Скорбная песнь истерзанной души

Неичето (2025)

Обезумевший проповедник, возомнивший себя правой рукой господа, загадочный человек в шляпе, возникший из ниоткуда, нелёгкая судьба тех, кто называл себя «Отбросами общества», бесчинства, творившиеся в стенах дома Кальви и прекрасная девушка в длинном чёрном платье, танцующая в ночи. Всё это давно осталось в прошлом. Теперь у престарелого и бесконечно одинокого Эрика Миллера остались только лишь воспоминания. Которые продолжают преследовать его. Он стремится избавиться от них, и ему это почти удаётся. Но однажды происходит нечто, что вынуждает его вновь обратиться к своему прошлому. И это приводит к самым неожиданным последствиям.

Глава 4

Две тысячи седьмой год. Конец октября. Воскресное утро. Не слишком ранее, но тем не менее по-прежнему утро. Мне четырнадцать лет. Я только встал с постели и направился прямиком в ванную. Лохматый и взъерошенный, худощавый мальчишка в зелёной пижаме. Идя по коридору, я, как обычно, остановился возле двери отцовского кабинета и машинально постучал. Это был сигнал папе, что пора выходить. Каждое утро мы спускались вместе, чтобы позавтракать. Папа сам жарил нам оладьи. Если нужно было в школу — отвозил меня туда. Если нет — мы шли гулять по окрестностям. Разговаривали о всяком. По большей части говорил я. Он лишь задавал вопросы и понимающе кивал, поддакивал в нужных местах; либо аккуратно высказывал своё мнение, когда это требовалось, когда я спрашивал его, что он думает обо всём этом.

Но в то утро отец так и не вышел из кабинета. Я заметил (пусть и не сразу) на двери приклеенный скотчем лист бумаги. Там было написано: «Не открывай. Позвони Сё».

Сё — домашнее прозвище младшего брата моей мамы, с которым они не общались много лет и о существовании которого я на тот момент не знал. И без того, однако, записка та показалась мне очень странной. Ведь я бы ни за что не вошёл в кабинет без спроса⁴⁶. Это было строго-настрого запрещено. Ну а то, что записка может предназначаться маме мне поначалу и в голову не пришло⁴⁷.

Я направился дальше, в ванную, надеясь, что, когда я выйду оттуда, отец как раз покончит с делами, выйдет из кабинета и мы вместе пойдём завтракать, как это с давних пор и было у нас заведено.

Он просыпался в пять утра каждый день, шёл в кабинет и работал над книгой до моего пробуждения. Когда я стучал в дверь — это был знак для него, что пора сделать перерыв. Он немедленно вставал из-за стола и шёл навстречу этому стуку, даже если он обрывал его на полуслове. Отец никогда не задерживался, не заставлял меня ждать. Для него было важно предельно точно следовать всем ритуалам и условностям что составляли основу его жизни, помогали поддерживать порядок и дисциплину. Поэтому казалось столь странным, что он не выходил и никак не отвечал на стук.

Выйдя из ванной, я натолкнулся на горькое, с привкусом тревоги разочарование: отец так и не вышел, дверь оставалась закрытой и на ней по-прежнему висела та записка.

«Надо позвать маму», — пронеслось у меня в голове само собой.

Я спускался по ступенькам, а доселе неведомое, пугающее чувство, или правильней будет сказать предчувствие — предчувствие чего-то недоброго, лишь нарастало. Оно казалось мрачной тенью, демоном, воплощением зла, следующим за мной. С каждым моим шагом это существо становилось могущественнее. Я боялся обернуться — будто тем самым одарю его ещё большей силой — ведь то, что зримо — то обретает форму; незримое же остаётся тенью. Но я не знал и не понимал тогда главного: мрачная тень, которой я так боялся, была на самом деле частью меня самого, рождённой в тот момент.

