Ведьма

Мишель Дарби

Оказывается, в преддверии своего «второго переходного возраста» некоторые женщины становятся ведьмами. Эта удивительная история о метаморфозах жизни русской эмигрантки, о ее разочарованиях и надеждах на будущее. Фоном произведения стало желание главной героини в сложных жизненных ситуациях уйти от действительности, в результате чего она оказывается в волшебном мире своего внутреннего «Я».

Глава 3

Становление ведьмы. Учимся «летать»

Осень две тысячи десятого года. Дуйсбург. Северный Рейн Вестфалия.

В том году Полине исполнилось сорок пять. Она, как говорится, стала «бабой-ягодкой опять» и не знала, радоваться ей этому или нет.

Полина ощущала себя вечной пассажиркой поезда, который, как Fata Morgana, непрерывно курсировал между двумя вокзалами. С ним она однажды приехала в Германию, но мыслями и чувствами она ежедневно возвращалась на ее «старую» Родину. И снова здесь. Снова заграница. Заколдованный круг…

Поначалу эта фантастическая поездка казалась ей забавным приключением. Она знала точно, откуда, куда и зачем едет.

Ее попутчики выходили на разных станциях по обе стороны границы и обретали Дом.

Она всегда мечтала об оседлости, но ее мечты как-то все не реализовывались. В ней прочно поселилось состояние вечной скиталицы.

Чтобы не потерять себя, она построила в своем сознании абстрактный образ Отчего Дома, населив его близкими по духу людьми и чувствами, помогающими ей бороться с одиночеством.

В Доме том было светло, он вырос на фундаменте ее принципов и правил, и от этого казался надежным. Тепло и уют царили во всем. В нем витал русский дух…

Однажды Полина осознала, что сойти с бешеного экспресса невозможно. Он стал для нее смыслом и единственно возможным образом жизни. Сердце ее разрывалось между двумя вокзалами…

«Ваше благородие, госпожа чужбина,

Жарко обнимала ты, да только не любила.

В ласковые сети, постой, не лови,

Не везет мне в смерти, повезет в любви…»

О смерти речь не шла. А в любви ей, как всегда, не везло.

Октябрь… С деревьев опадали листья. Роскошные краски. Ее мозг фиксировал красоту.

А чувствам, как псам на привязи, было приказано: «Цыц!» Но они затихли до поры до времени, выжидая подходящего момента, когда их отпустят на волю или когда они, устав ждать этого, сами сорвутся с поводка и понесутся…

Когда проблем становилось слишком много и нервы Полины сдавали, она просто так ходила по Дуйсбургу и не думала ни о чем. Просто фиксировала большие и маленькие ежедневные происшествия, не анализировала их и ни в коем случае не допускала на уровень эмоций и чувств. Созерцание происходящего помогало ей эмоционально выжить. Она знала: надо держаться. Тонко чувствующая ее натура часто страдала от того, что любая мелочь: кем-то случайно оброненное слово или неожиданная ситуация, рождали в ней массу умозаключений и ассоциаций. Этот процесс подпитывался эмоционально, и жизнь казалась ей сплошным адом.

Во время созерцательных прогулок в ее голове была тишина. Срабатывал инстинкт самосохранения. Ей не хотелось в сорок пять умереть от инсульта или, что еще хуже, попасть в психушку.

Говорят, что у человека в голове, так он и живет. Полина была не довольна своей жизнью.

Временами ей казалось, что она сходит с ума. Земля уходила у нее из-под ног и она, как будто, выпадала из жизни, а события начинали происходить, как на экране телевизора. Она очень опасалась этого состояния, из всех сил стремилась остаться здоровой, чтобы, как она часто выражалась, «досмотреть этот театр» до конца. Поэтому она решала, как быть: побыть в одиночестве или провести время с подругой? Побродить по осеннему парку или пробежаться трусцой по лесу? Она понимала, что часто делала что-либо не из удовольствия, а из желания не сдастся! Да-да, именно держать баланс и стало ее жизненной целью номер один. Баланс, который она, как ей казалось, соблюдала, был подобием гармонии, которая от рождения была заложена в ней, но разрушалась поступательно временем. Она еще в юности поняла, что гармонию в себе можно поддержать только стабильностью жизни, уверенностью в будущем. Ей всегда хотелось постоянства: жить в одной стране, в одном городе, на одной и той же улице, в одном доме, с одним и тем же мужчиной. Всю жизнь. Но ее желания почему-то не реализовались. Все получалось с точностью «наоборот».

Родители-студенты родили ее в Литве и в возрасте трех месяцев перевезли в Россию, в Восточную Сибирь.

В двадцать пять она переехала на Украину. И вот теперь она в Германии. Страны Советов, которая ее вырастила, давно не существовало. Вот она и думала: где же ее Родина?

Полина решила для себя так: так как по крови у меня все русские, значит и она — русская. Ей пришлось пережить множество переездов, смерть отца, два неудачных брака и тяжелый интеграционный процесс.

Дуйсбург был как всегда экстравагантен. В нем было всего чересчур! Город, с его трехсоттысячным населением, почему-то пользовался дурной славой. И не только из-за того, что в нем на параде любви в июле 2010 в давке погибли фаны техномузыки или плохой экологии. Было в нем еще что-то, что не нравилось самим немцам. Некоторые из них не могли толком объяснить, почему они не любят Дуйсбург. Здесь жило много иностранцев. Русскоговорящие эмигранты в основном осели в районе Ноймюль. Их называли «русские», хотя по-настоящему русскими были жены коренных немцев и поздних немецких переселенцев. Другими «русскими» были или сами поздние немецкие переселенцы, или кавказцы и евреи. На русском языке говорили в разных частях города, но вполголоса, деликатно, из уважения к немцам.

