Правила Зодиаков

Наталья Елецкая, 2021

Что может произойти в мире, если выпасть из него на долгих три года? Все что угодно. И подчас реальность оказывается еще более непредсказуемой, чем самая смелая фантазия. Непредсказуемой и… опасной. Именно это и происходит с Отто Рейвой, известным писателем, впавшим в кому после несчастного случая и чудом вернувшимся в этот мир, который навсегда изменился. Отныне люди должны подчиняться жестоким «Правилам Зодиаков», строго регламентирующим не только общественную, но и личную жизнь. Нарушителей ссылают на Остров, о котором ходят жуткие слухи и откуда никто не возвращается живым. Что лучше – попытаться сломить систему или подчиниться ей? Этот нелегкий выбор предстоит сделать Отто. И права на ошибку у него нет. Комментарий Редакции: Жемчужина фантастики, «Правила Зодиаков» как никогда органична на волне небывалой актуальности астрологии. Густой и колоритный сюжет – волнителен, точен и великолепно сложен, а легкий на подъем слог не может не радовать своей звездной воздушностью.

8. Ужин

Уна встретила его холодно и настороженно. Она уклонилась от дружеского поцелуя в щеку и посторонилась, давая Отто пройти. На ней было синее платье с белыми разводами. Выглядела она замечательно, несмотря на хмурый вид и нарочитую отстраненность.

Отто кольнула острая боль. Эта женщина, оставаясь самым близким человеком, больше ему не принадлежала. Тот эгоистичный факт, что она не принадлежала также никому другому (и не могла принадлежать — по крайней мере, официально), не утешал, а наоборот раздражал. Появись у Отто реальный соперник, он бы знал, что ему делать. Но соперником выступали темные силы, поэтому борьба обещала быть неравной.

Оставив в прихожей куртку с новенькой нашивкой, Отто прошел в гостиную. Здесь ничего не изменилось с того утра, как он в последний раз уходил на работу: та же мебель, цветы на подоконнике, старая трехрожковая люстра с выщерблиной на дымчатом плафоне. Впрочем, шторы, кажется, были новые, и накидка на кресле поменяла цвет с насыщенно-бордового на более спокойный розовый.

Стол был сервирован на двоих. Бутерброды с копченой колбасой, пикули и оливки, многослойный салат, буженина. С кухни аппетитно пахло тушеным мясом. Что ж, по крайней мере, с наличием в магазинах продуктов и возможностью их купить по-прежнему всё в порядке, подумал Отто, ощутив голодный спазм в желудке. Утром он позавтракал в больнице омлетом и с тех пор ничего больше не ел. Он схватил с тарелки бутерброд и, воровато обернувшись на дверь, молниеносно его умял.

Уна вошла в комнату, старательно сохраняя отстраненный вид. Вероятно, она выбрала для себя такой способ защиты, посчитав, что, если будет притворяться равнодушной, Отто станет вести себя так же, а это давало им шанс не провалить в первый же совместный вечер выпавшее на их долю испытание. Не столько из жалости к Уне, сколько из боязни доставить ей неприятности Отто решил подыграть бывшей жене, хотя подобное притворство было ему ненавистно, особенно в квартире, которую он привык считать своим домом и не мог вот так запросто отказаться от этой привычки.

— Мясо скоро будет готово, — сказала Уна. — Можем начать с холодных закусок.

— Давай начнем. — Отто окинул жадным взглядом гастрономическое изобилие. — Сколько всего! Три года нормально не ел.

Уна скупо улыбнулась, словно оценила шутку, наложила на тарелку еды и поставила перед Отто.

— Хорошо, что к тебе вернулся аппетит. Честно говоря, выглядишь ты не лучшим образом.

— Волосы скоро отрастут, и шрам будет не так заметен.

— Я не о шраме, а о твоем измученном виде. Ты потерял почти пятнадцать килограммов, в чем только душа держится! Тебе необходимо усиленное питание и постельный режим. Наверняка то же самое сказал и врач в поликлинике.

— Врач в поликлинике — дурак. Наверное, в прошлой жизни он был дворником. И не ты ли сама надавала мне на сегодня кучу поручений? Сходи туда, сходи сюда… Бегал весь день как савраска.

— Помолчи и поешь.

— Кажется, ты готовила этот салат на мой прошлый день рождения? Я имею в виду тот, который мы еще отмечали вместе.

Уна торопливо сказала:

— Давай не будем о прошлом.

— Но тогда нам вообще не о чем будет разговаривать. Не обсуждать же настоящее!

— Нет, мы должны говорить именно о настоящем! Я должна помочь тебе принять новую реальность. Собственно, это всё, что я могу для тебя сделать. Именно поэтому я согласилась с тобой встретиться. Ты хоть понимаешь, насколько это тяжело для меня?