Мама просыпалась обычно около семи утра. До полудня она занималась в своей изостудии, расположенной в подвале. Чаще всего писала портреты. Причём на них всегда запечатлевала образ одного человека — того, кто приходился ей мужем, а мне отцом. Этих портретов было очень много. В юности мне казалось, что так мама стремилась утолить тоску по тому, кого любила столь сильно, ведь отец (её муж) вечно пропадал в кабинете, а когда выходил оттуда, всё равно будто находился где-то очень далеко, но с годами моё мнение относительно природы маминой одержимости («одержимость» тут вполне подходящее слово) изображением образа мужа во всех его ипостасях изменилось. Теперь я считаю, что на самом деле то был такой её своеобразный способ (наиболее для неё доступный и единственно верный) по-настоящему понять этого человека⁴⁸, бывшего для неё самым близким, самым дорогим на свете, проникнуть в потаённые⁴⁹ уголки его души⁵⁰, развеять мрак неизвестности. В том заключалась не только главная цель её существования, но и величайшая его трагедия⁵¹: мама изо всех сил стремилась постичь таинство истинной сущности своего возлюбленного, поскольку её требовалось такое стремление. Она хранила в себе предельно чистое, прекрасное чувство неподдельной любви, которое было больше её самой и важнее, чем что-либо, однако, даже это не позволяло ей добиться желаемого.

А хуже всего, на мой взгляд, то, что у меня никогда с этим не возникало проблем, мне не нужно было прикладывать тех усилий, которые прикладывала мама. Она это видела, она это понимала, и это её злило, это её раздражало.

Не знаю, почему так вышло⁵², но я оказался единственным человеком, способным по-настоящему понять отца⁵³.

Я отлично помню те времена⁵⁴, помню, каким я был, каким представлялся мне мир вокруг, какими были люди. Многое тогда находилось за пределами моего понимания⁵⁵, ⁵⁶, а сам я нередко пребывал в состоянии, которое у меня не получалось ни осмыслить, ни понять, ни объяснить (в первую очередь себе); но отца я понимал прекрасно и не замечал вокруг него никакого ореола тайны, никакой загадки.

А вот у остальных, судя по всему, с этим были некоторые проблемы.

Судить приходилось, главным образом, по лицам. Они — порой знакомые, порой нет — возникали у нас дома время от времени, встречались нам на пути во время наших с отцом утренних прогулок. И лица эти всякий раз выражали недоумение. Едва уловимое, однако, вместе с тем столь отчётливое, что оно навеки сохранилось в моей памяти. Хотя, быть может, выражение это так хорошо мне запомнилось потому, что редко удаётся лицезреть на лицах совершенно разных людей одно и то же выражение, одну и ту же эмоцию, при том не общую, вроде радости или грусти, а весьма специфичную, обладающую особым оттенком. Будучи ребёнком, я не мог разобраться, не мог уяснить ту эмоцию на лицах всех этих людей, я не мог её распознать и верно трактовать. Я лишь начинал чувствовать то же самое. Эта эмоция, подобно многим другим эмоциям, была заразна. Она проникала куда-то очень глубоко, заставляя меня чувствовать себя как-то неправильно, словно во мне завёлся некий паразит и доставлял мне теперь жутчайшее беспокойство. Став взрослым, я осознал: люди просто недоумевали. Отец вызывал у них совершенно неведомые, с большим трудом поддающиеся объяснению и осмыслению чувства. Он был приветливым, вежливым, учтивым, приятным в общении человеком, по-своему обаятельным, умел поддержать любую беседу, но вместе с тем что-то незримое скрывалось глубоко в нём, что-то такое, что вызывало в людях ту эмоцию, которая мне так запомнилась, что-то зловещее и дурное, что-то, о чём не подозревал даже он сам. Для окружающих это было более заметно. Оно как туча висело над его головой, как проказа и проклятие. В конце концов, мне кажется, это именно то, что его достало и, поглотив окончательно, бросило в объятья смерти. Иного объяснения у меня нет. И тем утром, когда мама, несмотря на запрет, указанный в записке, открыла дверь, ведущую в кабинет отца, и вошла туда, она узрела не что-то шокирующее, она узрела бескомпромиссную, болезненную, стойкую, пугающую закономерность, в которой, кажется, сама суть человеческого существования. И поэтому она не закричала и не заплакала, не проронила ни единой слезинки⁵⁷ — лишь застыла на месте, уставившись в одну точку⁵⁸. Её мир оказался вмиг разрушен, и ей предстояло это принять, осознать, осмыслить⁵⁹, ⁶⁰.

