившихся жёлтым ковылем. Начальник отправлялся с конвоиром разыскивать заброшенный серебросвинцовый рудник, а мы с Джуматаем оставались одни в пустой долине, окаймлённой с севера насторожившимися глухими сопками.

— Да!.. Чуть не позабыл! — спохватился он уже в седле. — В крайнем случае зажигайте степь за речкой и скачите на Успенку, а мы уж догадаемся, в чем дело.

Когда всадники скрылись в сопках, я пересчитал патроны и, пристегнув к поясу наган, велел Джуматаю седлать коня.

— Игреня пойдешь?

— Игреня…

— Смотри, опять будешь назад кончал, — проворчал недовольный Джуматай.

Я забыл сказать, что Игрень приносит мне большие огорчения. Это конь на редкость тряской рыси. Всякий раз, когда я возвращаюсь из далекого маршрута, Баймуханов натирает мне мягкие места какой-то травкой, а потом мажет бараньим салом. К утру рубцы затягиваются. Ни инженер, ни конвоир не берут Игреня, поэтому он ходит больше в упряжке.

Игрень не выразил ни малейшего желания отправиться в маршрут. Завидев Джуматая, он долго бегал около Гнедого, уклоняясь от уздечки, а потом крутился около телеги, не позволяя накинуть на себя седло. Пришлось вмешаться мне — и тогда Игрень понял, что едет не Джуматай, с которым у него были свои счеты.

Я положил в перемётную суму мешочки для образцов, кружку, горсть закаменелых баурсаков и, вскочив в седло, приказал Джуматаю держать карабин около себя, поглядывать на степь и варить обед к заходу солнца. Смешно сказать, какой обед!.. Мучную затируху с сушеной воблой!

Игрень понёс меня неторопливой тряской рысью к Голодным сопкам, с которыми я решил разделаться в начале маршрута.

Солнце стояло высоко над сопками и жарило вовсю. С северо-востока задувал ветер, шумевший в щетине ковыля. По голубому небу тянулись пасмы прозрачных нежных облаков, сгущавшихся на далеком западе. Там, под белым сводом, вероятно, по руслу Сарысу, маячили конуса старинных заброшенных могил.

Перед Шоуль-Адыром показались коренные выходы вулканических пород, а потом пошли сопки из однообразных зелёных сланцев, тянувшиеся на восток и на запад.

Я с жаром взялся за работу. Колотил по камням, засекался на Тагалинские высоты и подправлял рельеф на карте. Игрень топтался рядом на коротком поводу, пощипывая чахлые метелки. Когда каменные брызги попадали ему в лоб. Он косился на меня, не поднимая головы: «Брось дурака валять!» — говорили его большие сердитые глаза.

В полдень добрался до середины Голодных сопок и повернул к востоку, потому что дальше шли всё те же сланцы. Свежий ветер дул теперь почти в лицо. Через час я пересек широкую долину и очутился перед низким мелкосопочником. Я пошел на ближайшую вершину, ведя коня на поводу. Когда поднялся, увидел вершину еще повыше, заслонявшую горизонт к востоку и… Нет, это не копок и не обман зрения, а каменный баран! Архар стоял на скалистом выступе не далее полутораста метров, гордо выпрямившись и раскинув большие крученые рога. Застыл ли он от неожиданности, завидев коня и человека, или караулил стадо, вглядываясь в пустую степь, по которой разгулялся ветер?

Не помню, как я выдернул наган, но помню, как наводил его на цель, пониже морды. «Нагановская пуля пробивает доску на 300 метров и еще опасна на 500…» — припомнились слова начальника, когда я нажимал на спуск.

Раздались гулкий выстрел и совсем короткий свист пули. Игрень шарахнулся, едва не оборвав уздечку, а баран подпрыгнул боком влево, словно его подкинула пружина — и тут же пропал за выступом. Конец мучной затирухе и сушеной вобле!

Я вскочил на Игреня и помчался через лог к добыче, рисуя себе растянувшегося на земле большого зверя. Игрень вынес меня на вершину. За скалистым выступом никого не оказалось. Что-то промелькнуло впереди в далёких складках мелкосопочника, а может, мне только показалось. Я кинулся в погоню и, когда выкатил на перевал, увидел пузатую вершину, на которой стоял… архар! Живой и невредимый! Стоял, подавшись весь назад, а над вершиной выставлялась голова с рогами, четко выделявшимися на голубом небе.

Я слышал от Баймуханова о любопытстве каменных баранов, но одно дело слышать, а другое — видеть! Невероятно! Архар заинтригован всадником, который по нему стрелял! Ветер приглушил выстрел, что ли?

Я выхватил наган и, пальнув, почти не целясь, помчался на вершину, потом — галопом дальше, подымаясь на каждую выдающуюся сопку, увы!.. Архар исчез. Еще две-три неудачные попытки — и я остановился, поняв, что гонюсь за мечтой. Тут только почувствовал последствия тряского аллюра, усталость, жажду. Пора передохнуть!

Когда стал ощупывать биноклем мелкосопочник, из-за перевала показалась коническая верхушка могилы. Игрень, почуяв воду, понесся резвой рысью.

С перевала открылся большой пологий лог. Вверху он переходил в скалистое ущелье, перед которым зеленел островок травы с пучками тростника. Внизу этот лог впадал в огромную долину. В широком устье лога красовался пятиступенчатый куполообразный конус на низкой шестигранной призме.

Я спустился к островку, и… какое счастье! Блеснула струйка ручейка, а повыше — поверхность водоёмчика на ступени крутого обрыва. Водоёмчик оказался настолько мал, что предстояло пить по очереди, но зато с удобством — как из ведра, поставленного на колоду. Я соскочил на землю и сунулся к источнику, но не тут-то было. Игрень бесцеремонно отпихнул меня, наступив при этом на ногу. Пришлось зачерпнуть воды фуражкой и пить, зажав в ней дыры пальцами.