Полина узнавала своих даже со спины. «Русские» с их еще во многом советским менталитетом отличались неуверенной походкой и блуждающим по сторонам, словно ищущим поддержки по сторонам, взглядом. Женщины выглядели потрясающе, хотя одевались вычурно и, по мнению немок, злоупотребляли косметикой. Эмигранты старших поколений ходили по городу с одними и теми же однажды приглянувшимися полиэтиленовыми кульками месяцами до тех пор, пока на них не стирались рисунки. В семье, как говорится, не без урода, но общее мнение местного населения о русских эмигрантах было таково: работящие, ответственные, образованные. Женщины красивые, покладистые. Дети воспитанные и хорошо учатся.

В районе Марксло преимущественно жили турки-гастарбайтеры, работавшие на сталеплавильном заводе Тюсен Крупп, от которых Полина за время ее проживания в Дуйсбурге ничего плохого не видела. Мало того, хозяин квартиры, которую она снимала в районе старый Хамборн, где немцев и иностранцев жило поровну, был молодой интеллигентный турок. Марксло считалось турецким гетто, Стамбулом в миниатюре. Здесь на каждом шагу были турецкие гешефты. Магазины свадебной одежды прославились во всей Северной земле Вестфалии.

Румыны, болгары и африканцы жили в районе Хохфельд. Район считался неблагополучным. Ходить вечерами там было нежелательно.

Символом города была стоявшая в его центре абстрактная птица, разноцветная, жирная, которая и на птицу то мало была похожа, но придавала городу еще больше экстравагантности.

В Дуйсбурге был высокий уровень безработицы и очень вредное ведомство по делам иностранцев, с которым Полине, как иностранке, пришлось, конечно же, столкнуться.

В старинном каменном доме, в котором жила Полина, в подъезде было всего три квартиры. То есть, у нее было по соседству еще две семьи, с которыми она ладила. Ее двухкомнатная квартира находилась на четвертом этаже, под самой крышей. Стены дома были толстыми, словно в бункере. При открытом окне шумы доносились только со стороны улицы, ведущей к автобану. Комнаты были проходными. Почти вся мебель в ее скромном быту была не новая, за исключением дешевого белого платяного шкафа и двух маленьких журнальных столиков из Ikea, которые Полина приобрела сразу по въезду в новую квартиру. В спальне у окна стоял письменный стол, а на нем — бывший в употреблении компьютер — подарок убежища для пострадавших от насилия женщин. Односпальную кровать в спальню с двумя наборами постельного белья, старомодный комод с витриной темного дерева и двухстворчатый шкаф, которые стояли в зале, а также пылесос, утюг, два простеньких плафона на потолок, кое-что из кухонной утвари и стиральную машину выделило заботливое социальное ведомство.

Гостиный гарнитур салатового цвета, с гнутыми ножками и плетеными боками, состоявший из раскладного дивана и двух кресел, достались ей от Гарри, который по дешевке откупил их у родственников одной умершей старушки. Ковер Полина нашла на улице среди кем-то выброшенных вещей, почистила его и положила в зале на полу.

У Полины дома не было камина. По случаю она купила DVD с горящим костром, который вечерами вставляла в видеомагнитофон. Включалась расслабляющая музыка, на экране пылал костер и она чувствовала себя очень счастливой в своей тесной квартирке со скошенными потолками и «лежачими» окнами. Это была бесконечная романтика среди крыш с окнами-глазами и бродившими по крышам котами. Такие крыши она представляла себе в детстве, когда бабушка читала ей сказки Ганса Христиана Андерса. Ее квартира была для нее островком постоянства. А пережила она в ней ого-го сколько! Одна только прохудившаяся крыша дома чего стоила! «Катастрофа» или «Всемирный потоп» случилась в квартире дважды. Первый раз летом, когда пошел сильный косой дождь. Она сидела на своем «новом» старом диване и смотрела в окно, любовалась стихией, разбушевавшейся за окном. Вдруг через стыки в рамах хлынула в комнату вода и в мгновенье ока кафельный темно-зеленый в коричневых разводах пол залила дождевая вода, и на ковре вокруг стоявшего под окном журнальным столиком образовалось мокрое пятно. Полина смотрела на это явление и соображала… Она отправила смс хозяину квартиры, который на тот момент загорал на пляже Анталии и начала устранять последствий потопа с половой тряпкой в руке, развесила намокшую часть ковра на стуле и просмотрела прогноз погоды на ближайшие часы и дни в интернете. Хозяин отозвался вежливо заверил, что послал с фирмы, где работает, сотрудника для оказания немедленной помощи. Через минут сорок в квартиру заявился красивый молодой турок, который явно не был специалистом по окнам и крышам, а тем более по потопам. Он во всем обвинял косой дождь и сказал, что такого рода дожди вообще-то случаются редко и что женщине беспокоиться не надо. История с косыми дождями в течение двух с половиной последующих лет пару раз повторилась. Чтобы положить этому конец, хозяин Хасан призвал на помощь своего брата Магомета. Брат просидел минут тридцать на крыше без страховки, покурил, затоптал Полине грязными ботинками ковер и кафельный пол, перешел в кухню, там через окно влез на крышу и покурил на ней еще тридцать минут (окно на кухне тоже стало протекать позже). Кое как крышу починили. Уют был Полиной выстрадан.

