Кошка-дура. Документальный роман

Михаил Черкасский

Однажды известный оперный певец сказал, что время отступает перед памятью. Это верно. Но только отчасти, ибо миллиарды человеческих судеб бесследно тонут в забвении. И лишь слово, нота и камень могут хоть изредка на какое-то время устоять перед тяжкой поступью неумолимого Времени.

Итальянский роман

Зимой в Ленинград приехал редактор всесоюзной «Пионерской правды», зашел в гости к местной сестричке-газетке, познакомился. Была у него и конкретная цель — найти нового собственного корреспондента по Ленинграду и северо-западу: Колчину надо менять, не справляется. Присоветовали ему Быстрову. С виду понравилась, молодая, энергичная, хорошо держится, даже слишком, можно сказать, независимо. Здесь, на отшибе, так и надо. Биография тоже хорошая. «Послушайте, Нина Ивановна, хотите собкором к нам?» — «Как, а Колчина?» — «Ну, она… в общем, не будет работать у нас». — «Нет, на живое место я не пойду».

На том и заглохло. Несколько месяцев спустя позвонила сама Зинаида Колчина: «Нина, я ушла из „Пионерки“, слышала, что предлагать будут тебе. По-моему, есть смысл согласиться».

К тому времени все решилось: книга Петровского вышла, и он собрался уходить из редакции. На память осталась одна, с дарственной надписью: «Ежику Ивановичу, единственному, дорогому, от автора». И поэтому, когда вечером решила посоветоваться с мужем, он сказал: «А что, Еж, пожалуй, это дело — „Пионерка“. Тянуть нечего, на такое место всегда найдут». — «А мне, между прочим, предлагали еще полгода назад». — «Естественно: ты же умница».

Оформляться предстояло в Москве, но анкета ждала дома. Тридцать шесть листов, усеянных вопросами, тридцать шесть рентгеновских снимков, которые должны были просветить ее прошлое и настоящее во имя грядущего. С ней самой все получалось просто (не была, не участвовала, не состояла), но, когда дошел черед до родственников мужа (вот еще одно неудобство супружества), задумалась.

— Миша, я помню, что ты мне говорил о родителях, но как же мне все это написать?

Вот именно, как, если отец его был из «личных» дворян (за заслуги), а мать столбовая (по роду).

— Видишь ли… — остро прищурился, — мать моя родом из Хренниковых, так ты и напиши то, что пишет в анкетах знаменитый наш композитор Тихон Хренников. — И небрежно добавил: — Он ведь какой-то там родственник нам.

— Да ну тебя, хватит трепаться! Говори, что писать.

— Про отца напиши — почетный гражданин… — и, упреждая взрыв: — да, да, Еж, это тоже социальная категория, почти что происхождение.

— Врешь?..

— Еж, ну когда же я врал? — Ласково и насмешливо остановились темносияющие глаза. — Он был инспектором гимназии императрицы Марии Федоровны, на наш нынешний прекрасный советский язык это звучит так благозвучно: завуч.

— Ну, завуч… — Кисло проговорила, рассеянно глядя на белый лист, где рябили черные типографские мошки.

— Сейчас, сейчас, Еж, что-нибудь мы с тобой и про матушку, и про батюшку сочиним. Даром что не композиторы и не беллетристы.

Подсел, и действительно сочинили. Какую-то старинную вариацию на современный лад. Дальше, где пошло про партийность родственников, начала она шустро листать меловые дести: без… без… Девятнадцать раз написала, на двадцатом литератор не выдержал: «Слушай, Еж, как-то это все некрасиво у тебя получается: без, без, какие-то бесы, прости господи. Пожалуйста, напиши полностью». Верно, взяла ручку, приставила безпартийный (ая), все!.. Просмотрела, вложила в конверт, отнесла на почту.

И шла она по Невскому в прекрасный весенний день, как вдруг встала, простонала, озадачив прохожих: дура, какая же дура!.. Теперь они там подумают… Ну да, подумают: журналист, поступает в центральную школьную газету, а безграмотная, пишет «безпартийный…»

Через год, в такой же прекрасный весенний день, когда будет умирать ребенок, вдруг вспомнит на миг об этой анкете, и какой же глупой, неблагодарной увидит себя. А тогда пришла, раздраженно выплеснула на мужа:

— Вот, благодаря тебе напорола!

