Война с готами. Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона

Никита Василенко, 2021

Трибун Галльского легиона Константин Германик по заданию римского императора Валента отправляется с дипломатической и разведывательной миссией на север в земли готов и антов. Вместе с командой из солдат Империи и гребцов со всей Ойкумены он плывет на купеческом судне, а потом и речной лодии по Греческому (Черному) морю и рекам современной Украины. Цель – добраться до военной столицы готов Данпарштадта, «города над Днепром». В пути экипаж ожидают смертельные стычки с гуннами, сарматами, атака речных пиратов. В Ольвии трибуна принимает Наместник королевства готов и его сестра, принцесса Ульрика. После ночи, проведенной с Германиком, она дарит ему перстень с изображением Абрасакса, подземного бога смерти. До поры до времени тот хранит римлянина. Но зачем? Для кого? Продолжение истории храброго офицера императора Валента читайте во второй книге дилогии «Война с готами. Смерть Константина Германика, трибуна Галльского легиона».

Глава Х

Принцесса Ульрика

Обеденная комната уступала по размерам тронному залу, но все так же более напоминала воинскую палатку, чем дворцовые апартаменты. Оружие на стенах, статуя героя «Илиады» Ахилла. Только вместо трибуны с громоздким троном в центре стоял длинный и невысокий стол с яствами. Порядком проголодавшийся Константин Германик увидел и унюхал нежное мясо ягненка, зажаренное вымя, много разной рыбы. Из беспорядочно расставленных глиняных горшков поднимался умопомрачительный запах свинины, сдобренной фригийской капустой.

Цербер рванул поводок так, что хозяину стоило немалых усилий его удержать.

— Ты есть снимать сандалии, — без обиняков заявил дежурный офицер. — Таков наш порядок. И — ты можешь дожидаться здесь, — он кивнул на одно из стандартных деревянных лож, на которых, по римскому же обычаю, готы устраивались на пирушке.

Германик машинально кивнул, хотя слова о необходимости снять обувь его позабавили. Можно подумать, что дома он приступал к трапезе в парадном панцире и запыленных дорожных сандалиях!

Но спасибо, что готский офицер позаботился о Цербере. Когда в обеденную залу вошли несколько слуг, занося амфоры с вином, офицер повелительно сказал что-то старшему, выразительно кивнув в сторону рвущегося к столу молосского дога.

Цербера накормили, он за раз слопал недельный паек легионера. Насытившись, завалился на бок, тем не менее угрожающе рыча сквозь сон, если кто-то из слуг подходил ближе чем на несколько шагов к Константину Германику, возлежащему на пиршественном ложе.

Привыкший в походах к голоду и жажде, он терпеливо ждал рекса, наблюдая за воистину цирковыми номерами слуг. Те ловко убирали со стола остывшие блюда, тут же ставя взамен горячие горшки и горшочки, пышащие жаром, часто со скворчавшим салом или пузырившимся оливковым маслом, в котором кувыркались маленькие румяные пирожки.

«Горшки-то горячие, а они их голыми руками берут! — рассеянно подумал Константин. — А вон на одного масло оливковое пролилось! Хоть бы пикнул! Нет, и впрямь поразительные слуги у готов. Им бы крепости штурмовать под дождем из смолы! Впрочем, а может, это не слуги и не рабы вовсе? И Винитарий неспроста держит во дворце охрану с короткими копьями для ближнего боя, а служки за столом больше похожи на солдат, чем на рабов? Неужели опасается прорыва конных гуннов в Ольвию? Впрочем, почему в Ольвию?! Винитарий явно озабочен безопасностью святая святых — дворца рекса!»

Эта неожиданная догадка всерьез озадачила римского посланника. Трибун осознал, что если опасность от кочевого племени так велика, как представляется Винитарию, то, вполне возможно, опасаться следует именно гуннов.

«Немедленно вернуться и доложить об этом императору? Нет, решительно — нет. Время есть, надо все проверить и перепроверить. Вполне вероятно, что варварские племена гуннов и степных, оттого полудиких аланов-сарматов могут вступить в союз между собой. Аланы дисциплинированны на службе императоров Восточного Рима. Но кто знает: не северный ли ветер теперь подталкивает в спины этих лихих бойцов?

А если многократно усиленные аланами конные орды гуннов вытеснят готов с этих благословенных земель, заставив тех искать убежище. Где? Разумеется, в пределах Империи, под защитой высоких крепостей, которые конные варвары брать (слава Митре!) еще не научились. Но станут ли свободолюбивые готы подчиняться воле императора?»