Обыденный день Полины раньше начинается одинаково. Без десяти шесть у нее над головой противно гудел мобильный телефон, поставленный в режим будильника. В нем было двадцать мелодий, она перебрала все, пытаясь выбрать самую подходящую из них. Мелодии эти сама по себе были приятные, но когда они «попадали» в будильник, они начинали ее раздражать.

Дальше все шло по плану. Капля за каплей призрачной стабильности. Она хотела верить в то, что «все будет хорошо». Но знала, что это было самообманом и одной из иллюзий, придуманных человеком для того, чтобы успокоить на время себя и окружающих.

Помечтав пару последних лет о том и о сем и представив себе «как хорошо это будет», Полина завязала с этой гнилой идеей, так как ни одно из ее мечтаний о благополучном будущем и воплощении в жизнь даже ближайших планов не осуществилось.

Так она приспособилась жить иллюзиями. Они как заменитель мечтаний. Их смысл заключался в том, чтобы представить себе, что вот мечты уже стали реальностью и это и есть настоящая жизнь, та, к которой она стремилась.

Иллюзии хватали Полину за руки и ноги и тащили вверх, и в бок и куда-то еще. Так она училась летать. И шаг за шагом превращалась из обычной женщины в женщину, включившую режим реализации своего женского супер потенциала.

Ей страшно было подумать о том, что половина ее жизни прошла, а она не достигла своих целей. Она стала все меньше расстраиваться от того, что была неквалифицированным работником и драила тупо полы, туалеты, кровати и все, что только можно было драить и что попадалось под руку. С учетом того, что козырным местом работы у Дуйсбургских эмигрантов считалось сидеть в общественных туалетах (некоторые из них в поисках такой «доходной» работы ездили даже в другие города на электричках), то ее последнее место работы в католическом госпитале считалось чуть ли не элитарным.

Итак, подъем в без десяти шесть утра… На пути в ванную она автоматически успевала всунуть два тоста в тостер и включить кофеварку, лицо намазать дневным кремом от морщин, а сверху тональным кремом, волосы заколоть «крабиком» наверх, губы обвести контурным карандашом. Она влезала в джинсы, носки, свитер или футболку, босоножки-кроссовки, куртку или теплую куртку в зависимости от времени года. Быстро просматривала в интернете Faceboock и страничку в интернет-знакомствах, переставляла, заглатывала тосты с маргарином и медом и заливала в себя (настроившись в режим «удовольствия») две чашки дешевого кофе марки «Да» из супермаркета Rewe.

Выскочив на безлюдную улицу, Полина десять минут добиралась на велосипеде до трамвайной остановки «Пожарка» под утренние трели птиц, которые на нее обрушивались из-за каждого куста словно очереди автомата Калашникова. Приходил трамвай, забитый до отказа преимущественно рабочими, студентами и школьниками. Час пик! Хорошо, если ей удавалось сесть и расслабленно проехать двадцать пять минут до клиники. Если нет, приходилось стоять и слушать раздающиеся со всех сторон с наушников попутчиков звуки музыки тяжелых жанров. Спрашивалось, кто же слушает в такую рань рэп или рок?!

Дальше по прибытию в Хохфельд около десяти минут галопа к рабочему месту. За несколько лет Полину там уже все знали и к ней здоровались. Она отвечала «Доброе утро» и чувствовала себя «маленькой рыбешкой», как называла себя и своих коллег турчанка Сефда.

Она спускалась лифтом все ниже и ниже, проходила вдоль коридора, где гнездились уборщицы, где вращались огромные барабаны стиральных машин с половыми тряпками, и спускалась лифтом в подвал, где находился пункт обслуживания кроватей.

По пути она должна была успеть всунуть регистрационную карту в специальный автомат и зафиксировать время своего прибытия.

А вот дверь лифта открылась и перед глазами Полины предстали Илья и Андрей, ее русскоязычные товарищи по работе из отделения службы доставки пациентов. Их функции в клинике заключались в двух словах: «пойди-принеси». Они принадлежали к категории немцев-переселенцев из Казахстана. В «прошлой жизни» Илья был инженером, а Андрей офицером.

Они уставились на Полину и по-русски пожелали доброго утра, что ее ободрило, а Андрей назвал ее Поленькой и сказал, что она хорошо выглядит. Да, жить стало после этого веселее и утро показалось более доброжелательным, несмотря на дождливую осеннюю погоду.

Два ее женатых «почитателя» стояли по обе стороны оцинкованного гроба. Андрей, чтобы ее рассмешить, даже взгромоздился на него и сказал:

— Сначала мы с Илюхой поедем наверх. Заберем одного мертвячка и доставим его в патологию.

— Кто помер? Женщина или мужчина? — Спросила Полина.

— Старушка преставилась, — сказал Илья.

— Дело житейское, — вздохнул Андрей.

— Когда-то и нас вот так вот — вперед ногами, — пошутила Полина.

— Ну ты молодая. Тебе еще рано, — возразил ей Илья, — тебе еще до пенсии как до Москвы пешком. Да и потом, кто кровати-то застилать будет, если не ты?

— До пенсии не доживу, однако, — сказала Полина.

Пятидесятилетний Андрей был такого же роста как она, сто семьдесят три, коренастый, лысый. Илья был повыше, ее ровесник, стройный, с усами и почти совсем седой, хотя и не лысый.

Полина приходила в подвал за десять минут до начала работы. Сначала она здоровалась с диспетчером (он же был ее непосредственным начальником), высоким и сутулым, с ковбойской походкой шестидесятидевятилетним немцем Гюнтером и с другими мужиками из службы «пойди-принеси». У диспетчера была фамилия Шримпс, что в переводе на русский означало креветка. Человеком он был жадным. Несмотря на то, что он вышел на пенсию, он продолжал работать. Ему нравилось командовать другими, унижать при случае своих подчиненных и пугать увольнением. Он придирался ко всему и всем, чтобы показать свою власть. Он был человеком необразованным и не культурным.