— Послушай, Еж, почему же ты так плохо думаешь о тех людях?

— Каких еще людях?

— Да тех, для которых ты заполняла лучшие страницы нашей совместной жизни таким шикарным анкетным языком.

— Опять твои штучки!

— Опять. Но неужели ты думаешь, что они будут все это читать?

— Ты что?.. Для чего же я все это писала?

— Для того: так надо. По-ло-жено-с… Еж, милый мой, ну, пойми, нема дурных, чтобы все это читать. Вот если с тобой что-нибудь случится, вот тогда всё поднимут, начнут сличать, а пока… господи, у тебя же и так, без анкеты, все на мордочке написано.

— А у тебя? — Уже улыбнулась.

— Тоже. Поэтому я и не заполняю анкеты.

В Москве она очутилась второй раз. Тогда, в первый, впечатлений было чрез край, сейчас тоже хотелось побольше увидеть, узнать. Вот и торчала она перед Врубелем в Третьяковской галерее. Дама разглядывала картину (впрочем, мало что понимая в искусстве), а какой-то мужчина — женщину. Она была в своем единственном, но «ударном» (так называл его Миша) костюме. Покрой английский, цвет синий с фиолетинкой (индиго, ну — джинсовый), на голове голубой берет из козьего пуха, на шее черная газовая косынка с восточным орнаментом (какие-то лиловые огурцы), на ногах темносиние замшевые туфли, а подмышкой плоская черная кожаная сумочка. В общем, неаполитанская ночь. Или вечер. А лицо ее — сливочно сияющий месяц.

Врубелю и тогда было сто, таким всегда сто — страстным и мутным, страдающим, а ей двадцать пять, и все двадцать пять наполнены солнцем да ветром: она принята в газету, она в Москве, в Третьяковке! Но, застыв пред картиной, все-таки что-то угадывала в этом художнике — чуждом, кричащем, страдающим.

— А ленинградцам это нравится? — Раздался у нее за спиной приятный мужской голос.

— Очень!.. — Живо, певуче обернулась и одним взмахом: темноволосый, смущенный, умный и славный. — А почему вы думаете, что я из Ленинграда?

— Потому что в Москве береты носят назад, а ленинградцы вперед и набок.

— Да-а?.. — Пропев, машинально начала поправлять и отдернула руку: он же шутит! — Вот уж не знала… — Сухо отвернулась к картине, словно ожидая (и втайне боясь, что уйдет).

— Нина, вы меня не узнали? — Скромно, серьезно глядел незнакомец.

— Нет… — Вглядывалась в него, растерянно улыбалась.

— Я вам напомню… — И медленно двинулся, увлекая от Врубеля, от всего.

Тянулось это еще из Горного института, из довоенных времен. Подружилась она тогда с женой самого ректора Кочегарова. «Была она много моложе мужа и немного постарше меня. И даже еще глупее. Так что мы хорошо подружились. В институте им полагалась четырехкомнатная квартира, с которой Люся не знала, что делать, чем ее заполнять. Нинка, ау-у, кричала мне, как в лесу, ты не знаешь, когда мой хомячок с работы придет? А то мне так скучно, что, может, куда и сходить, а? И всегда — ха-ха-ха. Вскоре Кочегарова сняли с горного дела, перебросили в Москву во внешторг. Там Людмиле стало полегче, там была всего-навсего двухкомнатная квартира. Перед войной она пригласила меня, и две недели я пробыла у них. Там-то, среди прочих, и познакомилась с этим Виктором».

И вот встреча. Семь лет прошло и каких! Из девицы, веселой, щекастой, простоватой — и вдруг такая шикарная дама. А он был такой же — никакой, потому что его она просто не помнила.

Он влюбился сразу, на старых дрожжах, и поплыли дни: рестораны, разговоры, нечаянный поцелуй, и чужие руки, не Мишины, на плечах, на замужних плечах. Почему?.. Почему?.. Ах, не все ли равно. Он приятный, веселый, умный. Но не это, не это — он легкий!.. Как легко с ним, как просто! И почти что ровесник, всего лишь на семь постарше. И не надо тянуться, напрягаться и так часто чувствовать себя дурой. Почему так бездумно, ведь это нехорошо. Почему, почему?.. — Нина, Ниночка, ну, скажи… Ну, поедем, да, да?.. — И глаза так близко, такие ласковые. Тоже темные, но какие-то матовые.