Когда в обеденной зале появились наконец Винитарий и Эллий Аттик, трибун с солдатской прямотой решил задать интересующий его вопрос Наместнику. Однако не получилось.

Гот остается готом, даже получив в переводе на родной язык Священное Писание.

— Что я вижу! Что я слышу! — громко провозгласил Винитарий. — В беседах о сущности Христа, Спасителя нашего, мы совсем забыли о благочестии и любви к ближнему. Как мы могли с тобой, дорогой мой ученый грек, оставить твоего хозяина наедине с искусами на обеденном столе, что издают ароматы, которых не ведал многоопытный сладострастный грешник Соломон, царь Иудеи?! Давай, Эллий, немедленно исправим свою ошибку и, воздав молитву attaunsar, что в переводе с готского языка на греческий означает «Отче наш», приступим скорее к пиршеству!

И — впрямь. Решив, что серьезный разговор вполне можно отложить до утра, трибун с удовольствием осушил первую aurkjus, большую готскую кружку из терракоты.

— А где же Ульрика, моя сестра? — насыщаясь мясным блюдом, недоуменно огляделся Наместник. — Неужели не желает разделить скромную трапезу с достойными и воистину многоучеными гостями?

К Наместнику быстро подошел офицер охраны и что-то тихо произнес, разведя при этом руками. Внимательный Константин Германик все же уловил имя: Атаульф.

— Что же ты? — попенял его Наместник. — Не мог с девчонкой совладать… Впрочем, прости, я не прав. Пойди немедленно в покои Ульрики и скажи, что я приказал… Нет, не приказал, но попросил: присоединиться к нам.

Только убедившись, что офицер покинул пиршественную залу, Винитарий со вздохом оставил в сторону свой собственный кубок-кружку.

— Пока Ульрики нет, я поведаю вам, друзья, печальную историю.

Примеру Наместника немедленно последовали трибун и грек Эллий Аттик, отставив чаши. Ученому слуге, по старому греческому обычаю, позволено было занять ложе у пиршественного стола.

— Дело в том, — медленно подбирая слова, продолжил Наместник, — что моя сводная сестра, многострадальная Ульрика, сама того не ожидая, стала как бы вдовой в шестнадцать лет.

— Как бы? — переспросил Германик. — Разве можно быть вдовой «как бы»?

— Оказывается, можно, — смиренно произнес Винитарий. — Как бы мы все не уверяли Ульрику, что муж погиб в схватке на границе с прорвавшимся отрядом гуннов ровно год тому назад, она в это не верит.

Далее последовал бесхитростный рассказ о том, что повенчанная по христианскому обряду с высокопоставленным готским военачальником Ульрика через неделю после свадьбы «проводила храброго мужа отражать набег гуннского племени».

Что случилось в степи, никто толком не знает. Из отряда готов уцелел только Атаульф, доскакавший до своих с торчащим обломком стрелы под правой лопаткой. По словам Атаульфа, гуннов оказалось значительно больше, чем представлялось их командиру, мужу Ульрики.

— Она до сих пор надеется, что он в плену, — горестно подытожил Винитарий. — Но мы-то знаем, что этот дикий народ пленных не признает, их просто кормить нечем.

— Я видел Атаульфа, — осторожно вступился за знакомого таможенника Константин Германик. — Он не похож на офицера, способного бросить своего командира в бою.

— Кто знает, — взвешивая слова, произнес Наместник. — Кто знает… собственно, никто не может знать. Атаульф доложил, что командир погиб сразу же, от злой стрелы. Сам же он бился до последнего, а затем вскочил на коня гунна, поверженного им ударом копья, и чудом вырвался из варварской ловушки.

Винитарий на мгновение закрыл руками лицо. Видно было, что ему и впрямь жаль любимую сестру.

— Уже год, как Ульрика, облачившись в латы, играет роль Немезиды, мифической богини мести. Она всерьез готова отправиться на поиски сгинувшего мужа, — глухо произнес Наместник, обращаясь к Константину Германику. — Прошу тебя, блистательный ромей, не насмехайся. Не обижай ее. Она еще совсем девчонка.

Винитарий называл Германика ромеем на греческий манер, что усиливало просьбу.