Когда регулярно два-три раза в год случались забастовки работников обслуживающих служб города и общественный транспорт переставал ходить, господин Шримпс со своими подчиненными не обсуждал тему «Как я доберусь до работы, если ничего не ходит?» Все знали заранее: его эта тема не интересует. Сам он жил напротив клиники. Остальные должны были добираться или своим ходом, или на такси.

В одну из таких забастовок Полина выложила за такси свою двухдневную зарплату.

Вместе с Полиной постельных дам в подвале было шестеро и они любили себя называть дизайнерами по кроватям. По сути они были больничными горничными. Их труд был незаметен, но важен, ведь пациентам нужно было иметь свеж заправленные кровати.

Каждое отделение после выписки пациентов выставляло грязные кровати в коридор, и тут приходили постельные дамы с этажерками, на которых аккуратными стопочками лежали чистые постельные принадлежности, одеяла и подушки. А также влажные тряпки для дезинфекции кроватей и полиэтилен, которым они накрывали уже застланные кровати перед тем, как медсестры расставляли их по палатам.

Хорошим днем считался день, когда кроватей было немного и они в перерыве пили кофе дольше положенных тридцати минут. Плохим, соответственно, был день, когда от обилия кроватей мутнело в голове, хотелось кушать и как можно скорее рвануть домой, отсидеться, отлежаться, после того как они без передышки исколесили тяжелыми этажерками огромную больницу вдоль и поперек. Гудели ноги, болели руки и плечи, ныла спина. Это был физический труд, тяжелый и низкооплачиваемый.

Полина зарабатывала на три евро в час меньше, чем остальные. Ведомство по делам иностранцев продлило ей вид на жительство на два года. На ПМЖ или гражданство можно было подать заявление после шестидесяти месяцев уплаты пенсионных взносов, или через пять лет, поэтому главный шеф фирмы, на которую работала Полина в клинике, сослался на то, что ее пребывание в стране носило все еще ограниченный характер, а следовательно, рабочий контракт был тоже продлен на два года и что место работы у нее не постоянное. А не постоянное, значит и зарплата остается на уровне зарплаты во время испытательного срока.

Этот факт сбил энтузиазм Полины в деле обслуживания кроватей. К работе она стала относиться без особого усердия.

Самая старшая постельная дама Элизабэт ее с самого начала почему-то не возлюбила и не хотела с ней работать в паре. Ее, признаться, тоже никто из коллег Полины не любил. Все ждали ее выхода на пенсию.

Это была среднего роста блондинистая злая австрийка, которая едва умела читать и писать, но с огромным опытом ухода за кроватями. Этому доблестному делу она отдала тридцать лет своей жизни и очень гордилась этим. Она носила длинный белый халат, через который всегда просвечивали ее огромные трусы в розовый цветочек, тоже часть рабочей униформы, которую она выдумала себе сама.

Две другие коллеги Полины были очень похожи друг на друга, их даже звали одинаково — Бригиттами. Обе типичные немки, при мужьях, с виду благополучные и к работе своей прикипевшие. Уж как никак, а по десять лет в клинике отпахали. На деньги, заработанные на кроватях, они, разумеется, не жили, это были их карманные деньги, в отличие от Полины, тянувшуюся из последних сил, чтобы содержать себя и поддерживать материально маму с маленькой украинской пенсией.

Полина скучала по интеллектуальной работе. Она никогда не рассказывала коллегам о своем университетском образовании, чтобы они не передали эту информацию высшему начальству и чтобы ее не уволили, посчитав высококвалифицированным работником. Она не хотела что-то снова менять в своей жизни. Возвращаться в Киев не собиралась и все делала для того, чтобы получить постоянный статус пребывания в Германии и наконец начать жить так, как она хотела.

Полина любила работать с двумя турчанками — Миной, с которой позже по-настоящему подружилась, и Сефдой. Сефта была ее ровесницей, она родилась и выросла в Германии и являла собою образец западного продукта, состоящего их ярко выраженной эмансипации. Она отличалась от других женщин выраженным стремлением к справедливости.

Она объяснила Полине, свежеиспеченной постельной даме, обстановку в коллективе, подробно рассказала, кто чем дышит. Росту она была маленького, крепенько сбитая и очень темпераментная.

Когда Полина с ней на пару тянула за собой тележку с постельным бельем, они выглядели как два ишака. Сефда ее поучала:

Ты не усердствуй, здесь этого никто не оценит. Даже не похвалят, не то, что премию дадут. Денег рождественских ты не получишь. Их дают только тем, кто здесь давно пашет. И отпускных мы не получаем. Умей расслабляться во время работы. Делай паузы, а то быстро выдохнешься. Среди нас здоровых нет, некоторые болеют костями, кто артритом, у кого воспаляются суставы. У меня спина ужасно болит. Работа физическая, целый день на ногах.

— Да я рада, что хоть такую работу нашла, — вздыхала Полина.

— Да, в Дуйсбурге работу днем с огнем не найдешь.

И они толкали этажерку дальше, мыли и застилали кровати.

