Рыжая фея из глухомани

Наталья Авдушева

Мой Леший! Что он делает со мной? Он всего лишь мне говорит: «Сейчас ты полетаешь!» Это правда. То, что он делает со мной, уносит меня так далеко, что я с трудом возвращаюсь на землю! Книга содержит нецензурную брань.

ЛЕШИЙ

Когда просыпаюсь, за окном уже темно, в доме тихо, только слышно, как Фая что-то негромко поёт. Вроде бы колыбельную. Наверное, Дашу укладывает. Не знаю почему, но хочется на это взглянуть, хоть одним глазком погрузиться в эту атмосферу домашнего, семейного уюта. Тихо подойдя к дверям спальни, немного раздвигаю плотные шторы.

На большом угловом диване, возле стены, положив Дашу себе на колени, сидит Фая. Одной рукой она держит девочку, немного покачивая и напевая ей незамысловатую колыбельную:

— Ай, баю, ай, баю

Баю, доченьку мою,

Моя доча баю-бай,

Моя доча засыпай…

Обняв другую её руку и прижавшись к ней щекой, спит вихрастый Элвин-Тихон. С краю, в свете бра, лёжа на боку, Мишка читает книжку. Не рубится в телефоне, а читает. В наше время — это что-то из ряда вон.

Вообще, картина так берущая за душу, что на меня разом накатывает какая-то волна щемящей тоски.

Хотел бы я такую семью? Однозначно, безоговорочно, именно такую, тёплую и душевную. Хотел бы я такую жену, как Фая? Только такую и хотел бы — нежную, любящую, ласковую. Хотел бы я прямо сейчас всё изменить и променять свою свободу и одиночество на семейный быт и море ответственности? Нет. Не готов. Пока не готов. Да, мне хочется именно такую семью, но не сейчас. Когда-нибудь потом. Что-то ещё не даёт мне сделать этот шаг, что-то ещё держит меня в моём одиночестве и не отпускает. Я, всю свою жизнь ждущий тепла родного человека, не могу переступить эту черту и оставить своё одиночество в прошлом.

То, что произошло сегодня с Фаей, я могу понять. Когда у Фаи был мужчина? Она посвятила себя детям и совсем не похожа на ту, кто станет заниматься сексом для здоровья. Что-то она там говорила про какого-то Егора, но, по её словам, расстались они ещё до появления Даши. То есть, как минимум три года она одна. Так что её реакция вполне объяснима. А вот моя реакция меня несколько удивила. Я, уже настолько пресыщенный женскими ласками и более интимного характера, поплыл как мальчишка, когда она начала, сама того не замечая, ласкать меня своими нежными руками. Не смог сделать вид, что сплю и схватил её за руку. Напугал её, совсем невинно поцеловав её маленькую ладошку. Представляю, как бы она напугалась, если бы откинула одеяло и увидела бы, к чему привели её незапланированные ласки и нежные поглаживания! Если это называется — лечить синяки и ссадины, то я готов пойти ещё откуда-нибудь свалиться, чтоб только снова испытать эти божественные ощущения, когда Фая, забывшись, начинает ласкать и нежно поглаживать.

В сущности, мы с ней в чём-то похожи. Только я, боясь и не принимая серьёзных отношений, меняю девушек, не задерживая их возле себя и на неделю, она же совсем отказалась от любых отношений. Мы оба боимся поверить и доверится. Боимся быть преданными. Все восемнадцать лет я надеялся и ждал, что Она придёт, всё объяснит и будет рядом. И у меня будет настоящая семья. Нас учили в детском доме, что мы все — семья. Но, по сути, каждый из нас оставался один, каждый из нас нёс свою боль изо дня в день, из ночи в ночь. И каждый, даже те, кто знал, что родителей нет, умерли, всё равно ждали их — каждый день. И лучший сон для каждого был, когда снилась мама! Единственное заветное желание каждого детдомовского ребёнка — мама! И в три года, и в пять, и в восемнадцать!