— Понимаю. — Отто коснулся руки Уны, и она вспыхнула как девочка. — Вместо разговоров я бы должен заключить тебя в объятия. Отнести в спальню. Наверстать то, чего ты была лишена все эти годы. Сказать, что мои чувства остались прежними…

Уна выдернула руку:

— Молчи, не то мы поссоримся, и я попрошу тебя уйти.

— Но это же глупо! — забыв о собственном недавнем решении, Отто едва сдерживал раздражение, готовое выплеснуться наружу. — Мы одни в квартире и можем делать все что захотим.

— Нет. Нет!

— Не думаешь же ты, в конце концов, что за нами следят?

— Я не думаю, — прошептала Уна. — Я знаю. И пожалуйста, не произноси это вслух.

— Извини, но твое поведение смахивает на паранойю. Да кому мы нужны? Кому интересно следить за двумя бывшими супругами, сохранившими после развода нормальные отношения? Даже если мы ляжем в постель, вряд ли нас приговорят к каторжным работам. На публике мы можем играть навязанные нам роли, если без этого не обойтись. Но дома…

Внезапно из глаз Уны потекли слезы. Она ничего не говорила, только беззвучно плакала. И это оказалось ужаснее всего.

Вид плачущей жены отрезвил Отто. Он испугался. Он проклинал себя. Она не станет больше с ним видеться. Она откажется даже говорить с ним по телефону. Этот вечер — последнее, что у него осталось. Дальше будут пустота и одиночество.

— Уна, прости! — дрогнувшим голосом сказал он. — Я идиот!

— Мне страшно за тебя, — прошептала Уна, не размыкая век. — Тебя заберут. Ты и неделю не продержишься. По собственной глупости попадешь туда, откуда нет возврата. Ты по-прежнему думаешь, будто всё это — лишь игра. Я думала, что обладаю силой убеждения, но на тебя ничего не действует. Ни просьбы, ни аргументы…

— Обещаю: больше ни одного неосторожного слова с моей стороны. Пожалуйста, не плачь, дорогая.

То есть, я хотел сказать… Черт. Черт!

— Хорошо. Я поверю твоему обещанию и понадеюсь на твое благоразумие.

— Почему ты не предупредила меня о Куце?

— Хотела, чтобы ты удивился. Как он тебя встретил?

— Сделал вид, что не узнал.

— Странно. Вы проработали вместе столько лет, и он бывал у нас дома… Может, Наставникам запрещено узнавать бывших коллег?

— Я тоже так подумал.

— Он сказал что-нибудь важное?

— Обычная бюрократическая чепуха. Через несколько дней я должен сообщить ему решение о выбранной профессии. — Отто вынул из кармана Список. — Взгляни. Возможно, посоветуешь что-нибудь?

Дойдя до последнего пункта, Уна побледнела. Ее губы дрогнули, но она быстро овладела собой и бесстрастно заметила:

— Шеф-повар из тебя вряд ли выйдет, готовить ты никогда не умел. Медицина тоже не для тебя…

А как насчет переводчика? Ты неплохо знаешь немецкий.

— Я подумаю. — Отто потянул носом воздух. — Кажется, что-то подгорело.

— Ох. Мясо! — Уна метнулась из гостиной.

Пользуясь ее отсутствием, Отто встал и прошелся по комнате. Он смотрел на предметы, сделанные им самим или купленные совместно с Уной: фотографии маленькой Агнес, зеркало в раме из ракушечника, бронзовый подсвечник в потеках от оплавленных свечей… Привычно заныло в груди. Отто знал, что ему придется зайти в свой бывший кабинет, и заранее готовил себя к этому. Не зайти он не может. Это дань памяти, часть прощального ритуала, одно из уготованных ему испытаний. Плата за возвращение к жизни. Слишком несоразмерная, если уж начистоту.

Вернулась расстроенная Уна.

— Мясо испорчено, — виновато сказала она. — Боюсь, я оставила тебя без горячего. Но есть торт. Твой любимый — ореховый.

— Надеюсь, Правила не предписывают никаких особых диет?

— Нет, но они постоянно редактируются. Недавно вышло третье издание, дополненное. Тех, кого коснулись изменения, вызывают повесткой для ознакомления. Да, чуть не забыла…

Уна вынула из секретера книгу и пухлый конверт и протянула Отто.

— Извини, мне следовало сразу тебе это отдать.

Отто взял книгу, сохраняя внешнее спокойствие. Прохладная гладкая обложка с крупно набранным названием романа и его фамилией. Девственно-белый форзац. Вступительное слово Берндардса (он прочтет аннотацию позже, чтобы не портить себе настроение — Берндардс наверняка не удержался от пары-тройки шпилек)… И сам текст: тяжеловесный, куда более весомый, нежели на машинописных листах — удивительная трансформация, не перестававшая его удивлять.