— Куда?..

— Туда… в Италию… Лодка моя легка… — неожиданно негромко, гортанно запел, — весла большие…

«Какая хорошая песня… а что значит ульмарэ ручика, это, конечно, по-итальянски…»

— Санта Лючия… Санта лючия…

Италия!.. боже… боже мой, вдруг увидела довоенное детство, Воронью слободку, маму, бедность, деревню, Андрюшу…

— Ниночка, поедем, поедем, мы будем счастливы.

Италия… неужели это возможно?.. Наверно… внешторг, его посылают. «Ты пойми, пойми, ведь это судьба, это такой случай!.. Ведь тебе ничего не надо, это… это просто чудо какое-то, у тебя же все документы с собой, ты не расписана… Поженимся и уедем, и тебе не надо будет даже туда возвращаться».

Туда… к Мише… домой… Так просто, такой сумасшедший случай. Он тоже сумасшедший, я тоже… Италия, Рим, Венеция и… какие же там еще города? Ах, не все ли равно, если все они итальянские. Как же я буду там разговаривать? И что делать? По музеям ходить, на базары… Ах, Неаполь еще, неаполитанские песни… вот и он одну сейчас пел. Они макароны любят, вот и буду ему варить, толстая стану.

— Ниночка, ты меня слышишь? Ты пойми — нам надо решать, ведь меня уже оформляют, и я… я сказал, что поеду с женой… извини…

С женой… я жена и поеду женой? И никакой разницы, никакой, только муж будет новый, совсем-совсем новый.

— А о н?.. — Ушла из-под теплой его руки, лежавшей у нее на плечах, загляделась на редких прохожих в вечернем саду.

«Ну, вот». — Я понимаю, понимаю, тебе нелегко… — Закурил. Дым растворялся в обрызганных фонарями сумерках, проходил вверх сквозь ветки распускавшихся лип. — Но пойми: я люблю тебя, люблю!..

— Уже?.. — Недоверчиво улыбнулась, подумала, а, может, и верно, бывает же… в книгах. И так… говорят…

— Люблю, люблю!.. — Сбросил руки между колен, лицо вниз, непривычно суровое. — Не могу без тебя, не хочу!.. Мы хорошо будем жить, хорошо, хорошо, клянусь тебе, Ниночка! — И смолк, удивленный, шумно вздохнул. — Завтра я должен сказать… там, да?.. Да?..

Утром бродила по городу. И чего-то сегодня было не так, всё не так. Вечера плыли долго, счастливо, покойно, дни мелькали в ожидании вечера, но сегодня… Ох, сегодня решать… надо. И от этого замерло все, сжалось. Горело, саднило. Зашла в магазин, промтоварный, одежный, бессмысленно потолкалась возле прилавков, не видя, не слыша, и вдруг в зеркале встала пред ней женщина. В синем костюме… индиго…

…Он явился, этот костюм, так. Однажды зашли они с Мишей в коммерческий особторг в надежде купить кастрюльку. И купили, такую хорошенькую, алюминиевую, с двумя ручечками.

— На троих нам как раз хватит кашку варить… — Смотрел сверху вниз, улыбался.

— На кого это на троих? — Будто не поняла.

— На нас с Петушком. — Прыгали светлые блошки в темных глазах. — Ну, пройдешься вдоль калашных рядов… — Заметил, как смотрит туда, на прилавки.

— Ага… — Застенчиво приоткрылись губы, и пошла, пошла, медленно вороша глазами нужное да ненужное, одинаково недоступное. Но в отделе тканей пристыла: не бревно, не солдатская скатка — тяжеленный плоский рулон дорогого товара превратил ее в соляной столб. Осторожно, ласково помяла белыми маникюрными пальцами уголок темно-синей шерсти, погладила, выпустила со вздохом и вызовом: — Вот когда я буду богатая, я себе сделаю такой костюм, а к нему куплю во-он ту сумку… — Обернулась назад.

— Ну, конечно, конечно, Еж… — Нежно пророкотал и сразу иначе, с прищуром: — Ежичек, ты ведь и так ведешь себя, как богатая. Они ничего не покупают, потому что у них все есть, ты — потому что не на что. Ну, ладно, ты на работу? А я задержусь.