А ведь ещё утром всё было прекрасно. Во всяком случае, не столь трагично уж точно. Да и накануне вечером тоже. И днём ранее. И за неделю до этого. Ничто, как говорят в таких случаях, не предвещало беды⁶¹. Но беда тем не менее случилась, она грозно обрушилась на нас, обещая сломить, уничтожить, извратить прежний порядок, ход вещей⁶².

И все те лица, что встречались мне на пути, столь похожие друг на друга, вдруг исчезли. Осталось только лицо матери — лицо, которое запомнилось мне лучше всех прочих, которое выделялось на их фоне — выделялось тем, что оно не выражало никаких эмоций, оно было мертвее, чем лицо отца, чьё тело болталось в петле.

Я стоял у лестницы, смотрел на маму⁶³ и терпеливо ждал, пока мама примет какое-то решение и скажет, что мы будем делать дальше. Я понимал, что случилось что-то очень плохое, но не знал, что именно. Я, разумеется, догадывался, однако, стремился отогнать от себя все эти мысли, зарыть их поглубже, избавиться от них — стремился столь сильно, будто мог тем самым всё изменить, исправить; стремился столь сильно, что слова, произнесённые наконец мамой, не сразу достигли моего разума⁶⁴.

— Сходи, пожалуйста, вниз, — медленно и с нажимом произнесла она (видимо, во второй, третий или бог знает какой раз⁶⁵), наклонившись слегка в мою сторону, опустив (таки) левую руку⁶⁶, — и принеси мне… — голос её слегка⁶⁷ дрожал⁶⁸ и отчего-то был полон усталости, но не трагизма.

Несмотря на то, что маме пришлось повторять свою просьбу, она всё никак не могла определиться, что же я должен ей принести. Она молчала, нахмурив брови, закусив губу, смотрела куда-то в сторону, продолжая сжимать дверную ручку.

— Так что принести, мам? — уточнил я.

В ответ она посмотрела на меня так, будто я незнакомец, которого она видит впервые. И я впервые в жизни почувствовал, как по спине у меня пробежали мурашки⁶⁹.

— Нет-нет, ничего не нужно, — сказала она, зажмурившись и съёжившись на мгновение⁷⁰. — Иди в свою комнату, побудь там немного.

— Зачем?

— Затем, что… — и конечно она вновь умолкла, ибо ей потребовалось время, чтобы подобрать правильные слова и всё объяснить. Мама не знала, как это сделать, а я, на её беду, был слишком глуп и не мог понять, что стоило бы все вопросы отложить на потом.

Я не помню сказанного ею после⁷¹, но помню, что через некоторое время⁷² я сидел в своей комнате с закрытой дверью, уставившись в Пустоту. И тогда я впервые в жизни ощутил явное присутствие Пустоты как явления и субстанции⁷³, осознал⁷⁴ степень её могущества⁷⁵, узрел собственное перед ней бессилие.

А где-то в доме тем временем мама набирала номер, который при любых других обстоятельствах она ни за что и никогда бы не набрала.

***

Дальше всё развивалось как-то (слишком) стремительно, сумбурно и безотносительно моей личности⁷⁶. Я будто бы перестал (едва успев начать) быть частью того мира, того дома, той семьи. Как если бы это я умер, а не отец. Даже мне самому в какой-то момент стало проще поверить в собственную смерть, нежели в смерть отца. Я стоял в гостиной⁷⁷, где собрались все люди⁷⁸, чуть поодаль от гудящей толпы, возле окна, сквозь которое открывался вид на уютный и омерзительный в своём благополучии безупречный район⁷⁹, ⁸⁰, где никогда ничего не происходит⁸¹, я стоял там, никем незамеченный и всеми покинутый, и пытался вернуть себя утраченное ощущение жизненности⁸²,.

И вновь возникли повсюду лица. Как всегда, были среди них знакомые и незнакомые⁸³. Они явились из ниоткуда, чтобы выразить свою скорбь, но выходило так, что выражали они исключительно всё то же недоумение (оно запечатлелось на них навеки, оно сковало их, застыло на них, как маска, и они перестали быть собой, они забыли, кто они есть на самом деле), которое возникало на них (которое я замечал) каждый раз, когда им приходилось сталкиваться с моим отцом.