Слегка захмелевший от готской кружки, Константин Германик был немало удивлен. Ему и в голову не приходило обидеть женщину-амазонку, чье лицо наверняка успел испортить железный шлем!

Однако все оказалось не так просто. В распахнутые двери обеденной залы стремительно вошла Ульрика в настолько тонкой шерстяной тунике, что сквозь нее просвечивало тело. Наброшенная на плечи накидка из синей ткани, расцвеченная по краям золотым шитьем, была закреплена на шее серебряной фибулой. Широкий кожаный пояс с застежкой, украшенной рубинами, перехватывал тонкую талию, подчеркивая грудь.

Высокий лоб, правильной формы носик, большие серые глаза, персиковый цвет щек, маленький, как у ребенка, ротик. В ушах — большие золотые сережки в виде бабочек. По готскому обычаю собрав русые волосы на правую сторону, на голове Ульрика повязала большой свейский узел.

— «Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы брань за такую жену и беды столь долгие терпят: Истинно, вечным богиням она красотою подобна!» — возглас Эллия Аттика, процитировавшего строки Гомера, воспевавшие Елену Прекрасную, вполне соответствовал впечатлению, которое произвела принцесса Ульрика на мужчин, собравшихся в зале.

Увидев родную сестру в непривычном облике, Винитарий поперхнулся и погрозил кулаком одному из охранников, выронившему копье.

— Ты, наверное, голодна? — демонстративно отвернувшись, спросил он затем у сестры.

Ульрика вместо ответа присела на ложе напротив Константина Германика, откровенно глядя ему прямо в глаза. При движении накидка юной женщины распахнулась, и сквозь тонкую ткань туники трибун увидел женскую грудь с темной изюминкой соска.

Пытаясь скрыть замешательство, офицер потянулся за терракотовой кружкой.

— Мы тут как раз о… поэзии говорили.

— О поэзии? — удивилась Ульрика. — А я думала, что застану взрослых мужчин за советом: как сокрушить проклятых гуннов.

— Ульрика! — умоляюще вскричал Винитарий. — Прошу тебя! Не здесь и не сейчас.

— А когда? И — где? — живо поинтересовалась юная женщина.

— Я! Я могу дать пару дельных советов, — быстро нашелся римский офицер.

Неразбавленное водой вино из местного винограда ударило трибуну в голову. Но даже в таком состоянии он не захотел признаться себе, что на откровенность перед потенциальным противником его подтолкнуло искушение женщиной.

— Вам необходимы лучники, много лучников, — безапелляционно заявил он.

— Все войско ушло с отцом, — пояснила Ульрика. — В столицу. У него давние разборки с антами, нашими соседями. Остались стражники на стенах.

— А где столица рекса Германариха? — преодолевая опьянение, как бы невзначай быстро спросил Германик.

— Данпарштадт, наша столица находится… — начала было отвечать молодая женщина, но ее резко оборвал Наместник:

— Далеко, много дней пути отсюда. Далеко!

— Далеко, — покорно согласилась готская принцесса. — И войско далеко, и отец далеко. А гунны — близко.

Поначалу разговор за пиршественным столом не клеился, слишком разные гости, слишком разные интересы.

Готская принцесса, желавшая если не найти мужа, то по крайней мере отомстить за него.

Трибун, неуклюже пытавшийся выведать тайны готского двора.

Наместник, чьим призванием было служить Христу, а не беспощадному Одину, которому до сих пор приносят человеческие жертвы на его родине, ледяном острове Скандза. Да что там далекий Скандза! Недавно он случайно подслушал, как его крещеный солдат, собираясь в разведку, твердил старинное заклинание:

— Komm teufel und halt emir das their. Ich gebe dir eine Seele dafür^[3].

Единственным, кто, казалось, ничем не опечален, был Эллий Аттик. Отметив затянувшуюся паузу в разговоре и омрачившиеся от воспоминаний лица сотрапезников, лицедей остался верен себе. И постарался развлечь присутствующих рассказами о дальних странах и пограничных областях, где ему довелось бывать с театральной группой: от Африки до «страны холмов» Дании и «узкой земли» Англии.

Нимало не заботясь о точности и достоверности географических названий и координат, бывший актер так красочно и увлеченно врал о своих блестящих выступлениях, которые заканчивались, «разумеется, триумфом, по сравнению с которым триумфы Юлия Цезаря кажутся сельским праздником», что настроение хозяев начало быстро улучшаться.