После водопоя Игрень с ожесточением принялся за траву, а я, пожевав баурсаков, пошел поглядеть на необычайную могилу, да кстати и сориентироваться, куда меня занесла охота, потому что на карте не значилось никаких могил и родников.

Могила была сильно повреждена людьми и временем. Зубцы на стенах призмы округлились, рёбра сгладились, а в проеме входа, заложенного сырцовым кирпичом, зияла брешь, через которую я пролез в могилу. Благодаря солнечным лучам, проникавшим через отверстие верхней части конуса, внутри было светло. Посредине возвышалось глинобитное надгробие в виде четырёхгранной плоской призмы. На длинном боку ее, от земли до крыши, чернела дыра, ощерившаяся остатками каркаса из тонких березовых стволов.

Я швырнул вглубь обломок кирпича. В ответ раздался глухой стук, потом послышалось шипение, щёлканье… Гадюка, а может, ночная птица пряталась в потемках. Копаться в могиле из пустого любопытства я не решился и поворотил назад. Какой знатный человек успокоился под этим монументом и почему похоронен здесь в пустынном мелкосопочнике?

Могила стояла на площадке над руслом лога, по которому тянулись узкие промоины — овражки. Чтобы засечь могилу, надо было подняться на борт лога и разглядеть в бинокль ориентиры. Я махнул через овражек, но сорвался и сполз на дно. В обсыпавшемся светло-буроватом суглинке мое внимание привлекло белое пятно. «Не иначе, как обломок мрамора» — подумал я, склонившись, и поднял… полированный предмет, напоминавший двояковыпуклую линзу, побольше спичечной коробки. Противоположные сегменты были срезаны. На одном из срезов виднелся овальный контур, прочерченный тончайшей темной линией, а в центре торчал неровный выступ-шейка. С этой шейки, видимо, сорвали головку. Похоже было, что это — крышка, тщательно притертая к стенкам пустотелой линзы. Предмет казался легковатым для сплошного камня. Что за штука? И тут я вспомнил овальную роговую табакерку, которую когда-то стащил у деда, потом — чиханье, слезы и взбучку за рассыпанный табак. В самом деле, каменная табакерка! Я потряс ее, но никакого звука! Пустая, а может быть, доверху набита табаком?

Открыть коробочку не представлялось никакой возможности. Попробовал концом ножа. Ничего не вышло — осталась лишь царапина. Острый край шейки чуть-чуть просвечивал зелёным цветом. Что в табакерке и кто, когда и при каких обстоятельствах обронил её у подножия могилы — вот вопросы, которые я задавал себе, когда возвращался к роднику.

Игрень встретил меня тихим ржанием, но стриг ушами, подняв голову, словно кого-то чуял в сопках. Я подтянул подпруги и, когда вскочил в седло, конь опять насторожился. Что за чертовщина!

Я повернул на север — к Сарысу. Солнце стояло уже над краем Шоуль-Адыра и ветер заметно стих. На мелкосопочнике лежали причудливые тени. Копки на западе — на вершинах сопок — выдавались резко. Казалось, это не столбы из камня, поставленные неизвестно чьей рукой, а люди — всадники, следившие за моим маршрутом.

Вот на гребне длинной сопки — четверка странно сближенных копков. «Зачем поставили их в ряд?» — подумал я и провел биноклем, ощупал склоны. Что за наваждение! Никаких копков! Куда они девались?

Когда подъехал к пустому гребню, меня словно кто-то дернул в сторону. Здравствуйте! Направо рядом — два копка, которых раньше не было! Я посмотрел налево и там… два копка, но ближе, — не далее полукилометра! Один зашевелился… Ба! Верховые! Я прильнул к биноклю.

Это были казахи в малахаях и чёрных ватниках. Они глядели на меня, приподнявшись на стременах, и выставляли ружья. «Наконец-то, баранкуловские молодцы!.. — кольнуло в голову. — Следят за мной…»

Я посмотрел на дальних всадников — вершина была пустой. Вернулся к левым и… левые исчезли. Мне стало горячо. «Чесать в лагерь? Бесполезно! Что мой красивый русский конь против выносливых киргизских степняков! А может, мирные казахи? Но какого черта они двигаются из района Баранкула?» Пока я лихорадочно соображал, из-за ближайшей сопки высунулись две конные фигуры, за ними — ещё две. Неизвестность, игра в прятки стали нестерпимыми. Я выдернул наган и, хлестнув коня, помчался к верховым — будь, что будет! Игрень понес меня тряским раскидистым галопом.

Передние конники скользнули вниз, потом махнули задним, дескать: «Подождите!» — и, вскинув ружья, покатили по подножию, чуть наискосок, ко мне — по-видимому, охватывали с фланга.

Вот уже хорошо видны фигуры. Я различаю лица, снаряжение, одежду. Слева — высокий, черноусый, хищный. Справа — низкорослый, белокурый, круглолицый. Ружья наготове…

Еще пять-шесть десятков метров — и казахи осадили коней. Потом закричали, перебивая один другого — и я скорее догадался, чем понял, что верховые спрашивают, что я за человек, откуда и куда еду.

— Кто вы такие?! — гаркнул я, остановившись.

Из ответных криков и энергичного махания на вершину сопки, где стояли два верховых, можно было догадаться, что там начальник, который разберёт, что и как.

— Аксакал³⁰! Толмач! Айда! — понуждали меня казахи, наставляя ружья, — вероятно, не замечая револьвера, который я прижимал к луке седла.

А ружья были дрянь — я хорошо рассмотрел их, когда казахи кипятились. Обшарпанная короткоствольная «джонсонка» и перевязанный ремешками дряхлый дробовик, из которого, надо полагать, стреляли еще при Кенесары Касымове³¹. Можно было соглашаться на конвой с винтовками, но — с подобной дрянью!..

— Айда! — решительно скомандовал я, подняв наган и выразительно мотнув головой на дальних верховых.

Казахи круто повернули коней и, не оглядываясь, помчались к сопке. Потом, распивая чай в палатке, они признались, что их смутил, как только я подъехал, не один наган, но и мой военный облик, бинокль и красивый рослый конь. Подумали — «бас-урус-комиссар»³².

