Черти-Ангелы. Роман-дневник

Наталья Литвякова

Накануне 90-х шестнадцатилетняя Наташа верит в любовь с первого взгляда, в демократию с первого слова и вместе со всеми ждёт перемен. Они вспыхивают быстро, словно лесной пожар, врываются в жизнь: свобода, дефицит, дефолт и… замужество!Они повзрослеют вместе – одна девочка и целая страна. В тот период, когда не понять: кто рядом с тобой – злой или добрый? Кто ты сам? Где чёрное, где белое? Или… Или – коли черти в душе гнездились – значит, ангелы жили в ней? Книга содержит нецензурную брань.

Глава девятая

Ты не приехал в понедельник, а я надеялась. Сидела под дверью, словно верная собачка в ожидании хозяина, прислушиваясь к чужим шагам в подъезде. Открывала дверь, выбегала на лестничную площадку и смотрела вниз до тёмных мушек в глазах — не ты ли это поднимаешься по лестнице? И разочарованно уходила — не ты. Предъявляла в мыслях тебе сто обвинений и тут же — двести оправданий. Ты не приехал. А ведь это был — шанс, шепнула жизнь, но мы не услышали. Глухие!

«19 марта.

23-00.

Я сама себе накаркала беду, Дневник! Помнишь, дурацкое:

Страхи — пауки, сомненья — паутина,

Опутали меня, плетут, плетут, плетут:

Что вдруг предательство и ложь, как гильотина,

Ножом в судьбу мою войдут!

Заказывали? Получите-распишитесь. Вот зачем?

Уеду завтра с Алинкой к её бабушке, в Мальчевскую. Будь что будет! И, если Он приедет всё-таки, а меня нет — так ему и надо! Ещё погода дурацкая, забодали дожди. Плачет небо, плачет. Вместе со мной. Уеду…».

Уехала. Мальчевская запомнилась борщом Алинкиной бабушки и родами. Борщ — такой вкусный, что я даже записала рецепт на листочке для папы, он любил готовить это первое блюдо. Роды — Муркины. Залезла кошка к нам с Алинкой ночью на кровать, и давай рожать в пододеяльнике. Мы храпим — она котят выплёвывает. Проснулись от мяуканья. Последнего все вместе принимали. «Мурка, ты вообще, что ли, офонарела», — возмущались притворно, устраивая новорожденных в коробку. Кошка мурчала и благодарно щурилась.

Вернулись в Ростов. Март и дожди закончились. Наступил апрель. Лицемер, сказала ему: порадовал, вытащил, как заправский фокусник из цилиндра, майское тепло, и огорчил — опять школа, учёба. И ты не приезжал. Не искал меня. В пору завыть. А вокруг весна. Алле-ап! — земля накинула на плечи изумрудную шаль, украсила причёску цветущими вишнями, алыми тюльпанами — Кармен, вылитая. Принарядилась к празднику, к Пасхе.

Пасха — что-то далёкое, невесомое, из раннего детства. Крашенные луковой шелухой яйца, куличи в белых шапках из глазури, сверху присыпка — цветной сахар, пшено. То ли было вправду, то ли прекрасный сон, в котором мама суетится с бабушкой Шурой на летней кухне. Месят тесто, бабуля просит: «Запевай, Лиля!», и льётся песня в прозрачном воздухе, улетает мамин, почти как Анны Герман, голос к облакам:

— Дурманом сладким веяло,

Когда цвели сады,

Когда однажды вечером

В любви признался ты.

Дурманом сладким веяло

От слова твоего,

Поверила, поверила

И больше ничего.

Один раз в год сады цветут,

Весну любви один раз ждут.

Всего один лишь только раз

Цветут сады в душе у нас,

Один лишь раз, один лишь раз.

Папа ходит вокруг, будто кот около крынки со сметаной, дразнит:

— А бога нет, Александра Ахметовна. Это я, как ответственный партийный работник, вам заявляю! — сам же сдобы отщипнёт и — в рот.