Фая взяла на себя самую главную миссию — она стала мамой для трёх ребятишек, которые остались совсем одни на всём свете. Они даже представить не могут, как им повезло!

Меня брали в семью трижды. И трижды я снова возвращался в детский дом.

В три года вернули назад через месяц. Оказывается, дети плачут! У детдомовских детей много страхов, они могут плакать часто и кажется, беспричинно. Приёмные родители не смогли этого выдержать, это оказалось слишком сложно для них. Они не ожидали, что дети — это так тяжело.

В пять лет меня вернули через два месяца. Я был чересчур замкнут. Взрослым, решившим взять меня в дети, показалось, что я их ненавижу, поэтому не хочу с ними разговаривать, не хочу быть хорошим мальчиком, бесконечно благодарным, что его приняли в семью. А я, скорее всего, просто банально боялся! Боялся поверить. Боялся доверится.

В восемь лет меня взяли в семью, где уже было два мальчика. Даже не знаю, зачем они взяли меня. Мальчишки были сильно старше — одному пятнадцать, другому семнадцать. Они смотрели на меня так презрительно, цедя слова сквозь зубы. При любом удобном случае унижали меня и обзывали подкидышем. Взрослые, почему-то не вступались за меня и видимо решили, что мы должны сами найти общий язык. Однажды мы его нашли. Мы подрались с тем мальчишкой, что помладше. В кровь. После этого я собрал свои вещи и ушёл сам в детский дом. В свои восемь лет я пришёл к директору детского дома, Галине Михайловне, и сказал:

— Я не хочу жить в семье и больше ни к кому не пойду! Моя семья — детский дом!

И больше мне семью не искали.

С женщинами у меня всё предельно просто. Они как-то сами появляются в моей жизни. Я никогда не прикладывал каких-то усилий, чтобы познакомится или кого-то соблазнить. Общение с ними ограничивается ни к чему не обязывающими шутками, лёгкими комплементами и моим обещанием перезвонить.

Была одна девушка, которая вызывала нечто большее, чем простое желание заняться ни к чему не обязывающими сексом и разбежаться. Но меня опередил мой лучший друг. И слава богу! Вряд ли бы я смог дать ей то, что дал ей Никитос, и вряд ли бы Лиза полюбила бы меня так, как любит его. Значит, это изначально была не моя женщина. Интересно, а моя женщина вообще существует? Или я так же всю жизнь буду ждать встречи с ней, как до восемнадцати лет ждал встречи с Ней?

Из размышлений меня вывели мягкие, почти кошачьи, шаги Фаи.

— Лёша, надо поесть. Я поставила тебе на столе. Потом ещё укол и горло побрызгать.

— Снова один бульон?

Улыбается. Значит не злится и не обижается. Это хорошо.

— Можно уже и супчик поесть.

— Фая, — снова беру её за руку.

Сам не знаю, почему, но мне хочется к ней прикасаться.

— Прости меня, ладно? Что-то занесло меня…

Аккуратно высвобождает руку и отходит на безопасное расстояние.

— Ничего, я не обиделась. Кушай, я пока лекарство приготовлю.

С аппетитом съедаю всё, что Фая оставила для меня на столе — кажется, не ел ничего вкуснее! Всё свежее и такое домашнее! Даже хлеб выпечен в хлебопечи, а не куплен в магазине. Если бы она решила проложить путь к моему сердцу через желудок, у неё бы это вполне получилось. Наверное, я за всю жизнь не питался так по-домашнему. В детдоме — столовское питание, а потом — холостяцкое — пицца, роллы, суши, пельмени, макароны… А тут борщик, нежнейшие котлетки и пюре, компотик… Всё просто, но очень вкусно. Я на секунду почувствовал себя частью этой семьи, а не волком-одиночкой, никому не нужным и ничего никому не должным…