«Чем кончится вся эта история?» — напряженно думал я, поглядывая на вершину, с которой уже спускались два конника.

Когда мы подкатили к сопке, я увидел юношу-казаха на сером степняке с двумя тюками по бокам и седобородого старика в лисьем малахае и русской «тройке» на чалом иноходце. Новые сапоги с широкими раструбами голенищ, доходивших до живота, серебряный убор уздечки, седла и камчика, осанка старика, конь — все говорило, что это важная персона, начальник всей компании.

— Аман! Здравствуйте! — бросил он, ощупав меня с головы до ног пытливым властным взглядом.

— Здравствуйте! — ответил я, проведя наганом по гриве Игреня.

— Кто вы такой?

— Инженер… руду ищу, — указал я на молоток, висевший у седла.

— А мы думали вор, бандит!.. Потому что непонятно, зачем одинокий верховой путается в Голодных сопках!

Я узнал (аксакал с акцентом, но свободно говорил по-русски), что казахи заметили меня давно, очевидно, когда я гонялся за архаром. Они проследили «вора» до могилы и решили накрыть его у родника.

Оказалось, что это — «комиссия», которая спешит на Чу, на пограничный съезд по разбору баранты³³ между Сыр-Дарьинской, Акмолинской и Тургайской областями.

— И не боитесь нарваться на шайку Баранкула?

— Султан Алтынов не боится Баранкула!.. — вспыхнул аксакал. — А на всякий случай… — и выдернул из-за голенища длинноствольный маузер, блеснувший темно-синей сталью, — гостинец, почище вашего нагана да, пожалуй, и баранкуловских обрезов. «Экс-султан с маузером! Вот так фокус!» Я успокоил собеседника, согласившись, что маузер действительно «почище» — почти винтовка.

Когда аксакал узнал, что я возвращаюсь к палаткам на Сарысу, он, просиявши, заявил, что было бы с его стороны большой бестактностью ехать мимо лагеря и не нанести визит русским инженерам. Я было заикнулся, что это совсем не по пути — надо делать крюк в 10—15 километров. «Четыре гостя! Самим жрать нечего!» Но аксакал возразил с очаровательной улыбкой, что какие-нибудь 10—15 километров в сторону — это такие пустяки для степных казахов, что и говорить не стоит.

«Езжайте! Веселей будет по дороге в лагерь. Бывшие султаны не так уж часты в глухой степи!» — утешил я себя.

Беседа по дороге в лагерь вертелась сначала вокруг съезда и похождений Баранкула. Съезд, как я узнал, привлекал казахов не столько разбором претензий пострадавших, сколько последеловой шумихой и весельем: пирами, скачками, борьбой, за которыми забывались взаимные обиды. После съезда всё начиналось сызнова.

Потом разговор перекинулся на наши поиски и старинные разработки руд. Аксакал проявил необычайную осведомлённость в металлах и минералах и даже употребил несколько специальных терминов. На моё недоумение султан ответил, что он прошел курс гимназии, долго путешествовал и на своем веку прочел немало книг.

Когда мы подъезжали к лагерю, послышалось радостное ржанье Гнедого, соскучившегося по Игреню. Джуматай спал под телегой с коробом, раскинув руки, рядом лежал мой карабин, а у потухшего костра стояло ведро с холодной затирухой.

Я усадил гостя в глубине палатки и старик, сняв роскошный малахай, надел феску из белого сукна, украшенную красной кисточкой.

— Это в знак того, что я посетил Мекку, — сказал он, заметив мой удивленный взгляд.

Джигиты аксакала пошли бродить по лагерю, ощупывая горный инструмент, телеги, сбрую, заглядывая внутрь палаток, в ведро с варевом.

Джуматай так обрадовался землякам, что через полчаса уже наливал горячую затируху в деревянное кисе, которое подхватил «черноусый» и передал мне, а я поднес султану. Потом я подсовывал ему самые крупные и наименее грязные баурсаки и выуживал из ведра наилучшие экземпляры воблы — словом, все шло по степному этикету.

Вероятно, казахи ехали со скудными запасами, потому что ели так, что «трещало за ушами» и, опорожнив ведро, принялись за чай, за которым кончили последний мешочек баурсаков, который Джуматай припрятал для начальника и Баймуханова.

После чая старик вытащил из жилетного кармашка маленький флакончик с зеленоватым порошком и предложил мне заложить насвай³⁴. И тут я вспомнил про находку.

— Вот где замечательный насвай! — предложил я гостю полированную линзу. — Если откроете, то так и быть, заложим вместе.

— Белокаменная табакерка!.. — удивился гость — Откуда раздобыли?!

— Нашел у подножия могилы, где вы собирались меня накрыть…

— Могилы?!.. — изумился аксакал. — Не может быть!

И тут я рассказал историю находки.

— А что, если не табак внутри? — спросил старик, понизив голос.

— А что же больше?

— Золото или, скажем… драгоценный камень… — прошептал султан, как будто могли услышать джигиты, беседовавшие за палаткой с Джуматаем.

— Драгоценный камень? Вы шутите!

— Нисколько! Слыхали об Амурасане?

— Джунгарский хан, который воевал с Китаем за независимость?

— Который после разгрома бежал к сибирским казакам, с чего и начинается история табакерки… Рассказать?

— Сказки?

— Зачем сказки!.. — обиделся старик. — Правдивая история, отец рассказывал. Когда Амурасан бежал, то перед Сарысу его настигли киргизы Абулхайра³⁵. Если бы не русские казаки, случившиеся на Сарысу, пропала бы голова Амурасана и рубиновый перстень, который уже не приносил ему удачи, перешел бы на палец Абулхайра.

— А табакерка?