— Вот я тебе дам — нет, Витька! Ишь, коммуняка какой выискался! Изыди, сатана! Сейчас, поди, всё съест и печь будет нечего, — сердится, машет бабушка на отца передником, а во взгляде — смешинки. И в том сне, или яви, на душе у меня ощущение света, защиты. Чувства чистые, ничем не замутнённые, растут, заполняют грудь, теснятся, выплёскиваются тёплыми слезами, они тут же сохнут и оставляют дорожки на щеках. И, если это был сон, то он растаял, как первый снег, а, если правда — то навсегда осталось в прошлом, потому что нет теперь у меня этих чувств, ожидания чуда — нет.

«13 апреля.

Я обещала больше никогда, никогда не приезжать в Донской. Никогда — слово резкое, тяжёлое, а сказать — легко. Особенно в сердцах. Словно камень в воду бросить. Но — Пасха. Лена позвала. Папа пристал — поезжай да поезжай. Если не согласилась бы, начались бы расспросы, подозрения, а я — не хочу. И потом: вдруг я всё-таки Его увижу? Что он сделает, что скажет? В общем, съездим на Пасху — и больше никогда!».

С порога Лена нагрузила поручениями по дому и новостями: она рассталась с Вадиком, он женится, а на той неделе чуть не погиб. С Алинкой ахали, не знали на что и как реагировать. Сестра рассмеялась: уж не думаем ли мы, что у них всё было серьёзно? Так, для здоровья, если понимаем о чём речь. Переглянулись — понимаем. Вздохнули с Алинкой одновременно.

— А почему чуть не погиб? — всё же спросила я.

— Возвращался из командировки, его колхоз послал за зерном, на грузовике, несколько тонн вёз. При повороте на мост, машину повело из-за тяжести. Начал скакать по дороге как лягушка, зерно то туда, то сюда, руль не слушается, на встречку вынесло, уже на самом мосту. А там — автобус рейсовый, из Петровки на Ростов, битком набитый людьми. И Вадим тогда, чтобы избежать столкновения лоб в лоб, крутанул баранку в сторону, грузовик врезался в ограждение, выбил его и упал в реку, — рассказывала Лена.

— То есть он знал, что может погибнуть, и всё равно выбрал этот вариант? — поразились мы.

— Да. И другого-то в принципе не было. Потом Вадик говорил, что несколько секунд кабина раскачивалась над водой, он тогда ещё успел подумать — п…ц, и машина рухнула. Очнулся на пассажирском сидении, а руль вошёл от удара в спинку водительского сидения. Если бы он пристегнулся, или кто-нибудь сидел рядом, Вадик не выжил бы. А так вылез: кабина на бетонных блоках, что на берегу лежали, кузов в воде. Автобус остановился, люди помогли Вадиму залезть на мост. А донские наши уже с вёдрами бежали — зерно из воды вычерпывать.

— Ничего себе! Ну, он — герой!

— Так уж и герой, — буркнула Алинка, и пихнула меня в бок, — ты забыла, он Лену бросил, на другой женится. И вообще, не нравится он мне. Ты, давай, поменьше восторгов! А то знаю, что после них получается.

— Да не нужен он мне, — взбрыкнула я, — что ты ищешь чёрную кошку в тёмной комнате? Особенно, когда её там нет. Мне никто не нужен!

«15 апреля. 14-00.

Ох, и праздник был вчера, Дневник! Ох, и Пасха! Соседи нас позвали разговляться. С домашним вином, конечно. А оно такое коварное! Пьётся как компот! И не откажешь ведь: «Христос воскрес, Христос воскрес»! Нахристосовалась до умопомрачения Наталья Викторовна, собственной персоной. В дрова. Рогами упёрлась с пьяных очей — домой не поеду. Мне на танцы надо. Мне Его найти надо и разобраться. Алинка то ржала, то сердилась. Из-за меня осталась тоже. На дискач мы пошли. Плохо помню, кроме того, что скакала и орала «Глупый мальчишка, что ты наделал!» и «Есаул, есаул, что ж ты бросил коня, пристрелить не поднялась рука». Рвалась на дом, значит, к этому есаулу, чтоб пристрелил таки меня-коня, еле удержали. Куражу захотелось, видите ли, пьяной роже с горя и устроить «маленькое бардельеро», как тому дядьке из кино. Из «Калины красной». Устроила, что и говорить. Стыдоба и позорище! А всё потому…».