Недостатком Сефды было то, что она болтала без умолку и находила темы для разговора, которые своим негативом разъедали Полину изнутри. Она не могла понять, делала ли ее коллега ей умышленно больно, показывая абсолютную бестактность и эгоизм или она просто этого не понимала, будучи ограниченным человеком. Энергии в ней было зато, хоть отбавляй. Да, темы она находила злободневные. Например, она знала, что у Полины не было мужа и детей и наслаждалась рассказами о своей дружной полноценной семье, о родственниках. Она знала, что с деньгами у Полины было сложно и, глядя ей участливо в глаза, спрашивала: «Ну скажи, тяжело ведь тебе, невыносимо, да? Это ведь так ужасно, когда на счету у тебя постоянно минус и никто не помогает? Так ты когда-нибудь и не выдержишь, заболеешь». Словом, зная, что у Полины все плохо, она тут же рассказывала, как у нее все хорошо. Полина радовалась за нее вначале, но со временем, когда Сефда излупила дыры на ее «больных местах», она после работы становилась настолько раздражительной, что готова была кидаться на любого, кто попадался ей на пути.

Их «старая» (ей было шестьдесят три года) коллега Эдит обладала хорошим чувством юмора, но из-за своей завышенной энергичности она без продыху гоняла Полину по всей больнице без передыху с одного стационара в другой и бесконечно драила-надраивала грязные и вонючие кровати, только не вылизывала их, обегая каждую по многу раз до тех пор, пока не покрывала, наконец, ее защитной. Они с Полиной с такой скоростью толкали этажерку, что у обеих свистело от ветра в ушах. Чтобы избавиться от нее хотя бы на минут пять и присесть, Полина посылала ее на перекур (к счастью, она была курящая). Но Эдит быстро возвращалась снова, заявляя, что выкурила только половину сигареты, а остальную половину еще не заслужила.

Социальные отчисления производились из честно заработанной зарплаты Полины на медицинскую страховку, страховку по безработице и многое другое. Мысль заболеть и потерять рабочее место держала Полину в постоянном страхе. Ведь потеряв рабочее место, она была бы депортирована. Гордость свою Полина глубоко спрятала и тупо мыла, драила до отупения, до боли в руках и ногах, и в мозгах.

Официально в Германии, как и в России, считается каждый труд почетным. Только вот оплачивается он по-разному.

Но не будем о грустном. Итак…

Каждый день в полвосьмого утра Полина с напарницей (с кем именно — зависело от плана) выкатывали их этажерку из «кроватного гнезда» и бегали с ней по бесконечным коридорам огромной клиники из стационара в стационар.

В лифте Полина стояла рядом со своей этажеркой, смотрела на себя в зеркало и говорила своему отражению: «Guten Morgen!». Она редко нравилась себе по утрам. Белые штанишки — «бананчики» как-то грустно свисали на бедрах, а белый коротенький китель болтался на ней, скрывая кожу и кости. Рыжие волосы были собраны на макушке, на лице не было макияжа. И все равно мужчины в клинике часто делали ей комплименты.

Одеждой «дизайнерши по кроватям» ничем не отличались от медсестер. Пациенты часто к ним обращались с вопросами, на которые они не могли ответить.

Полина добиралась до стационара 2А, где со вчерашнего дня скопилось более десяти грязных кроватей. Она встречала в коридоре больных на инвалидных колясках или ходячих больных с капельницами, прикрепленными к штативу на колесиках. Эти пациенты как будто выгуливали свои капельницы. Хотя это и было глупо, но Полина немного завидовала пациентам, которых посещали бесчисленные родственники и любящие супруги. Она понимала, что случись со ней что-либо, никто не будет сидеть у ее кровати.

Особенный коктейль негативных эмоций получался, когда она смешивала эти мысли с ненастной ноябрьской погодой за окнами клиники, стонами пациентов и грустными мыслями об Эберхарде и свой неустроенной личной жизни.

После «основной» работы, доходов от которой не хватало на то, чтобы не зависеть от социальных пособий и остаться в стране, Полина два раза в неделю ездила убирать дом бывшего архитектора господина Вайденбаха и один раз в неделю в доме Габи-его снохи, поделивших огромный дом на две квартиры. Заработанными у них деньгами Полина оплачивала аренду своей квартиры.

Работа в больнице заканчивалась в тринадцать тридцать. Полина очень уставала, у нее гудели ноги и ныла спина и плечи, болели руки. Тяжелая работа, хотя и не на полный рабочий день, к которой она не была приучена с детства, морально и физически изматывали ее. Работы по специальности было не найти, да и кому нужна была здесь ее кандидатская диссертация? Знание немецкого было на повседневном уровне, но для работы в офисе ей нужно было учить его и дальше. Ей очень хотелось домой на диван и тишины, покоя. Вот просто так запереться в квартире и никого не видеть.

Но вот подходил автобус и она выезжала в Нойдорф к господину Вайденбаху. Еще через двадцать минут она уже была на месте и звонила в дверь девяностолетнего архитектора. Как это ни странно выглядело, но этот человек почему-то стал важен для нее. Среди всех мужчин, которых Полина встретила в ее заграничной жизни, он держал лидирующее первенство. Он был по-настоящему взрослым, человечным и как мужчина покорил Полину тем, что прожил вместе со своей недавно скончавшейся супругой долгие шестьдесят лет. Это значило, что он сумел сделать эту женщину счастливой, если она не оставила его, а это искусство доступно не многим мужчинам. Господина Вайденбаха Полина посещала по понедельникам и четвергам. По пятницам она работала у его снохи Габи.