— Про табакерку дальше. Прошло много-много лет. И вдруг пронесся слух, что красный талисман Амурасана объявился на руке Султангазы — внука первого джигита Абулхайра, того самого джигита, который настиг Амурасана на Сарысу. Как попал перстень в род Султангазы, осталось тайной. Одни говорили, что Амурасан подарил рубин командиру казачьей сотни, который полюбил сестру деда Султангазы, другие же — что первый джигит Абулхайра продал совесть за драгоценный камень и пропустил Амурасана к казакам. Перстень объявился, когда хан Кенесары поднимал народ против русских, надвигавшихся с Иртышской линии, а Султангазы сделался любимцем хана. Вот тогда дед мой, кочевавший под Бугалами, и повстречался с Султангазы и угощался из его белокаменной табакерки.

Кенесары уходили в забалхашские пески, за обладателем рубина была наряжена погоня из его врагов. Султангазы бежал мимо могилы предков, где вы подняли табакерку, и спустился в лог проститься с дедами, как слышит сверху — кричат аскеры, оставшиеся на карауле. «Погоня!» Тогда он, сдернув перстень с пальца, сунул его в табакерку под насвай и бросился из лога — так рассказывал его товарищ, который остался цел. Султангазы исчез без следа. Куда девалась табакерка с перстнем? Бросил ее в могилу или сунул за голенище и потерял потом? И вот теперь…

Рассказ султана распалил мое воображение. «А вдруг на самом деле рубин внутри? Чем чёрт не шутит! Не все же — сказки!»

— Думаете, теперь нашлась?.. Ну что же, давайте вскроем,. А что окажется внутри, поделим пополам!

Я попытался еще раз поддеть крышку концом ножа — напрасно!.. Нагрел свечой наружный край линзы — не помогло. Решили разбить табакерку. Я положил ее на десятифунтовую железную балду, которой разбивали большие камни и, направив острие зубила на верхний край коробочки — нижний край придерживал аксакал, — тюкнул молотком. Видимо, я не рассчитал удара. Табакерка, хрустнув, развалилась на куски. Увы!.. Ни золота и ни рубина… Только — какое-то коричневое ноздревато-губчатое вещество на стенках, которое, когда мы соскребли ножом, даже не запахло табаком.

Султан смутился и, высунувшись из палатки и взглянув на солнце, крикнул джигитам седлать коней.

Солнце заходило за Джаман-Тагалинские порфировые сопки, ветра не было. На степи лежали непомерно вытянутые тени. Возле иноходца почтительно стояли Джуматай и «черноусый».

Когда высокий гость поднёс ногу к посеребрённому стремени, я поддержал его под левое, а «черноусый» — под правое плечо. Легко поднявшись на седло, старик тронул повод, но потом, пригнувшись к гриве Чалого, повернулся в мою сторону.

— Дайте мне на память осколок табакерки… — попросил он тихим голосом.

К ночи вернулись голодные начальник и Баймуханов, которых мы ожидали к вечеру завтрашнего дня. И тут-то мне здорово влетело за съеденные баурсаки.

Утром я рассказал о происшествиях, утаив про табакерку. Баймуханов заявил, что о султане Алтынове никто в районе не слыхал и аксакала, подобного описанному мной, никогда не видывал. Тут мне еще раз влетело за привечивание «бог знает каких людей, может быть, бандитов, которые, наконец, ограбят лагерь».

После завтрака начальник чуть-чуть отмяк и я, показав ему осколок табакерки, спросил, из какого камня она вырезана.

Начальник повертел, попробовал ножом, посмотрел на свет прозрачный край обломка.

— Монгольский пагодит! — удивился он. — Самый лучший фигурный камень в мире! Где нашли?!

И я рассказал начальнику всю историю белой табакерки, которую поведал мне Алтынов.

23 августа

Сегодня свалились нежданные гостинцы.

Проезжавшие по тракту на двух подводах русские поселенцы со Спасского завода заметили палатки на Сарысу и, хотя до нас не менее 5 верст, завернули покалякать с инженерами.

— Уж больно скучаем по Расее… — признались они.

Мы этому легко поверили, потому что земляки, развязав большой мешок, вытащили оттуда два спелых арбуза и десяток свежих огурцов и поднесли нам.

— А разве не Россия здесь? — спросили мы.

— Какая ж тут Расея!? Ни кустика, ни настоящей травки, ни воды!

И пошли, пошли…

Начальник велел напоить гостей чаем и, вытащив из-под заветного замочка мешочек с сахаром, дал всем по кусочку, в том числе мне и Баймуханову.

Чего только мы ни наслушались от земляков за два часа их пребывания. Вот, к примеру, такой, как они выразились, «хвакт». Шел по тракту прошлым летом большой обоз переселенцев из Акмолы в Верный. И вот, на спуске к Моинты выскочила из-за сопок шайка в 40 человек. Переселенцы стали защищаться. В результате перестрелки барантачи потеряли двух убитыми. Наутро прискакал дозорный и сообщил, что движется целая орда. Переселенцев вскоре окружило кольцо вооруженных верховых, человек 200, которые потребовали за убитых 200 голов крупного скота. Переселенцы отказали, потому что такого количества скота в обозе не было. Тогда, согласно своему закону, барантачи потребовали за двух убитых двух русских. Долго торговались. К вечеру второго дня переселенцы сдались. Куда деваться! Кругом — глухие сопки на сотни верст! И выдали двух дедов: одного слепого, а другого — немого. Киргизы забрали их и тут же скрылись.

24 августа

Я — на вершине высокой сопки Быр-Назар. Намечаю базис и опорные точки предстоящей съемки юго-западного сектора. Далеко внизу на зеленом островке белеют два квадратика. Два муравья шевелятся около сизого дымка — Джуматай и Баймуханов стряпают в дорогу баурсаки. Через час двинемся в последние маршруты — маршруты по пересеченной местности на колченогом транспорте и со скудными запасами муки, сала, воблы, которых едва ли хватит на восемь дней.

У меня в руках, с позволения сказать, карта — голубовато-серый лист помятой кальки, на которой показано пять кружков — пять главнейших сопок — и больше ничего: ни горизонталей, ни речушек, ни могил. Какой простор для глазомерной съемки!