Потому что я тебя нигде не нашла. Ни на улице, ни у чёртовой Алёны (разлушницы, ик!), ни в клубе, и в твоём дворе мотоцикл отсутствовал. Даже племяшка сказала, что в школе тебя не встречала давно. Ты как сквозь землю провалился. «А был ли мальчик? Может, мальчика-то и не было?» — вопрошала я всех трагическим голосом, не в первый раз цитируя Горького, и висла на Вадике. Он же герой, он — взрослый, должен знать. Он вообще людей спас, значит, и меня спасёт.

«Ужас, короче, Дневник. Так укушаться, хоть стой, хоть падай. И в школу я сегодня не пошла. Хорошо, папки дома нет, а то увидел бы доченьку с утра во всей красе: я упала с самосвала, тормозила чем попало. И, главное, напрасно — мы не увиделись, не разобрались.

Позвольте, обожгусь! Позвольте, ошибусь!

Позвольте мне упасть, или пропасть — не знаю!

Но я приду в себя, приду и поднимусь,

И, может, оценю всё то, что потеряю.

То будет — мой ожог, то будет — моя боль.

Татуировкой шрам на сердце почернеет.

Но я узнаю, что в мире есть любовь,

Прекрасная как жизнь, и надо быть смелее:

Взлетая в небо, не бояться смерти.

И, чувствуя, как крылья за спиной

Вдруг выросли. Позвольте мне, поверьте!

Я не боюсь за выбор свой…

И что, взлетела? Есть она там, любовь? А теперь: кто кого разлюбил, кто кого бросил — непонятно! Как дальше жить неизвестно…».

Почему зима тянется всегда бесконечно, словно тающий кусочек сыра в пальцах, если окунуть его в кружку с горячим чаем, а весна — наоборот? Её дни движутся быстро, как секундная стрелка в часах. Её дни летят мимо нас машинами на автостраде со свистом — числа в номере-дате не разглядеть. Весной 90-го мне иногда чудилось, что я легла спать 16 апреля, а проснулась…

«19 мая.

Сегодня день пионеров. Надо же! И кто вспомнил об этом? В классе — никто. А когда-то, давным-давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, это был отличный праздник для детей. В школах сокращалась уроки, а после них прилетал волшебник в голубом вертолёте, отвозил учеников в парк им. Собино. Раздавал бесплатно мороженое и билеты на аттракционы. «Но куда ушло всё это, не было нет ответа…», как поёт Ротару. Перестройка, сэры и сэрухи, демократия. Гласность. Не то, чтобы я против, но где счастливое детство для младшего поколения, для будущих детей? Из крайности в крайность. Ну чё за страна такая! Как там у Толстого, Пётр Первый говорил: «Угораздило же в такой стране царём родиться!». А тут угораздило не то, что царём — просто родиться, да ещё в эпоху перемен. Ладно, расписалась чего-то, разумничалась. Ностальгия, блин. По бесплатному мороженому. Или по беззаботному детству?

24 мая.

Завтра школьная линейка, для кого-то очередной последний звонок. Решили с Алинкой не только в белом фартуке пойти (как полагается), но ещё и по два хвостика сделать, с бантами. Как в первом классе. Вот пена будет. Вчера ходили в галантерею, купили ленты, собрали их в розы, резинки пришпандорили, кайфово вышло. А после линейки мы поедем в Донской. Ну как? Не в сам, а только на станции выйдем. Там встретит Алинкин Лёшка. Обещал нас отвезти в одно место, показать какой-то карьер. Говорит, закачаешься! Да, Дневничок, да. Теперь мы тасуемся в компании друзей Лёши. И вообще, много чего произошло. Видишь, как давно я не писала. Про пионеров — не считается. Самое главное, что я поняла за это время — никогда не смогу убить себя. Как поняла? Очень просто, Дневник, очень просто. Попробовала. Когда закончились майские праздники, попробовала. Стыдно об этом вспоминать! И писать. Но напишу. Чтоб неповадно было!