Я так и не узнал, почему мама не хотела звонить своему младшему брату и почему (и когда) решила с ним не разговаривать⁸⁴ (а также, почему отец велел в своей записке позвонить именно ему⁸⁵⁸⁶), однако, в конце концов, важно лишь то, что она это всё же сделала. Хотя могла позвонить вместо этого кому-нибудь другому⁸⁷, либо не звонить вовсе, ибо в том не было более нужды, так как послание гласило: «Не открывай. Позвони Сё». И раз первая часть послания оказалась ею нарушена (практически без колебаний), следовательно, можно⁸⁸ нарушить и вторую часть.

Но нет. Отчего-то⁸⁹ она пошла и позвонила своему брату⁹⁰. Он приехал. Мне неизвестно, пришлось ли его уговаривать или он согласился сразу? А если пришлось, то, как долго? Да и вообще, с чего мама начала этот разговор? Каким образом преподнесла эту новость, как оправдала своё прерванное молчание? То есть, повод у неё, конечно, был, причём очень даже веский; однако, перешла ли она сразу к делу? Или, может, ей пришлось переброситься парой ничего незначащих фраз? Получилось ли у неё это? И если да, то насколько хорошо? (Сплошные вопросы без ответов.)

Я ничего не знал об этом, и так уж вышло, что не знаю до сих пор, а значит, не узнаю никогда. Я даже не помню совсем⁹¹ появления дяди в тот день. Каким-то образом он остался для меня незамеченным. Быть может, та суета, та возникшая суматоха тому виной. Да только вот она столь же внезапно и довольно быстро оборвалась⁹², сменившись всеобщей⁹³ скорбью.

Тело отца сняли с петли (вероятно, этим как раз занимался дядя Сё, каким-то удивительным образом оставшийся для меня незамеченным), привели в порядок (этим, смею предположить, занимались специалисты соответствующего профиля), уложили в гроб и выставили в гостиной для церемонии прощания.

Попрощаться, как мне помнится, решил только я. Хотя, «решил», быть может, не совсем верное здесь слово. Ведь я очутился у гроба словно бы сам по себе, словно неведомая сила (стихия, почти как ветер!) помогла мне очутиться у гроба⁹⁴. А потом тут же меня покинула⁹⁵. И я сидел там на маленьком, жёстком табурете⁹⁶, одинокий, растерянный, всеми покинутый. Я силился понять, что мне нужно делать и зачем я сижу возле мёртвого отца. Я не мог понять что значит «попрощаться» с ним, поскольку, несмотря на очевидный факт, который невозможно было оспорить⁹⁷, я не мог избавиться от ощущения⁹⁸, что наутро всё будет, как прежде, что, постучавшись в дверь его кабинета, я услышу столь знакомые шаги⁹⁹, а спустившись в кухню, увижу, как он стоит возле плиты и напевает себе под нос «Nowhere Fast».

Это ощущение напрочь и вмиг исчезло, когда гроб с телом отца стали засыпать землёй¹⁰⁰. И тогда истина открылась мне: ничего больше не будет как раньше. Отныне жизнь моя изменится навсегда.

Примечания

46

И это было главным в записке. Про звонок какому-то там Сё я тут же напрочь забыл, словно и не шло о том никакой речи.

47

С другой стороны, отец должен был понимать, что первым эту записку, скорее всего, увижу именно я, а не мама. Хотя, может, на то и был расчёт. Но тогда стоило, наверное, написать что-нибудь другое. Возможно, он об этом в тот момент просто не подумал или забыл.

48

Хотя, одно объяснение в данном случае не исключает другое.

49

Многое там действительно было покрыто тайной.

50

Души?

51

Ибо цель была недостижима.

52

Я пытался в этом разобраться, как-то себе это объяснить, но у меня ничего не вышло.