Я разглядываю пустую кальку и соображаю, как мы справимся в такой короткий срок со съемкой раскинувшегося на 30—40 верст нагромождения пустынных сопок, ощерившихся на горизонте гранитными зубцами хребта Ортау.

Восемь лагерных стоянок, два пересечения с северо-востока на юго-запад по 40 верст и ежедневные двадцативерстные маршруты — я по одной, а начальник — по другой стороне обоза. Баймуханов охраняет и направляет движение подвод, выбирает места лагерных стоянок, а когда стемнеет, сигнализирует нам с сопок криком, огнём, а то и выстрелами из винтовки. Таков план съемки в последнем секторе.

Ночи уже становятся прохладными, хотя днем по-прежнему печет немилосердно. Я зябну под тощим одеялом — приходится накидывать на себя еще шинель и полушубок.

28 августа

Стоим в восьми верстах от южной границы сектора в предгорье Аюлы у ручейка, впадающего в Талды-Эспе, — притока Сарысу. Кругом граниты. По руслу лога —

густая высокая трава, в которой пасутся наши кони, а по ущельям — осинник, березнячок и густые заросли шиповника, о который мы совсем изорвались.

Стоим и чинимся. Баймуханов в роли дядьки. Он изрезал на куски старый полубрезент, вымазанный дегтем, залатал ими шаровары начальника, а теперь пристраивает жалкие остатки к моим галифе и гимнастёрке — другого материала нет. На смену нечего одеть. Я сижу в палатке в чем мать родила и записываю переживания последних дней. Если бы не слепни и оводы в логах, которые кусают больно, накидываясь на голые места, мы не чинились бы, потому что в дырах вольготнее — сквозит и продувает.

Баймуханов чинит и ворчит.

— Какой ты джиндженер есть! Таким шароваром сопкам ходишь!.. — встряхивает он связку лент цвета хаки. — Джиндженер два шаровар, два сапог берет — все два берет!

Мы пересекли сектор. Легко сказать, пересекли! Оттопали с начальником от Быр-Назара по 100 с лишним верст за четыре дня.

Рабочий день начинаем на рассвете.

— Вставайте, инженер-географ, подымайтесь! — будит глухой назойливо-настойчивый призыв, который, кажется, несётся из-под телеги с коробом.

Я слышу бренчание ведер и перебранку за палаткой — это начальник, растолкав Джуматая и Баймуханова, отправляется с ведром принимать душ. Он плещется и фыркает у родника, как бегемот в бассейне зоологического сада.

После душа начальник выправляет контуры пород на карте, проверяя камни моего маршрута, а я вычерчиваю тушью карандашные наброски вчерашней глазомерной съемки. Баймуханов с жестянкой дегтя крутится около коней, ковыряется в колесах и покрикивает на Джуматая, который варит затируху с сушеной воблой.

Завтрак проходит молча, быстро, дружно. Солнце катится где-то по Джаман-Шоулю, поднимается на сопки Шоуль-Адыра, а мы уже навешиваем амуницию. Я закидываю за плечи карабин, начальник пристёгивает к поясу наган — и мы расходимся до сумерек, а то и до потемок, оставляя Джуматая и Баймуханова увязывать возы и запрягать.

Мы пересекаем верблюжьи тропы, лога, долины, сопки. Натыкаемся на родники, убогие зимовки из камня и земли, старинные могилы, выбеленные солнцем черепа и кости; и странно, аулов нет, людей не видно и не заметно никакой жизни. Разве только поднимется над скалистым зубом беркут, да шмыгнет под ногами зазевавшаяся ящерица, или скользнет пестрая гадюка. И ничего не слышно, кроме стука молотка, шуршания подошв по камню и шума осыпающегося щебня, когда спускаешься в тальвег. Баймуханов говорит, что это в прошлом — кочевые места, из которых аулы подались из-за баранты к северу за Тагалы.

Вчера мне выпал большой полукруговой маршрут, вознагражденный начальником по заслугам. Я вышел со стоянки перед сопкой Котур-Оба с целью охватить как можно больший участок сектора и вначале увлекся глазомерной съемкой, но чем дальше продвигался на северо-запад, тем рельеф становился сложнее, а камни — интереснее. Как было не увлечься геологией!

Поднявшись на скалистый гребень, увидел выступы круто поставленных пластов древних конгломерат-песчаников, каких мы еще не встречали, каких я не видел и в геологическом музее. Галька и валуны до полусажени в поперечнике, вросшие в красноватый крупнозернистый песчаник! Стоило подробнее заняться такой редкостью. Я задержался у скалистых обнажений, набивая рюкзак обломками и досадуя, что не могу набрать крупных образцов, — хотелось показать начальнику всю пестроту и красоту структуры камня.

Потом я наткнулся на ступенчатые выходы прихотливо полосатых лиловатых лав с вплавленными обломками стекла и шлака и вспомнил лекции профессора Герасимова³⁶, живо рисовавшего извержения вулканов и движение лавовых потоков.

Затем попались обнажения известняков с красивыми ракушками, которых я счел непременным долгом набрать побольше, чтобы порадовать фауной начальника, который прожужжал мне уши: «Фауну, товарищ инженер-географ! Без фауны не возвращайтесь!»

Когда лога закрылись тенями, до меня дошло, что пора подтягиваться к лагерю, до которого надо было шагать добрых полтора десятка вёрст, да еще засекаться, определять вертикальные углы, рисовать рельеф, отбивать образцы, записывать и прочее. Почувствовались жажда, голод и припомнилась горсть зачерствелых баурсаков, которые Джуматай положил в рюкзак.

Подкрепившись у родника, я облегчил рюкзак, выкинув десяток крупных образцов — выкинул с тяжёлым сердцем. От родника потопал к югу — потопал, переломленный надвое грузом камней, перекинутым за плечи. Признаться, я не ощущал его — так свыкся с ним за долгие часы маршрута.