Тогда я скверно себя повела, прям ни в какие ворота. Разозлилась, офигеть как. Алинка узнала, что я опять одна, и взялась за старое — устраивать мою личную жизнь. Типа клин клином вышибают. Подсунула мне брата Лёши — Олега. Пацан, мол, ничейный пропадает. Без меня — меня женили, называется. Ну, я и вдарилась в разнос. Назло всё им сделала. Напилась, с каким-то хмырём в Донской уехала. Ну, понятно — зачем. Справедливости искать. И кое-кого. Не нашла. Зато папу и Лену — нашла. Ой, какой же был скандал, ну какой же был скандал, но, впрочем, песня не о том, а о любви. Да, о любви. Господи, как же хочется любить и быть любимой, разве это так сложно? В общем, вернулась я к Алинке. Потом в город. И со всеми разосралась в пух и в прах. Утром с папой. После обеда с подругой. Они свалили, а я осталась наедине с собой. Зря.

Когда смотришь с пятого этажа вниз, осознаёшь свою никчёмность, пустоту внутри и никакого просвета, кажется, что просто — взять и перекинуться через перила. Кончатся все мучения. Боль прекратится. И больше никому не будет проблем. Ну, погорюют. Пожалеют. Так им и надо! Всем! Но вот висишь вниз головой. Она кружится от страха, прилива крови, а руки ещё крепче сжимают эти чёртовы балконные железяки, висишь и понимаешь, что никакая сила не заставит их разжать, хоть они мокрые, и дрожат; думаешь, что сердце остановится и так, от одной только мысли, что сейчас можно соскользнуть…

Я не смогла, Дневник! Я слишком трус, чтобы жить, но ещё больший трус, чтобы умереть. Даже не помню, как завалилась назад, на балкон. И не упала. Ангелы спасли? Или черти, себе на потеху? И удивительно то, что потеряла сознание потом. Или заснула, не знаю. Очнулась ночью — замёрзла, прикинь? В комнату заползла буквально на четвереньках, без сил. Теперь мне с этим жить. Я и в смерти никчёмна.

Алинка позвонила через сутки. Мы помирились. И с папой тоже. Жизнь налаживается. Но иногда думаю, что внутри меня выжженная степь, и ни один аленький цветочек больше не расцветёт в ней!».

25 мая, перед линейкой, нашему классу огласили список учеников, поступивших в новую школу при РИИЖТе. Моя фамилия тоже прозвучала. Я вздрогнула. А нужно ли мне оно?

— Ты чё? Конечно нужно! — удивилась Лерка. Оказалось, я спросила вслух. И добавила. — Радостно с одной стороны — прощай, Макарыч с теоремами, Олечка, да и Валечка со своим кружком Чехова…

— Чехова не трожь, — улыбнулась я.

— Ну, конечно, не трожь, у некоторых с ним же — вась-вась!

— У некоторых — тоже, — парировала я, намекая на Леркины пятёрки по сочинениям и её участие в литературном кружке, пусть и добровольно-принудительное, как вся общественная жизнь в школе.

— Ладно, ладно. Мысль потеряла из-за тебя. А! С одной стороны радостно, а с другой — грустно. Детству-то — амба! Состав прибыл на конечную станцию, вылезай.

— Нет, Лер, нет — пересадка. Мы просто сядем в другой. Но я боюсь, что слишком спешу и могу сесть не в тот поезд.