В конверте плотной стопкой лежали банкноты — судя по оттенку и размеру, сплошь крупные. Этого должно хватить на полгода нормальной сытой жизни, быстро прикинул Отто и положил конверт на стол.

— Оставь себе. Я больше не могу тебя содержать. А так хоть какое-то подспорье к зарплате медсестры.

— Ни в коем случае! Ты без работы, без собственного жилья. Это твой гонорар, честно заработанный. Я не возьму этих денег.

— У меня нет ни сил, ни желания спорить. Поэтому забирай без всяких споров.

— Ты действительно считаешь, что я способна на такую низость? Хотела бы — давно бы их прикарманила и тебе ни слова не сказала! — Уна снова заплакала.

— Мне лучше уйти.

Отто направился к выходу. Уна опередила его, загородив дверь.

— Пожалуйста, не уходи вот так, позволь мне объяснить…

— Мы не можем нормально разговаривать. Я постоянно довожу тебя до слез.

— Я сейчас успокоюсь. Уже успокоилась.

— Дай мне пройти.

— Ладно, — сухо сказала Уна и посторонилась. — В конце концов, кто я такая, чтобы тебя удерживать. Не поддавшись на провокацию, Отто вышел в прихожую и снял с вешалки куртку.

— Конверт будет лежать в ящике твоего стола, — сказала Уна ему в спину. — Понадобится — заберешь.

Она вошла в его бывший кабинет, оставив дверь приоткрытой. Отто жадно смотрел на ярко освещенный прямоугольник, притягивавший его как магнитом. Уна отомстила ему тонко, по-женски. Он восхищался ею и одновременно ее ненавидел.

Послышался скрип растрескавшегося паркета и звук выдвигаемого ящика. Проклиная собственную слабость, Отто распахнул дверь и вошел в комнату.

Здесь ничего не изменилось — то есть вообще ничего, если сравнивать с гостиной, где Уна хотя бы повесила новые занавески. На письменном столе лежала початая пачка бумаги, которую Отто купил в канцелярском магазине незадолго до несчастного случая. Чернильный прибор стоял там, где ему и положено: слева от настольной лампы, на расстоянии вытянутой руки, чтобы удобно было заправлять ручки. Сбоку на приставном столике примостилась печатная машинка, накрытая чехлом. Левую стену занимали книжные стеллажи, заставленные собраниями сочинений зарубежных и отечественных классиков, энциклопедиями, справочниками и автобиографиями. Одна из полок была отведена под произведения Отто: девять разнокалиберных книг, самая масштабная из которых, объемом почти в 600 страниц, весила как кирпич и при необходимости могла послужить средством самообороны.

Отто подошел к шкафу, в котором хранил всякую всячину, присел на корточки и распахнул дверцы нижней тумбочки, которую кто-то из его друзей метко прозвал «рукописной».

Он оказался совершенно не готов к пустоте на полках и с немым вопросом поднял глаза на Уну.

— Я сложила рукописи в коробку и спрятала на антресоли. Они пришли на следующий день после того, как нас развели. Перерыли всю комнату под предлогом перевозки твоих вещей на новую квартиру. Я решила, что лучше перестраховаться.

— Правильно сделала. Спасибо.

— Достать коробку?

— В другой раз. Лучше покажи свои картины. Те, которые ты нарисовала без меня.

— Зачем? — удивилась Уна и добавила с едва уловимой язвительной интонацией. — Прежде ты не особо интересовался моим творчеством.

— Это было прежде. Покажешь?

— Хорошо. Пойдем.

К кухне примыкала кладовка — тесная, заставленная ненужными вещами, которые и выбросить жалко, и использовать не с руки. Свет включался внутри; голая лампочка на тонком проводе отбрасывала тени на коробки, сложенные штабелями и подписанные черным фломастером.

Отто остался стоять в дверях, а Уна вошла в кладовку, отодвинула старую китайскую ширму, поднырнула под коробки и завозилась там, что-то передвигая и вытаскивая. Отто была видна ее прогнувшаяся как у кошки спина, и голые ступни — нежные, розовые. Его охватило желание — болезненно — острое, усугубленное годами воздержания и невозможностью немедленного удовлетворения.

Уна, пыхтя, пыталась вытащить из-под стеллажа громоздкий сверток, не догадываясь о том, что бывший муж пялится на нее с вожделением подростка.

— Тебе помочь? — спохватился Отто.

— Сама справилась.

Уна сдула со щеки прилипшую прядь волос и поднялась на ноги, прижимая к себе сверток.