Она стояла на добротном из темного гранита крыльце престарелого архитектора усталая и голодная. На улице дул пронзительный холодный ветер. Ей было холодно, она ежилась и перевешивала с плеча на плечо матерчатый мешочек с маленьким пустым боксом для бутерброда и пустым, протекающим в крышке кофейным термосом внутри. На ней были старые, почти прорвавшиеся на коленях джинсы, купленные лет пять назад в «KIK» всего за пару евро. Они у Полины считались «рабочими», но при случае, когда они только-только после стирки, она одевала их в гости.

Каждый раз, как только она звонила в дверь господина Вайденбаха, проходило всего несколько минут и она уже слышала его быстрые шаги на деревянной лестнице. Он открывал дверь в фартуке, одетом поверх свежей постиранной и выутюженной Полиной дорогой рубашки. Рубашка в нескольких местах была, как обычно, в свежих пятнах от кофе или соуса.

— Привет, мое сокровище, — расплывался в улыбке старик, — проходи скорее. Как дела?

Настроение Полины сразу улучшалось. Она подавала ему руку и чмокала в свежевыбритую щеку.

— Все прекрасно, господин Вайденбах, вы сами-то сегодня как?

— Да как всегда. Немного давление подскочило. Ты проходи…

Он пропустил женщину вперед, и она по лестнице поднялась наверх, в столовую, чтобы обсудить «планы» на сегодня.

Дом бывшего архитектора Полина с удовольствием приводила в порядок. Она оставляла вещи в прихожей и поднималась по деревянным, покрытым черным лаком ступенькам в столовую.

Старик хозяйничал на кухне, что-то достал из холодильника, поставил тарелку в микроволновку.

Полина знала, что он, как всегда, готовил ей обед.

— Бери вилку и нож и садись за стол.

— Да не надо, господин Вайденбах, зачем вы…

— Без разговоров… — бурчал он и ставил тарелку на стол, — тебе надо покушать!

Полина никогда не понимала толком, как старику удавалось так вкусно готовить. Она села за стол и спросила:

— А вы уже пообедали?

— Да.

— Очень вкусно. Гуляш и макароны.

— Угу, — поддакивал старик, садился напротив Полины и набивал табаком «Black Luxuri» свою трубку. Дом старика был насквозь пропитан табачным дымом. Когда Полина мыла окна, то смывала со стекол коричнево-зеленый слой никотина.

Традиция кормить Полину после работы в клинике завелась больше года назад, когда она начала работать у господина Вайденбаха в его доме.

Как-то раз, закончив уборку, она собиралась домой. Старик подошел к ней и всунул в ее руку пятьдесят евро, сказав: «Вот, девочка, сходи на выходные в хороший ресторан». От денег Полина отказалась. С тех пор он стал ее кормить у себя дома. Полина была очень тронута этим.

Пока она обедала, старик расспрашивал ее о делах в клинике, о матери.

На стенах его дома висели акварельные рисунки в рамках. Архитектор когда-то хорошо рисовал. На камине и на ночном столике в рамках стояли портреты его умершей жены Клары.

Полина еще раз подумала о том, что таких мужчин жены не бросают. Господин Вайденбах сделал для своей Клары рай. Полине хотелось бы быть на месте этой женщины, но, видно, не судьбы ей была найти такого мужчину, надежного, умеющего по-настоящему любить.

Когда она покончила с гуляшом и макаронами, старик накормил ее вкусным мороженым от «Бофрост» и она начала записывать на листочке, вырванном из блокнота, список продуктов, которые ей предстояло купить в супермаркете.

Полина «вышла» на старика-архитектора через Габи — бухгалтера из организации «международная женская солидарность». Она была женой сына господина Вайденбаха, тоже архитектора. Эта рослая, плотного телосложения немка, в общении резковатая, предложила Полине работать у ее свекра. Часть дома, в котором жила Габи с мужем, Полина убирала один раз в неделю по пятницам. Габи относилась к ней двояко, а если точнее сказать, то даже трояко: как к уборщице в ее доме, как к коллеге и по-приятельски. Так продержались они, балансируя между приказами-просьбами, просьбами и откровениями три года. В теплую погоду, спрятавшись под навесным карнизом на выдраенной Полиной Габиной террасе, они пили кофе и что-то обсуждали…

Вот получишь скоро немецкое гражданство, — обнадеживала Полину Габи, — вот тогда и изменишь наконец-то свою жизнь. — Уже решила, что будешь делать потом?

— Ну… в общем-то да. Уйду, наконец, из больницы. У вас, в принципе могу и дальше работать, но…

— Да ладно… это не уйдет, это все-равно временно и не для тебя. Ты на большее способна и должна на большее рассчитывать. Я в тебя верю. Это сейчас на тебя давит ведомство по делам иностранцев. Они тебя зажали в тесные рамки. Сейчас ты не можешь оставить эти две работы.

— Если я останусь без работы, меня выпроводят. Я очень устаю физически. Бегаю целыми днями с одной работы на другую за такие мизерные деньги. У меня болят руки и ноги. И спина.

— Ну да, то что ты зарабатываешь, чуть больше социального минимума. Я тебя прекрасно понимаю.

— Я так хочу уйти из этой больницы. Эти кровати мне целыми днями мерещатся, не могу их видеть, хотя и настроила себя так, что делаю мою работу с удовольствием. Буду получать страховку по безработице. В это время пойду на переквалификацию или квалификацию или получу новую профессию, обращусь на биржу туда, где занимаются трудоустройством людей с высшим образованием. Например, буду социальным работником или психологом, может, стану переводчиком.

— Тебе нужна интеллигентная специальность. У тебя все получится. Я даже представляю себе, как далеко ты пойдешь! Мы, однако, заговорились, ты еще не закончила работу. Ты сейчас пойдешь ванную комнату убирать. Пожалуйста, проследи, чтобы не закальцинировался кафель. Его надо тщательней тереть. А то ты плохо чистишь эти места, где он больше всего скапливается. Хорошо?