Колокольчик в руках первоклассницы прозвенел, прозвучали стихи, песни, напутственные речи. С Алинкой с трудом сбежали со школьного двора: ребята звали с собой в парк, в кино, Лерка — гулять на набережную. Еле отвертелись, едва успели на электричку. Так и поехали, в форме. Вид вызывал улыбки у пассажиров, а мы буквально задрали носы — да, да, смотрите, какие нарядные и хорошенькие в отутюженных коричневых платьицах, накрахмаленных фартуках, с нелепыми нейлоновыми бантами, с чувством свободы — впереди лето, а экзамены — ой, ну их, кто помнит об экзаменах в конце мая?

Лёша встречал нас не один. Я насупилась. Алинка замотала головой — мол, она здесь не причём, её хата с края: завязала вмешиваться в мои дела. Оказалось, не очередной «жених», а — Вадик. Из приветствия и объяснений на скорую руку узнали, что у Лёшки при подъезде к вокзалу заглох мотоцикл, а Вадик мимо проезжал. Остановился, помог. Знакомы парни давно, по районному ДОСААФу. Учились на шофёров вместе. В благодарность Лёха Вадима пригласил рвануть с нами, за компанию. Я глаза закатила, а новую истерику — не стала. Хватило прошлой. Алинке испортить очередное свидание — уже форменное свинство. Молча села с Вадиком. Парень, конечно, «хорош», подумала. Свадьба на носу, а он с малолеткой рассекает по полям, по весям. По карьерам.

Заехали за хлебом, Лёша забыл из дома взять. Зашли в магазин все вместе. Лёха покупал, расплачивался, трындел с продавщицей и с нами одновременно: расписывал место как мистическое, обросшее легендами и загадками. Во, Цицерон! Раньше добывали в карьере песок, потом бросили. Почему — неизвестно. Купаться в нём опасно. Глубина — неимоверная, прям Марианская впадина местного масштаба, можно нырнуть и не вынырнуть: вода ледяная, пески засасывают и прочие страсти. А сколько там утопленников, машин в него сброшенных — никто не считал. Того и гляди, из тёмных волн выйдет Лох-Несское чудовище!

— Но водичка прозрачная, как самогон двойной перегонки, — рассмеялся Вадик.

— И песочек мягкий, чистый, вы такого не найдёте у себя в Ростовах, — нахваливал Лёшка, — тенёк даже есть, клянусь своей треуголкой!

— Ну, если тенёк, — хмыкнула Алинка, — тогда другое дело. Помчали давай. Тоже мне барон Мюнхгаузен нашёлся!

И помчали. Никогда, мне казалось, я ещё не видела неба, такого ясного, яркого, как поле васильков; таких листьев нежных, сочных, ещё не опалённых южным зноем и оттого сияющих юной зеленью, дрожащих от шёпота ветра; не ощущала такого солнца, ослепительно белого, но с ласковыми лучами. Банты улетели. Причёски растрепались, юбки помялись. Но ни я, ни Алинка не расстроились: ведь, когда мотоциклы остановились на пригорке, и Лёха гордо произнёс: «Смотрите! Ну, что я говорил?», широким жестом обвёл кругом, восхищённо ахнули. Перед нами карьер — вода, что твой сапфир в золотой оправе, из песка. Я стояла на крутом обрыве, счастливая, словно исследователь вулканов, который добрался до заветного кратера. И одинокая, будто пылинка, что медленно кружила и падала, падала в пропасть огромного, безжалостного мира.

«25 мая 23-00.

Лёшка не врал, Дневник. Изумительно! Когда мы спустились к карьеру, дух захватило. Можешь себе представить, синеву над собой и под ногами? Только над головой она дышит покоем, а внизу темнеет холодной угрозой. Когда чувствуешь ласковую ладонь на волосах и озноб одновременно, аж зубы сводит, потому что коснулся воды ступнями, как будто в горный родник вошёл. Это он, карьер. И на Земле можно найти космос!

А ещё с нами ездил Вадик. Спросил, почему я не приезжала на майские в Донской, не отмечала праздники там? Намекал, что кое-кто присутствовал. По фигу. Хочу забыть навсегда, хочу…».