53

Его самоубийство, однако, указывает на то, что в действительности я был лишь одним из тех, кто тешил себя иллюзией на этот счёт. Но, возможно, ошибочно смотреть на это именно так: что одно привело к другому; наверняка всё несколько сложнее. К тому же, как бы там ни было, я всегда чувствовал с ним особую связь (равно как и с мамой — родители были для меня самыми важными, самыми близкими людьми в ту пору, что, как ни парадоксально, наверное, случается у людей в таком возрасте далеко не всегда — но каждая из этих связей была особой по-своему), и мне хочется верить, что я был прав, что я не ошибся в своих чувствах. Что, впрочем, и значит, пожалуй, тешить себя иллюзиями.

54

Лучше, чем мне бы того хотелось.

55

Что сейчас кажется мне предельно естественным (ведь разве может быть иначе, когда тебе четырнадцать лет?), а в ту пору казалось чем-то таким, что придавало смысла каждому прожитому дню и пробуждало во мне желание двигаться вперёд, куда-то туда, дальше, за пределы всего видимого, а не чем-то, что приводило бы меня в замешательство, сбивало бы с толку (хотя случалось порой и такое; но с этим мне помогал справиться отец как раз во время наших с ним прогулок (опережая тем самым мою мать), коих было, впрочем, не так и много, пожалуй, как я об этом вспоминаю)).

56

И осталось там по сей день. Это то немногое, что я усвоил в жизни: ничего никогда, в сущности, не меняется. Всё остаётся прежним.

57

По крайней мере не в тот день.

58

Понятно в какую.

59

Возможно ли это вообще? Ибо если твой мир разрушен, значит, разрушен и ты сам, как часть этого мира. Выходит, нечего и осознавать, принимать. Точнее, некому. Это конец.

60

Всё же неспроста на двери висела та предупреждающая записка. Отец понимал, к чему это приведёт, если мама увидит его таким. Но записка не смогла уберечь её.

61

Случается ли в жизни так, что нечто действительно предвещает беду? И если да, то что это может быть?

62

И сдержав своё обещание.

63

Которая стояла словно у разверзнувшейся пропасти. Правой рукой она держалась за ручку отрытой двери (как если бы это было единственным, что сдерживало её от падения в бездну), а левую вытянула в сторону, раскрыв ладонь, как бы преграждая мне путь, ограждая меня от той жуткой картины, что предстала перед ней.

64

Прошла вечность или мгновение — тут никогда нельзя сказать наверняка.

65

Но скорее всего всё же лишь во второй. Иначе она была бы очень зла.

66

Преграда пала, я мог теперь взглянуть на то, от чего она меня оберегала, но не стал.

67

Только лишь слегка.

68

Я видел в её глазах (точнее вижу сейчас, когда гляжу на неё сквозь пелену воспоминаний) разочарование от того, что даже собственный голос перестал ей быть подвластен.

69

И я чувствую это даже сейчас, когда вспоминаю об этом, хотя прошло уже много лет.

70

Или на вечность. Тут никогда нельзя сказать наверняка.

71

Единственное, что мне запомнилось (да и то очень смутно, настолько смутно, что я как-то даже не слишком доверяю этому воспоминанию), это её (отчаянная) просьба найти себе какое-нибудь занятие, пока она пытается со всем разобраться.

72

Вечность или мгновение. Тут никогда нельзя сказать наверняка.

73

А это, без сомнения, и явление, и субстанция.

74

Начал осознавать.

75

Ибо Пустота вечно желает быть заполненной.

76

Что, если подумать, вполне логично, понятно, естественно, ожидаемо и правильно.

77

Предварительно сменив свою пижаму на более приличный наряд (: кажется, это были чёрные брюки и тёмно-серая рубашка).

78

Они все отчего-то лишь отдалённо напоминали мне людей. Нет, в них не было чего-то необычного. Но… не знаю… Я и себе самого не могу этого объяснить. Вероятно, дело в том, что я в тот миг (обратившийся вечностью) остро ощутил чужеродность собственной фигуры и личности (то есть я не должен был находиться там ни физически, ни на каком-либо другом уровне). А раз так, то выходит, это, по всей видимости, я (не они) утратил человеческий облик (что звучит зловеще, но в данном случае имеется нечто совсем другое, нечто скорее печальное, нежели наводящее ужас, внушающее страх).

79

На что я прежде никогда не обращал внимания, и омерзения во мне это, соответственно, не вызывало.