Сумерки сгущались, контуры сопок расплывались, перспективы искажались, и я оставил съемку.

Уже в потемках наткнулся по руслу лога на белесоватую корягу, которая оказалась, когда ее ощупал, костяком лошади, а может быть, и верблюда. Не прошел и двадцати шагов, как напоролся на другой, побольше, потом на третий, четвертый, пятый… Кто-то зашипел из-под скелета и метнулся в сторону.

Я взобрался на борт лога, перевалил в другой, широкий. И здесь услышал под ногами знакомый мягкий хруст дресвы гранитов, но напрасно задерживал шаги, вглядываясь в глухую темень, в которой чуть обозначались силуэты сопок под сияющими звездами.

«А вдруг Баймуханов сбился и ушел в сторону?» — подумал я с тоской, как позади — на севере — прозвучал далекий выстрел, отдавшийся в груди бодрящим эхом.

Я ответил двумя выстрелами и, поднявшись на ближайшую вершину, увидел огонёк костра. Из лога донеслись звяканье подков, ржанье Игреня, вскрикиванье Баймуханова.

Оказывается, обеспокоенный начальник выслал мне навстречу конвоира с Игренем. Я отдал рюкзак приятелю и плюхнулся в седло. По дороге Баймуханов рассказал, что это — горы Аюлы, что начальник наткнулся в маршруте на след свежего костра, что кончился овес, что спицы совсем порасшатались и прочее, и прочее.

За ужином, который был одновременно и обедом, я показал начальнику образцы пород, фауны, наброски снятого участка.

— Надо отдать справедливость вашему умению быстро схватывать и рисовать рельеф, — сказал он, разглядывая красивые фестоны накрученных горизонталей, которыми я стилизовал рельеф, подражая манере рисования на полуинструментальных военно-топографических двухверстках севера района. — Если так пойдут дела, закончим съемку в 4 дня, — добавил инженер, вытаскивая из кармана куртки кусочек сахара, который сунул мне в кружку чая.

1 сентября

Сентябрь обдал нас холодом. Пишу в палатке, накинув на себя шинель. Начальник и конвоир отправились верхами разыскивать старинный Ильинский рудник, помеченный на карте Козырева за южной границей сектора.

Баймуханов уехал недовольный, предрекая неудачу. Он говорил, что никаких старинных рудников южнее Аюлы нет, карты врут и пускаться в далекую дорогу на порченых некормленых конях может только неразумный человек.

Я на стороне Баймуханова, потому что геологическая карта Козырева³⁷, которой мы руководствуемся, действительно грешит, а что касается лошадей, то надо удивляться тому, что начальник закрывает глаза на будущее — как мы доберемся до Успенки?

Вчера обследовали южную границу сектора. Нас охватил азарт. Мы стараемся один перед другим пройти как можно больше, потому что овса нет, баурсаки съедены, а муки и воблы осталось на три-четыре дня.

Чем ближе конец съемки, тем сильнее тяга на Успенку, в Павлодар, в «Расею». Так хочется наесться досыта, помыться в бане, одеться в чистое. Я даже ловлю себя на том, что смотрю на солнце, когда оно восходит, скорее неприязненно, чем дружелюбно. Не знаешь, куда от него деваться.

Пишу, ощущая непреодолимое желание прилечь. Вернулся из маршрута ночью, едва выбравшись из беды. Маршрут начался при обстоятельствах, не предвещавших ничего худого. День начался с обычного ясного утра. По голубому небу тянулись лёгкие перистые облака. Начальник помахал мне вслед клеенчатой тетрадью, дескать: «Подтянитесь, инженер-географ! Еще два-три маршрута, а там Успенка!».

Перевалив водораздел, я увидал широкую белесовато-желтую долину Кара-Эспе, над которой поднимался ребристо-зубчатый массив Аиртау. Северо-восточный склон его светился розоватым голым камнем, а юго-западный склон чернел густыми тенями. Контраст темного и светлого, заостренность готических зубцов над монолитной массой и вся тяжеловатость геологической постройки сочетались в такую суровую монументально-гармоническую композицию, что я сфотографировал его на память как характерный тип пустынного гранитного пейзажа.

Я потянулся было за образцами к Аиртау, но, пересёкши русло в широком ложе из песка и гальки, увидел длинный ряд гранитных плит, то разъединённых, то по две, три, четыре вместе. Одни лежали, другие — торчали в суглинке. На некоторых выступал рельеф рисунка, напоминавшего фигуру человека. Как потом определил Баймуханов, это были надгробия калмаков, сражавшихся за свой рубеж на Кара-Эспе — «калмак-карган», т. е. «калмацкая резня». Какое привольное кладбище под монументом Аиртау!

Я потюкал молотком древние надгробия, обточенные временем, зарисовал, засек на карту и, когда стал продолжать маршрут, увидел, что ковыль качается под свежим ветром, донесшим запах гари. Через полчаса хребет Аиртау и южный горизонт затянулись серым тюлем и солнце выросло в большой неясный красноватый тусклый шар.

Пришлось оставить съемку, и, повернув на запад, прибавить шагу. Не успел подняться на высоты западного мелкогорья, как все закрылось дымом: долина Кара-Эспе, лога, вершины, ребра сопок.

На Джаман-Шоуле было совсем иначе. Там ветра не было, столбы дыма передвигались за далеким горизонтом, мы были вчетвером на конях и в случае аврала ушли бы в сторону, а здесь!..

Ветер поддувал то с юго-запада и юго-востока, то с южной стороны, то — прямо с запада, куда направился обоз.

Я двинулся на север, где обозначился просвет, но через версту повернул назад — просвет закрылся. Потом почудилось, что прояснились зубцы Аиртау. Но спустившись с мелкогорья, увидел пасмы дыма, клубившиеся над долиной. Догадавшись, что рискованно соваться в ковыльную долину, продуваемую ветром, я поднялся на мелкогорье и подался к западу, рассчитывая напасть на след обоза.