Вычеркнуть! Вычеркнуть тебя из жизни. И, если встречу когда-нибудь случайно, то пройду мимо, не волнуйся:

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

Июнь встретил ласково, словно отец дочку: сел на корточки и распахнул объятия. И бежишь к нему на встречу — сердчишко, что зайчонок тарабанит лапками по барабану; помнишь, что строг — экзамены, нелюбовь, но бежишь — душа пищит от радости. Вот, он какой июнь!

«4 июня.

Сдала, ура! Даже эту дурацкую информатику. Пацаны ржут — на счётах чего б не сдать. На отсталые ЭВМ намекают. Но, между прочим, в других школах и таких нет. А перед экзаменами мы писали сами на себя характеристики, в новую школу. Макарыч наш решил применить новаторский подход в педагогике, посмотреть, такие ли мы честные и принципиальные, дети перестройки, как ставим себя на классном часе. Да пожалуйста! Взяла и написала правду. Что дисциплина хромает на все четыре ноги, что учусь ниже своих способностей, что в общественной жизни ни класса, ни школы, участие не принимаю. И всё в таком духе. Сдала. Ругала себя на все корки, душа набитая — ну кто с такой характеристикой возьмёт? Но вчера отдали аттестат, табель за 10-й класс, и писанину, думала, мою — нет, учителя. Там — всё с точностью до наоборот. Можно не волноваться — теперь возьмут. Осенью я буду учиться в школе при РИИЖТе. А как-то стыдно стало. Почему? Не пойму.

Приехал брат с женой из Первомайска на днях. Она, Машка, всё никак не могла мне простить то, что я не послушалась их, не пошла в технарь. Узнала о новости — успокоилась наконец-то. Они притаранили с Украины вещичек, я довольная, как стадо слонов! Перепало две кофточки велюровые, джинсы вельветовые и колготок пару штук. Одни обычные, а одни — вот, уматы — красные! А куда я в них пойду? Правильно, на концерт «Кино». К нам Цой приезжает, сам Цой!!! Лёшка достал билеты на нашу гоп-компанию, и с девочек денег не взял. А ведь заплатил по червонцу у перекупов. Но я так рада, так рада! Услышу, увижу Виктора вживую! Я даже махнула рукой на то, что Олег, брат Лёхи, с которым меня стасануть Алинка хотела, идёт, а мне жуть как перед ним стрёмно появляться после пьяных выходок на 9 мая. Олегов таких много, а Цой — один».

В общем, концерт. Событие грандиозное не только для нас, но и для наших родителей. Папа, к примеру, один раз в жизни «был в концерте»¹⁶. На Эдиту Пьеху ходил в Москве, когда ездил в командировку. Костюм, бабочка, женщины в бархате, розы. Культурное, словом, мероприятие. И потому спокойно отпустил меня. Для папы, что опера в театре, что рок на стадионе — две птицы одного полёта. Так что от вечернего бархата еле отвертелась!

«8 июня.

О!!! Чё было, чё было, Дневник! У меня от избытка чуйств не то, что язык, буквы заплетаются! Чертовски, считаю, повезло! Ведь мы даже на фильмы «Асса» и «Игла» ради Цоя ходили, а тут — вот он! На-сто-я-щий! Живой! Высокий, весь в чёрном. Его голос разносился над стадионом, словно мистическое эхо! Но и мы не подкачали: орал на весь Ростов, скандировали — горло осипло. Да, а ещё — нет худа без добра: один из наших, Лёхин друг Санька, слишком раскричался, руками размахался. И его задержали, увели менты. После концерта мы пошли искать-выручать этого засранца. И чё? Сашку отпустили — раз, два — увидели Виктора с группой возле автобуса, очень близко, они грузили аппаратуру. Прикинь, Дневник! Сашка зазнался и требовал благодарностей. Получил по шее. В шутку, конечно! Домой возвращались пешком через полгорода. Взахлёб рассказывали друг друг свои чувства, заново переживали этот миг. Усталость? — ни капли! Что — расстояние для тела, когда в душе и сердце — эйфория?! И мне теперь, как отцу, останутся кайфовые воспоминания!

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

16

Цитата кинофильма «Москва слезам не верит».