80

И окружавший (составлявший) его пейзаж вдруг стал отдаляться (по крайней мере, так мне показалось, так мне виделось). Всё (кроме кусочка неба) — молодые деревья с тонкими ветвями и скромные соседские дома, серость асфальта и бездушные машины, которые без конца мучили эту самую серость (и наверняка мучают её до сих пор, пока я, уже будучи стариком, стою на кладбище, предаваясь воспоминаниям), случайные прохожие, для которых ничего не изменилось. Такой странный эффект, неведомо откуда взявшийся, неведомо почему возникший (хотя, если подумать, то очень даже ведомо), заставил меня отвернуться от окна, чтобы столкнуться со своим одиночеством, своей чужеродностью, глубже в них погрузиться.

81

Только разве что тихие и внезапные беспричинные самоубийства в тёмных и мрачных кабинетах.

82

То есть способности быть (по-настоящему) живым.

83

А ещё были малознакомые и те, что стёрлись нынче из моей памяти, превратились в унылые, смазанные пятна, в которых ничего нельзя разглядеть.

84

Я могу лишь догадываться.

85

Предположения самого дяди Сё являлись исключительно предположениями — причём, предположениями, содержащими в своей основе, как мне кажется, исключительно его довольно внушительное эго. Что, однако, не говорит о том, что предположения дядя Сё не верны. Это говорит лишь о том, что относиться к ним нужно чуть более осторожно, чем ко всем прочим предположениям.

86

Если попытаться рассуждать логически (а это будет далеко не первая моя подобная попытка), то можно заключить следующее: мой отец доверял дяде Сё (либо, как предполагал сам дядя, он был для него тем единственным человеком, чьи чувства отец решался не беречь; хотя одно в данном случае не исключает другое).

87

Своему отцу, к примеру, с которым дядя Сё жил в то время в одном доме (правильней будет сказать, что время от времени он жил там постоянно, то уходя, то возвращаясь).

88

Или скорее даже нужно.

89

Объяснить мотивы и причины собственных поступков подчас бывает сложно. А уж чужих и подавно!

90

Наверняка сама не сознавая что делает.

91

А такое бывает крайне редко.

92

Да, практически, как человеческая жизнь.

93

Именно так это мною воспринималось: как скорбь всеобщая, скорбь всего мира, и не могло быть иначе для меня.

94

Сам я наверняка сидел бы где-нибудь в углу, безучастно наблюдая за происходящим, пытаясь его осмыслить, но не принять в нём участия. Выходит, неудивительно, что всё развивалось именно так, как получилось, а не иначе.

95

Видимо, в этом было её предназначение: в том, чтобы помочь мне там очутиться, но не более того.

96

Этот табурет стал островком, отделяющим меня от всех остальных. Никто больше не сидел, все стояли; никто не подходил ни ко мне, ни к отцу, все были «где-то там»; и их голоса — единственное, что осталось от их присутствия — звучные, громкие, полные жизни, лишённые хотя бы намёка на скорбь и почтение, они заставляли меня почувствовать себя маленьким (скорее даже крошечным), незначительным, совершенно ничтожным, они вызывали во мне два противоречивых желания: встать и уйти и навеки остаться на том табурете.

97

А я был бы рад, будь у меня такая возможность.

98

Строго говоря, это было не ощущение, это было чем-то большим, чем просто ощущением, потому что “ощущение” — это что-то смутное, что-то, что едва можешь ухватить, понять, осознать. А это была скорее убеждённость. Непреложная убеждённость, от которой невозможно отделаться, которую невозможно отрицать (а если и можно, то с большим трудом).

99

После смерти отца мне стало казаться, что в его шагах было нечто особенное, что я бы узнал его шаги из сотен прочих, сумел бы отличить их при любых обстоятельствах. И это было правдой, и в то же время нет.

100

И стоит мне только начать вспоминать об этом, как в тот же миг я начинаю слышать эти звуки — стук влажной чёрной земли о крышку деревянного гроба. Через этот стук будто сама смерть говорит со мной сквозь годы: скоро (очень скоро) придёт и мой черёд (а я и рад; скорее бы!).