— Конечно, Габи. Я этому уделю больше внимания.

— Ты убираешь в резиновых перчатках и не чувствуешь, насколько поверхность шероховатая. Я это замечаю сразу.

— Я буду внимательней.

— Да, вот еще… поворачивай туалетную щетку к стене, а то мне не приятно на нее смотреть.

— Да, конечно, Габи.

Полина поспешила подняться наверх в ванную, чтобы избавиться от своего замешательства. Она думала о том, что не имела возможности жить так, как умела и хотела, и устала от оправданий за свою неспособность полюбить этот чужой образ жизни и себя в нем, Полина искала выход из этой призрачной реальности. Она включила свои резервные возможности, приняв обстоятельства. Она понимала, что должна быть внутренне сильной и физически выносливой. Поскольку она попала в чуждую ей среду на работе, она предполагала, что ее будут отторгать, даже ненавидеть, не понимая ее характера, ее сути. Так уж повелось, что люди осторожничают и боятся всего того, чего понять не могут. А Полина внушала сослуживцам страх своей внешностью, своими мыслями, поведением, речью, своим прошлым. Она была белой вороной, хотя и пыталась адаптироваться.

Полина заметила, что где бы она не находилась, она играла роль лакмусовой бумажки. Там, где она появлялась, всегда происходило роковое, но она не была тому причиной. Она не была роковой женщиной, но благодаря ей наружу выплывала всегда самая суть вещей. Отношения определялись на прочность, люди на надежность, коллектив на гнилость. Полина никогда ни во что не вмешивалась, она лишь наблюдала, но всегда готова была высказать свое отношение к происходящему. Ее оценка всегда оказывалась точной и, как правило, влекла за собой самые разные последствия. Она никогда не манипулировала людьми, даже когда речь шла о ее выгоде. Она любила людей и не причиняла им зла. И на зло отвечала добром. Полина никогда в ее жизни не поддавалась влиянию кого-то или чего-то и не искала подходящих теорий в оправдание своих мыслей и поступков. Она ни перед кем не преклонялась, была свободна от привычек и пороков. Она любила себя и не позволяла себе отдать себя разрушающим ее суть обстоятельствам. Ее свобода и умение отвечать за себя, дали ей право жить по своим законам и принципам, не нарушая ее природы и не нарушая, конечно же общих правил (законов) общества.

Она любила свой мир, считала его фантастическим, волшебным, принадлежавшим только ей. Она тяжело впускала новых людей в свою жизнь, но если это делала, то эти люди в оставались там навсегда. Было в ее отношении к себе и жизни что-то сверхъестественное, ведьмовское, хотя само слово «ведьма» отдавало чем-то злым и нехорошим. Фея в этом смысле Полине как-то нравилась больше. Но с другой стороны фея-женщина очень добрая и ее нельзя было назвать ведьмой.

Так вот… Полина была все-таки ведьмой, не феей, но не злой, к тому же хорошо воспитанной и интеллигентной. Доброй ведьмой в переходном возрасте. Уж какой только нечисти не живет в Дуйсбурге, скажите вы. Как, собственно, и везде. В Германии, ведьма — это самостоятельная профессия, ясновидящая. Предсказательниц с оракулами, с огромными прозрачными шарами показывают по телевидению. Они раскладывают карты, консультируют лично и по телефону. Почти в каждом городе есть эзотерические магазины с ведьмовскими принадлежностями. Немцы обращаются к таким ведунам и по поводу карьеры, и по личным делам. Ведьмы консультируют, лечат. Есть в Германии и школы, где учат магии. Удивительно! Как в «Гарри Поттере».

Не имея образования здесь, Полина даже подумала, а не пойти ли ей заочно учиться на ведьму, овладеть, так сказать, новой профессией. Интересно было бы знать, что бы на это сказало ведомство по делам иностранцев.

У Полины наблюдались ведьмовские признаки: она была абсолютно самостоятельной дамой, которая сама по своему усмотрению строила (портила) свою жизнь. Она, правда, где-то читала, что настоящие ведьмы весьма спонтанны и хаотичны. Этим похвастаться она не могла, так как строго, как могла, поддерживала порядок в своей неустроенной жизни. Она, как рыба плыла по течению жизни, с учетом всех ее обстоятельств. Она была уверена, что если бы этого не делала, то потеряла бы личную свободу. А быть несвободной в такой свободной стране как Германия было бы глупо. Шутка, конечно, имея внутреннюю свободу, можно абсолютно вольно чувствовать себя даже на луне.

Да, жизнь Полины была в ее руках. Она доверяла себе, своему жизненному опыту, своей интуиции. Что же еще? Ее сила и власть над внешними обстоятельствами жизни за границей сделали из нее сильную личность. Она знала это совершенно точно. Такая установка, как ей казалось, и является начальной сутью каждой ведьмы. Ведь настоящие (посвященные в таинства магии) ведьмы способны владеть огнем, воздухом и водой и менять действительность.

К ведовству в классическом его понимании она была не готова. И размышления о волшебном мире ее посещали от безысходности, от желания уйти от реальности. Было это для нее игрой? Креативным вымыслом, сродни ее занятиям живописью или игрой на фортепиано?

И доигралась Полина до того, что однажды она села верхом на пылесос и полетела на работу. А случилось это так.