Вдохновленный вниманием благородной публики, грек без лишней скромности поведал, что он и сам «великий драматург», если не превосходящий Еврипида, то, по крайней мере, стремительно нагонявший его. «Сейчас я пишу трагедию о любви эфиопской царевны Хариклеи и юноши Теагена».

Далее последовал вдохновенный рассказ Эллия Аттика, что «его» героиня родилась в столице Эфиопии городе Мероэ. В стране чернокожих была белой оттого, что во время беременности ее мать смотрела на мраморную статую Андромеды, мифической царевны удивительной красоты.

Хариклею и Теагена захватила шайка разбойников, и они вынуждены притворяться братом и сестрой, чтобы «Теаген не был убит предводителем шайки, воспылавшим плотским желанием к Хариклее».

Историю все слушали внимательно, но каждый по-своему.

Ульрику всерьез озаботила судьба принцессы, судя по всему, такой же юной и несчастной, как она сама. Кажется, готская принцесса даже прослезилась.

Наместник Винитарий благосклонно улыбался, явно симпатизируя эллину, который не только Священное Писание на готском языке достойно оценил, но еще, оказывается, осенен даром сочинительства.

Константина Германика озадачило то, что в пьесе Эллия Аттика царство Мероэ названо Эфиопией. Но ведь кому как не лицедею, со слов лучника Калеба, знать, что Мероэ была столицей «государства дезертиров» и правила там царица со странным именем Аманирагида… Кроме того, трибуна Галльского легиона не оставляло смутное впечатление, что имя Теаген ему знакомо. Явно из греков, но такие греки точно не служили в его легионе!

— Вспомнил! — в очередной раз не совладав с собой, вскричал римлянин. И, уже повернувшись к Эллию Аттику, с выражением произнес: — Ах ты, пройдоха! Ты сейчас рассказываешь историю, написанную Гелиодором.

Обращаясь уже к хозяевам дворца, он объяснил:

— Рукопись Гелиодора, которая так и называется «Эфиопика, или Теаген и Хариклея», я видел в библиотеке моего тестя. Помнится, жена попросила почитать, но я отобрал свиток назад, ведь она уже навзрыд плакала над этой историей, будучи беременной.

Бывший актер нимало не смутился:

— Что из того, благородный трибун? Я ведь толкую о своей пьесе, которую сочиняю на основе старой, как мир, истории. Говорят, ее еще Еврипид пробовал положить в основу своей драмы. Увы, она до нас не дошла. Вот я и попытался исправить положение.

— Неужели? — спросил озадаченный офицер Галльского легиона.

— «А как неправду писать, так этому надобно поучиться у Гомера», — примирительно молвил Винитарий. — Это, любезный мой римский друг, еще Аристотель написал. В знаменитой «Поэтике».

— Аристотеля, безусловно, знаю. Ведь он был учителем самого Александра Македонского, — вспомнил Константин Германик. — Однако про «Поэтику», клянусь Мит… Христом, я хотел сказать Создателем нашим, слышу впервые.

— Мы все о чем-то слышим впервые, — кротко объяснил Наместник. — Но я полагаю, что продолжение увлекательной беседы с нашим ученым греком мы вполне можем дослушать завтра. Вам пора на корабль.

Неожиданно в разговор мужчин решительно вмешалась Ульрика:

— Брат! Неужели ты хочешь, чтобы наши уважаемые гости провели очередную ночь на торгашеской корбите? Это не подобает статусу римского трибуна, посланника императора. Что после твоего решения могут подумать о нас в Константинополе?!

Винитарий как-то странно посмотрел на сестру, но с ее доводами согласился:

— И впрямь. В готском дворце много комнат. Будь по-твоему.

Константин Германик с готовностью принял предложение Наместника. Ему и впрямь не хотелось возвращаться на корабль, где укачивало даже при небольшой волне. А блаженная мысль о том, что, возможно, во дворце Германариха есть баня, и вовсе перевесила все возникшие подозрения. «Хотели бы убить, — мелькнула мысль, — сделали бы это в ночном порту, списав на шайку разбойников».

— Наш офицер проводит тебя в баню, для омовения, — окончательно развеял все сомнения Винитарий, почему-то в очередной раз посмотрев на сестру, а не на офицера охраны. — Следуйте за ним, драгоценные гости королевства Германариха. Что касается меня, то я уединюсь в своей молельне-библиотеке, чтобы воздать благодарственную молитву Создателю.