— Зачем такая конспирация? Ты говорила, что датируешь картины прошлыми годами.

— На всякий случай. Их ведь становится все больше, понимаешь?

— Давай отнесу в гостиную.

— Нет! — испуганно возразила она. — Туда нельзя.

— Не глупи, Уна. Мы будем смотреть твои старые работы.

Отто отобрал у нее тяжелый сверток, отнес в комнату, положил на диван и размотал плотный полиэтилен. Уна стояла рядом и заглядывала через его плечо. Он ощущал слабый запах ее пота, аромат шампуня и чего-то еще — неуловимого, но сладостно притягательного.

Приказав себе не отвлекаться, Отто поднял холст без рамы, лежавший первым в стопке и, держа его на вытянутых руках, внимательно рассмотрел.

Да, его жена была талантлива. Сейчас, после того, как он три года не видел ее работ, это не вызывало никаких сомнений. Отто и раньше считал, что как художница Уна вполне состоялась, но был скуп на комплименты, отчего у нее, вероятно, сложилось мнение, будто он не в восторге от ее картин.

Отто не понимал причину тогдашней своей сдержанности, ведь во всем, что касалось быта, он не уставал хвалить Уну, даже если ей не вполне удавался обед или она плохо отглаживала его рубашки. Возможно, дело было в обычной зависти. Оба были людьми творческими, а творческие люди эгоистичны. Хотя Отто считался довольно известным писателем, он не мог мириться с конкуренцией, которую невольно составляла ему жена, и тот факт, что она писала маслом, а не чернилами, дела не менял.

Будучи штатным художником в крупном издательстве, Уна придумывала иллюстрации к книгам, а свободное время (которого у нее, как у любой работающей жены и матери, было немного) посвящала живописи маслом. Раньше в гостиной всегда стояли мольберт и запах красок. Теперь красками пахло в ванной, хотя Уна и пыталась замаскировать этот запах концентрированным освежителем воздуха, от которого у Отто, когда он зашел помыть руки, защипало глаза и заложило нос.

Отто одну за другой просмотрел картины. Девять за год. Неплохо, учитывая, что Уна рисовала только по ночам, свободным от больничных дежурств. Стиль стал более выдержанным, а сюжеты более продуманными. В новых работах чувствовалась зрелость, которой Уне недоставало раньше.

Возможно, роль играла запретность, придававшая каждой картине дополнительную изюминку, заставлявшая Уну смаковать каждый мазок кистью, который в любой момент мог стать последним, если ее преступление раскроется. Только теряя, по-настоящему осознаешь ценность утерянного. Так случилось с увлечением Уны, то же самое — Отто знал — ожидает и его. Он не сможет не писать и будет делать это по ночам, тоже запершись в ванной, одновременно выискивая в голове нужную фразу и прислушиваясь — не послышатся ли за входной дверью шаги нежданных визитеров?

— Ну как? — нетерпеливо спросила Уна.

— Твои картины великолепны.

— Ты из вежливости так говоришь, — она покраснела от удовольствия.

— Я думаю, теперь твой талант раскрылся полностью. И это плохо.

— Почему?

— Вот это, — Отто перевернул картину и кивнул на дату, — вряд ли обманет профессионала. Подлинная картина трехлетней давности и та, которую я держу в руках, отличаются так же сильно, как я до комы и сразу после нее.

— Да, тут ты прав. Так обидно, что я не могу предъявить миру свои работы, испытать тщеславное удовлетворение, в котором нет ничего дурного! Лучше бы мой талант совсем пропал. Такое ведь случается и у художников, и у писателей. Кажется, у вас это называется исписаться?

— Не знаю, — сухо ответил Отто. — Не сталкивался.

Слова Уны неприятно поразили его. Неужели ты забыла, хотелось ему крикнуть, что я тоже привык творить? Неужели не понимаешь, что я не хочу однажды проснуться с осознанием, что больше не могу выжать из себя ни строчки, что я исписался? Неужели ты готова пожертвовать талантом, только бы перестать мучиться? Ведь они — явление временное, а талант, однажды пропав, уже не вернется.

— Мне пора, — сухо сказал он. — Я как-нибудь еще загляну, если ты не возражаешь.

— Только позвони заранее, чтобы я была дома. Помолчав, Уна смущенно спросила:

— Всё ведь в порядке?

— Конечно.

— Мне показалось, ты обиделся…

— Тебе показалось. Да, чуть не забыл. Пожалуйста, не превращай мой кабинет в музей. Разбери всё, выброси лишнее, книги отнеси букинисту. Устрой гостевую спальню. Зачем комнате пропадать?

Уна сделала протестующий жест, как бы отметая саму мысль о подобном кощунстве. И в этот момент в дверь позвонили.