Одна мысль о том, что она может потерять работу в клинике, приводила ее в ужас. Дело было зимой. В один из рождественских дней в Дуйсбурге вдруг навалило снегу. На дорогах появились заторы, общественный транспорт ездил с большим опозданием, а в некоторых районах города и вовсе перестал ходить.

Из старого Хамборна Полине было тяжело добраться в Хохфельд на работу, подвезти ее было некому. За день до своей смены она позвонила «старому ковбою», своему непосредственному начальнику господину Шримпсу и объяснила ему ситуацию.

— Да, да, — по-старчески прокряхтел он в трубку, — но меня это не касается. На работе вы должны быть вовремя. Как хотите. Вы вроде бы на такси раньше добирались.

— Я подумала, может меня кто-то подменить сможет. Ну, одна из женщин, кто ближе живет? Я могу их обзвонить.

Все коллеги Полины, женщины из сервиса по обслуживанию кроватей, или имели свои машины, или их подвозили на работу мужья, или же жили они совсем рядом с клиникой.

— Не выдумывайте, госпожа Смирнова, — пригрозил господин Шримпс, — это не обсуждается.

Счет Полины в сберкассе давно был в минусе. Она экономила на всем. Расходы опережали ее доходы. Она жила на диспокредит уже несколько лет подряд. Иногда случалось так, что денег ей не хватало даже на еду и она присматривалась к мусоркам, из которых пенсионеры и бомжи вылавливали пластиковые бутылки, которые сдавали по двадцать пять центов за штуку. Но решиться на сбор тары Полина не смогла. Что-то останавливало ее. Может, ей было стыдно, а может напоминала о себе текущая в ее жилах голубая кровь предков.

Полина решила не сдаваться и ехать на работу на такси. Она пошла в сберкассу снять необходимую сумму, но с ужасом обнаружила, что от диспокредита практически ничего не осталось. От отчаяния она заплакала. Было часов пять пополудни. По пути домой она зашла в супермаркет и, чтобы поднять себе настроение и обдумать ситуацию, на последние деньги купила бутылку шампанского.

Дома алкоголь расслабил ее. Она даже решилась позвонить маме, что, собственно, она делала каждый день. Она изо всех сил старалась выглядеть веселой и поддержать мать морально, чтобы у нее, не дай Бог, не поднялось давление.

— Как дела, доченька?

— Все отлично. Как всегда, работаю. Денежки тебе пришлю, как получу зарплату.

— А мне так одиноко. И такое здесь твориться в политике на Украине, что страшно жить.

— Все наладится, мамочка. Не грусти.

— А как у тебя с личным?

— Знаешь, я уверена, что скоро познакомлюсь с хорошим человеком.

— Познакомься, доченька, познакомься. Тебе за границей, как никому, очень нужна поддержка. Ты же умница и красавица. Неужели же тебе пары не найти?

— Сейчас в интернете многие знакомятся, мама. Я уже разместила на сайте службы знакомств свое объявление.

— Лишь бы у тебя было все хорошо, а я уж как-нибудь.

Полина поддерживала в разговоре мать, а у самой на душе кошки скребли. Отчаяние ее было так велико, что она забылась тревожным сном, забыв поставить на утро будильник.

Проснулась она за полчаса до работы и поняла: «Это конец! Опоздала!». У нее сильно закружилась голова и она в полусне металась по квартире. Она села на старый диван и закрыла ладошками лицо. Что-то заставило ее встать и подойти к шкафу, достать свою синюю пионерскую пилотку, которую она носила еще школьницей и которую хранила, как память. Она одела пилотку и сразу очутилась в том далеком времени, когда она чувствовала себя надежно и уверенно. Полина подошла к зеркалу и пришла в ужас, не увидев своего отражения. Она подумала, что, наверное, сошла с ума, но ей это было все равно.

Полина достала из крошечной кладовки синий пылесос, села на него и открыла окно. Какая-то невидимая сила подняла ее вместе с ним под самые облака, из которых, как из сита, сыпался на Землю снег. Она выставила ладошку вперед. Снежинки ложились на нее и соскальзывали вниз на готовившийся к Рождеству город. Она пролетела над рождественской ярмаркой в центре города и вскоре оказалась в Хохвельде перед входом в клинику. В небе она не чувствовала холода, ей не было страшно. Она была счастлива и отчетливо осознала, что ее внутренняя сила, наконец, вырвалась наружу. И что случилось что-то очень важное, к чему она стремилась в последние годы.

Полина ущипнула себя за правую щеку, чтобы убедиться, что она не спит и это все ей не приснилось. Щеку защемило. «Значит, правда!» Она взяла пылесос в руку, зашла в клинику и поздоровалась с секретаршей на ресепшене. Секретарша растерянно посмотрела по сторонам и не ответила. «Я — невидима!» — Догадалась Полина и пошла в подвал, где крутились барабаны стиральных машин с тряпками для уборки помещений, чтобы зафиксировать время своего прибытия.

Невидимая, она прошла мимо господина Шримпса и мужчин, которые приступили к работе на час раньше и поставила пылесос на свой шкафчик-ячейку, в котором хранилась ее рабочая одежда и обувь, положила на пылесос пилотку. Она быстро переоделась и вошла в общий зал в подвальном помещении, где стояли кровати раньше своих женщин-коллег.

— Доброе утро! — Сказала Полина.

— Стоило только захотеть, — съехидничал господин Шримпс, — на такси приехали?

— По воздуху добралась, — серьезно ответила женщина.

Шутка удалась, все рассмеялись.

Полине понравилось летать. Летая, она обрела свободу и начала чувствовать себя увереннее, не связанная по рукам и ногам реальностью жизни.