Вечером, когда она вернулась домой, на столе лежал отрез шерсти и на нем сумка, та самая, чернокожая, тисненая, плоская.

— Мишка!.. Сознайся, кого ты убил? — Радостно вскрикнула.

— Пальто, Ежик, всего лишь пальто.

— Как?.. Ты продал?..

— Ну, Еж, у меня же их два.

— Какое?.. — Метнулась к шкафу. — О-о!.. так и есть… — Уставилась на старое черное.

— Еж… — Подошел сзади, обнял за плечи. — Е-ож, ну, тебе ж так хотелось. Поверь мне, скоро я получу деньги, много денег, и мы с тобой все купим.

Теперь нужны были туфли, и когда жена принесла синие замшевые, муж радостно вскрикнул: «На какой картофельный гонорар отхватила ты эти прелестные чоботы?» — «На такой!.. Мишка, бей меня — все деньги угрохала». — «Ох, Еж, в войну я хорошо понял, что деньги лишь для того, чтобы их тратить. Правда, когда они есть». — Невольно вздохнул. «Ну, тогда я тебе еще преподнесу сюрпризы!» — «Давай!.. А что нам грозит? Разумеется, шляпа». — «И шляпа тоже, и шарфик, вот сюда…» — Вытягивала голову, чтобы показать белую шею.

…Дымом, дымом пронеслось это. Женщина вышла из зеркала, протолкалась к дверям, заторопилась. Был день, и был всего лишь один поезд Москва-Бутырская. Вечера ждать не могла — вечером ждал Виктор.

Он и сейчас долгий, этот кружной поезд, глухо пробирающийся лесами, полями, а тогда и вовсе выбивался из суток. Но женщина не спешила. Минула уж неделя, как должна бы вернуться домой. И вот едет. Прощай, Италия, прощай, Витя, прости… Вечером глянула на часы: уже ждет, смотрит на часы, ходит и курит, курит. Обидится, не простит. Ах, да чего уж там…

Взяв невесомый чемоданчик, поплыла Нина, как голубой зимородок, в колышащейся серо-белой толпе. И встала: на платформе, близ черного паровоза, торчал Петровский. В гимнастерке, в галифе, в нечищеных сапогах. Напряженно глядел, улыбнуться пытался.

— А откуда ты знаешь, что я?.. — Горло перехватило, поставила чемодан.

— Я знаю, когда приходят московские поезда.

— И ты?..

— И я выхожу к каждому.

— Сегодня?

— С тех пор.

— С того дня, как уехала? — Шевельнулись в улыбке уголки губ.

— Чуть позже… — У него так же — губы.

Замолчали. Придавленная вещами, сопя, колыхалась толпа, Черный, горячий, замасленный паровоз устало шипел, исходил вяловатым паром.

— А ведь я хотела совсем не вернуться… — Подняла лицо, глаза в глаза. И увидела. До чего же любяще, радостно светятся его карие, темные, какие-то новые.

— Вернулась, и слава богу.

И почему-то — неосознанно — стало ей этого мало.

— Я в Италию чуть-чуть не уехала. — Требовательно глядела на него.

— В Италию?.. — Грустно взглянул поверх нее и толпы, далеко-далеко. — В Италии тоже тепло, Еж… — Расстегнул ворот гимнастерки.

— А почему ты без подворотничка? — Понесла руку к нему.

— Все давным-давно грязные… — Отстранился, вздохнул, подхватил чемодан. — Ну, пойдем, пойдем…

— Вот так, Саша, кончился мой итальянский роман. Аривидерчи, Рома… Так, та-ак… — Задумчиво глядела в уже и не бывшую даль.

— И никогда ничего — ни слова, ни вопроса?

— Никогда ничего.

— Вот что значит настоящий мужчина. Никто не знает, сколько он проживет, но мы теперь знаем, сколько тогда оставалось Михаилу Сергеевичу, и вот, будь он ревнивец, ну, такой вот, как я, скорей бы всего не «простил», из гордыни. И что было бы? Худо ему было бы. Отеллы дурно кончают. Почти все. Но это уж не вина — беда их.

— Да, он был настоящий мужчина. Властный, сильный, но грубым он никогда не был. В общем-то, как я теперь понимаю, сухарь, но со мной всегда очень нежный.

— А вот как бы сложилась ваша жизнь, неизвестно. Вот так поворачивается, когда поворачиваем мы сами.