Константин Германик, попрощавшись с радушными хозяевами, разбудил явно недовольного этого процедурой молосского дога и, крепко схватив пса за ошейник, слегка пошатываясь, направился вслед за готским офицером, указывавшим дорогу.

Местная баня оказалась на удивление неплохой, почти римской. Мозаика в бассейне, наполненном прозрачной водой, складывалась в стилизованные изображения дельфинов и каких-то странных больших рыб, из спины которых вырывался столб воды.

— Это — киты, — объяснил бывалый Аттик. — Громадные, размером с нашу корбиту, морские чудовища, которые живут в северных морях, откуда приплыли готы.

— Чудны дела твои, Господи! — уподобляясь набожному Винитарию, произнес Константин Германик, с наслаждением обдав себя ковшом горячей водой из мраморного углубления в банной стене. — А теперь потри мне спинку, ученик Аристотеля, враль греческий.

После бани трибуна окончательно разморило, и он, в одном хитоне, доверив Эллию Аттику тащить за собой доспехи, отправился в спальную комнату.

Лег на широкий греческий диф, низкую кровать, укрылся легким шерстяным покрывалом и мигом провалился в глубокий солдатский сон.

Уже под утро его разбудило грозное рычанье Цербера. Мгновенно собравшись, Германик привстал со своего ложа, обнажив спату, которую Эллий Аттик предусмотрительно положил рядом со своим хозяином.

В полутьме трибун рассмотрел в проеме двери невысокую фигурку. «Кто это? Кто незамеченным миновал проходную комнату, где спит слуга-грек?»

— Спрячь свой меч, храбрый римлянин. Сегодня он тебе не понадобится, — раздался волнующий грудной голос.

Облаченная только в длинную белую сорочку, готская принцесса Ульрика смело вошла в комнату.

…Больше слов не было. Трибун, явственно слыша, как бьется сердце, забыв обо всем на свете, нетерпеливо протянул навстречу руки.

…И как будто наяву, бешено понеслась кавалерийская ала.

…И как будто наяву, вскричал сам Германик, раз за разом вгоняя мужское толстое копье в податливое женское тело.

В его ушах без устали билась барабанная дробь и женские вскрики, подобные всхлипам боевой флейты.

Когда трибун наконец заставил себя оторваться от Ульрики, та глубоко дышала.

— Ты — другой, — прошептала Ульрика.

Константин Германик вдруг вспомнил жену. Большие белые груди своей прекрасной Елены Троянской. Трогательную родинку на нежной щеке и улыбку, открывавшую ряд ослепительных зубов.

Угрызений совести он не испытал. Просто вспомнил. И — все.

Запах тела молодой женщины, лежавшей на ложе рядом с ним, маленькие смуглые груди Ульрики с большими темно-коричневыми сосками заставляли забыть обо всем и обо всех.

Римлянин решительно притянул к себе желанное тело.

— Постой! Погоди! — выдохнула готская принцесса и вдруг изогнулась, повинуясь инстинкту более древнему, чем все испытанное за всю ее жизнь во дворце короля Германариха.

Когда настало утро и лучи ольвийского солнца наконец пробились сквозь оконце-бойницу, Константин Германик заставил себя открыть глаза. Судя по всему, Ульрика давно ждала этого момента, сидя полуобнаженной рядом с трибуном.

— Я пришла… Я хотела.

Константин Германик, если и был смущен, то вида не подал.

— Я толком не знаю, чего ты хотела, прекрасная Ульрика. Скажи мне сейчас, ибо скоро подоспеет твой братец, и тогда нам уже точно будет не до слов.

— Я думала, что за тобой последуют римские легионы, — бесхитростно объяснила готская принцесса причину своего поступка.

Трибун постепенно приходил в себя, надевая штаны и обувая сапожки.

— И — все? Это — все, зачем ты пришла?

— Не знаю, — честно призналась Ульрика. — Теперь не знаю.

«Я тоже не знаю», — подумал трибун.

Готская принцесса затмила собой все, что было в его памяти. И жену, и девчонок-рабынь, которых подкладывал ему тесть во время беременности Елены.

Ульрика — живая, пахнущая морем и железом старого римского шлема, была рядом. И он не мог ее предать.

— Сейчас самое время пойти осмотреть Ольвию, — глухо молвил трибун. — Поспеши одеться, прошу тебя.

Примечания

3

Приди, дьявол, и добудь для меня дичь. Я дам тебе в обмен свою душу (гот.).