Я долго шел, меняя направление в поисках просвета, продирался по логам, заросшим дикой розой, одолевал крутые сопки, сложенные невиданными полосатыми кварцитами, которых, не удержавшись, набрал в рюкзак.

Мгла окружала меня со всех сторон, то разрежаясь, то сгущаясь. Я выбирал для безопасности каменистые высоты без травы, но после одного подъема повернул назад — открылся широкий черный лог, за которым струились по серым склонам черные ручьи.

Потом я догадался, что сожженные места — наибезопаснейшее убежище, даже если огонь прошел недавно. Спустившись в лог, увидел, что это — следы давнего пожара. Я напился из ключа и, подложив под голову рюкзак, стал ожидать просвета.

Просвет показался незадолго до заката. Дым расходился так же быстро, как и сходился, очистив сначала западный и южный секторы горизонта.

Поднявшись на кварцитовую сопку, я обрадовался, увидев вдалеке верховье Талды-Эспе и куполообразную вершину Аюлы. Я потянул маршрут на запад, оставив за собой пустой, незаснятый кусок от Кара-Эспе.

Как ни приглядывался, но следов обоза не заметил, да и наступили сумерки, напустившие в лога такого холода, какого еще не было от Павлодара. И вот потянулись минуты, а потом — часы настороженно-томительного ожидания крика, выстрела, огня. Я кричал, стрелял, растратив все патроны, но никаких сигналов не дождался.

По-видимому, я бродил по западной границе или за границей сектора, потому что кругом были такие дебри березняка и осинника, какие встречались только перед Ортау.

Я устал за десять часов шатания в сопках, присаживался на несколько минут, курил, обманывая голод, и опять шагал, чтобы согреться. Если бы не холод, опустился бы на землю и не встал бы до рассвета.

Я уже решился развести костер, но перед тем как опуститься в лог нарезать караганника, еще раз оглядел неясный горизонт под темно-синим небом. И тут внимание мое привлекла странная звезда, которая вспыхивала, гасла и снова вспыхивала.

Я перебрался через широкий лог, через кустарник, казавшийся лесною чащей. Когда поднялся на новую вершину, увидел, что мигает не звезда, а огонь костра: вероятно, его время от времени подбадривали караганником.

Я крикнул — и сейчас же ответил знакомый гортанный крик. Через полчаса я подходил к костру, который для меня соорудил на вершине сопки Баймуханов. Внизу горел другой костер, освещавший лагерь.

3 сентября

Сейчас далеко за полдень, точнее — около трех. Говорю «около трех», потому что часы начальника испортились и время мы определяем компасом по солнцу.

Я пишу, поглядывая на начальника, вернувшегося из вчерашнего маршрута час тому назад. Он лежит на койке, закрыв глубоко запавшие глаза, обведенные темными кругами. Джуматай стряпает лепешки из мучного мусора, выметенного со дна продовольственного ящика, а Баймуханов замачивает в роднике колеса, скорее, линзы, так густо они переплетены веревками. Ждем, когда придет в себя начальник, чтобы, подкрепившись, отправиться на Успенский рудник.

Не верится, что завтра наедимся досыта и отоспимся вволю. Конец горячему солнцу, камням, складыванию и раскладыванию, запряжкам и распряжкам! Стараюсь не думать, что впереди долгая дорога к Павлодару — дорога в холод, слякоть, снег, а может быть, и в мороз.

Последний маршрут останется незабываемым. Еще раз благополучно выбрались из переделки. Можно подумать, что экспедиции сопутствует счастливая звезда.

Мы вышли с лагерной стоянки под белоснежным Алабасом около восьми утра. Начальник потянулся на Ортау, а я — через граниты Космуруна к высокой пузатой горе Аба. Обоз направили на север, за Космурун.

Вопреки прогнозам Баймуханова утро было теплым и ясным. Мой оптимистичный начальник вышел, как выходил на юге сектора, без куртки, в нижнем и даже без фуражки.

— Подбодритесь, инженер-географ! — бросил он, когда мы расходились. — Последний — самый интересный участок сектора! Говорят, в Ортау англичане находили аметисты, а перед Космуруном — подбирали вулканические бомбы. Разыщите и зарисуйте кратер, — и помахал мне томиком Ахматовой.

Только в полдень я разделался с дикими окраинами Алабаса. Когда вышел на северные отроги Космуруна, солнце уже висело над Ортау. На обследование протянувшегося от Аба к долине Сарысу мелкосопочника, сложенного, судя по рельефу, вулканическими породами, оставалось не так уже много времени. Бродить же ночь в поисках лагерной стоянки, памятуя прошлые маршруты, совсем не улыбалось, да и рюкзак тянул назад, а тут еще усталость, нестерпимый голод…

Однако кратер с вулканическими бомбами перетянул. Я, махнув рукой на лагерь, отправился на пузатую гору Абу, которая казалась совсем близкой.

Гора оказалась далекой и такой растянутой, что я еще одолевал середину западного склона, а лога уже тонули в сумерках и куполообразная вершина горела в розовом закате.

Я шел, то поднимаясь, то опускаясь по розовым порфирам гофрированного склона, выдергивая остья ковыля, набившиеся в швы залатанных галифе. Потом бежал, грозя светившейся вершине. Когда высота придвинулась настолько, что обозначилась отдельность лавовых покровов, открылся темный глубокий лог. Я выбирался из него уже ползком, подтягивая за собой рюкзак с камнями, карабин и размазывая по лицу обильный, грязный пот.

Я долго отдыхал на куполе, оглядывая склоны, не покажется ли кратер. Увы!.. Сумерки сгущались.

Я набросал эскиз Абы, взял образцы и пустился вниз к долине, где перед Ортау начальник наметил стоянку лагеря.

Рельеф ли стал сложнее и сопки выше или мне только так казалось, но по дороге пошли овраги, глубокие ущелья, заваленные глыбами, густые заросли шиповника.

Я шел, оглядываясь на чуть светившуюся голову Абы, и думал: «А что, если не разыщу лагерь? Опять шататься до утра? Где прилечь, раз холод донимает всюду: в логах, на склонах, на вершинах?..»

Вероятно, я протопал с десяток верст, потому что совсем стемнело и под сверкающими звездами померещился хребет Ортау.

Судьба, наконец, сжалилась надо мной: послышалось фырканье коней и донеслись обрывки оживленного разговора. Это были голоса Джуматая и Баймуханова.

— Джинджинер пропал! — крикнул Баймуханов в ответ на мой сигнал.

— Как пропал?!

— Совсем пропал! Везде искал! Потом тибя искал! Айда скорей палаткам!

В лагере, оказавшемся вблизи, Баймуханов рассказал о том, что когда стемнело, он забеспокоился, не случилось ли чего с начальником, который обещал вернуться к заходу солнца, потому что чувствовал себя разбитым после незадачливой поездки на Ильинский рудник. Баймуханов полез на сопку, кричал, стрелял, жег огни, затем, вернувшись в лагерь, покатил с Джуматаем в сторону моего маршрута.

Мы не сомкнули глаз до самого рассвета, поддерживая на вершине большой огонь, ломая голову над тем, что приключилось с инженером: «Ночует в сопках? В холод? Невероятно! Наткнулся на бандитов? Или сорвался с крутого склона?..»

Но вот загорелись зубцы Ортау, а инженера нет как нет. Тревога нарастала, мы поднимались на вершину, ощупывали подножие хребта, долину, мелкосопочник на юге, — безрезультатно!..

Солнце подошло к зениту, протянулся еще тревожный час,. Мы склонились к мысли, что инженер, сломав ногу, лежит где-нибудь на ортауских кручах или, что вероятнее всего, покоится, простреленный бандитами.

Ответственность за казенное имущество, за геологические материалы ложилась на меня. Я решил отправить Джуматая с депешей на Успенку, а Баймуханова — еще раз пошарить в сопках.

— Смотри!.. — шепнул вдруг Баймуханов. — Зверь не зверь, человек не человек…

Я посмотрел в бинокль, куда показывал приятель, но ничего не разобрал на желтовато-сером фоне пустой долины.

Прошло несколько минут.

— Человек! — вскрикнул Баймуханов.

Я впился в стекла бинокля — и в самом деле увидел человека. Шевельнулась слабая надежда.

Баймуханов схватил винтовку, сел на Вороного и помчался к едва заметной точке, которая то пропадала, появлялась, росла и, наконец… Да это же начальник! Боже! В каком виде подъехал он на Вороном, поддерживаемый Баймухановым, шедшим сбоку! Его одежда была разорвана в клочья. Черты землистого лица заострились, голубовато-серые глаза поблекли. Из-за седла выглядывал рюкзак с камнями.

Далее я записываю так, как кратко и с явной неохотой поведал нам начальник о своих приключениях в маршруте.

— От Аюлы пошел я к южному концу Ортау, — рассказывал начальник, — потом пересек хребет. Тут меня застигли сумерки. Вместо того, чтобы идти на северо-восток, повернул на юг. Почему? Не знаю. Может быть, устал. Когда наткнулся на речушку, смекнул, что, пожалуй, не туда забрался, но поманил огонь — принял за наш костер. Долго шел, а огонь все впереди, все выше. Наконец подошел к гранитам, вероятно, к гранитам Кызылтау, что за границей нашего района. Смотрю — наверху горят три костра, перед которыми мелькают люди. Тихонько поднимаюсь, чтобы разглядеть в бинокль, что за народ, думаю, поем, согреюсь, переночую… Но тут — замечаю людей в малахаях и кожаных рубахах, перетянутых крест-накрест патронташами. Тогда я покатился вниз, и, разглядев Медведицу, давай бог ноги к северу. Шел, грелся, потому что холод не давал садиться. Перед рассветом очутился в дебрях, заросших колючими кустами. Когда продрался, увидел Аюлы и тут почувствовал — подкашиваются ноги. Как дотянулся, спрашиваете, каким путем напал на лагерь? Думаю, что набрел случайно или чутьем, как пес, сами видите, чего рассказывать, да и не припомню…

И вот с изумлением и горечью я смотрю на осунувшегося инженера, который, передохнув не больше двух часов после семидесятиверстного маршрута (я это подсчитал по карте), привстал и, развернув десятиверстку, сказал тихим, но твердым голосом:

— Прикажите Баймуханову седлать Серого и Вороного…

— Как седлать!? — изумился я.

— Дак так… Поеду с конвоиром ликвидировать разведку на Кайракты. Парфенов совсем заждался. А вы с обозом тянитесь на Успенку. По дороге осмотрите мелкосопочник за Джаман Сарысу, что к западу от Тагалы.

И это говорит человек, бродивший в сопках больше суток, проделавший позавчера 70 верст в седле, цепляющийся за койку дрожащими руками!.. Стараюсь подавить в себе горькое сознание того, что Успенка отодвигается, по крайней мере, на 36 часов, и с тяжелым сердцем готовлюсь объявить приказ начальника.

Примечания

28

Комиссия — съезд уполномоченных по разбору претензий пострадавших от баранты.

29

Чий — высокий, кустистый злак.

30

Аксакал — старый, почтенный человек.

31

Кенесары Касымов — хан, возглавивший в 1840-х гг. движение феодальной знати против присоединения к России.

32

Бас-урус-комиссар — главный русский комиссар.

33

Баранта — угон, а чаще всего, вооруженный грабеж скота.

34

Насвай — нюхательный табак.

35

Хан Абулхайр — первый казахский хан, попросивший в 1730 г. русское подданство и выступивший за присоединение к России.

36

Профессор Александр Павлович Герасимов, увлекательно читавший в 1923—1925 гг. в Географическом институте лекции по вулканологии, — крупнейший знаток геологии Кавказа.

37

Геологическая карта, составленная в 1911 г. А. А. Козыревым, — единственная в то время грубая схематичная «Геологическая карта южной части Акмолинской области» в масштабе 20 верст в 1 дюйме.