Кошка-дура. Документальный роман

Михаил Черкасский

Однажды известный оперный певец сказал, что время отступает перед памятью. Это верно. Но только отчасти, ибо миллиарды человеческих судеб бесследно тонут в забвении. И лишь слово, нота и камень могут хоть изредка на какое-то время устоять перед тяжкой поступью неумолимого Времени.

На Кавказе

Тот 1947 год был для Нины годом знойного южного солнца. Летом состоялся первый послевоенный слет пионеров Грузии, и ленинградский обком комсомола попросил Петровскую сопровождать ребят. «Пионерская правда» не возражала — под обещание давать со слета информашки, а «кирпичи» делала уже и тогда маститая очеркистка Надеждина.

Кроме ударного костюма надеть было нечего. Выручила, как всегда, Валентина Парамонова, «добрая до глупости»: дала свое белое платье. Десять ребятишек, Нина да пионервожатая, «фамилию которой я забыла», — вот и вся делегация. Год еще карточный, дети блокадные, хилые, бледные, как картофельные ростки, вагон плацкартный, поезд долгий, у кого больше еды, у кого меньше, вот и говорит руководитель: давайте сложим наши продукты в общий котел. Билеты тоже сложили, отдали проводнице, а у той свистнули всю складную книжицу, где в кармашках все проездное. До Сочи доехали, здесь пересадка в Тбилиси. Вылезли, ни денег («Мы гости Грузии — так нас напутствовали»), ни билетов. Жара, еда протухла в дороге, остался лишь черствый хлеб, а Сочи еще не Грузия, Краснодарский край. А поезд вон стоит на путях, раскаленный. Поезд стоит, Быстрова мечется вдоль вагонов от проводника к проводнику. Осипла, охрипла, умоляючи. «Куда хочешь?» — «Куда угодно, лишь бы до Грузии!» — «Садысь». «Я не одна, я с ребятами!» — «Э-э…» — Захлопнул дверь.

Один все же сжалился: «Самтредиа хочешь?» — «А это Грузия?» — «Канечна, Грузия!.. Пачему не Грузия?» Втиснулись. Пекло, духотища, но едут. В пять утра прибыли. Тишина, зеленая, свежая, черная. Ни души. Голодные, сомлевшие ребятишки пошли поглазеть на море. Из окна вагона уже видели, но так близко ни разу. Вместе с ленинградцами высадилась украинская делегация — из чувства солидарности. Из того же братского побуждения поделились едой, а руководительница их Галя пошла вместе с Ниной в райком. И здесь тишина, но живая душа есть, дежурит: вот придет секретарь, он скажет.

Пришел черный приятный гражданин в светло-бежевом чесучовом костюме (для тех, кто, подобно мне, видел на других, но сам не носил, сообщаю со слов Нины Ивановны: «Чесуча делается из очесов хлопка и шелка, хороший нежаркий материал»). Секретарь райкома успокоил: Ленинград, Украина, не волнуйтесь, всех накормим, всех отправим. И точно: у станции, рядом с рестораном накрыты в скверике столы, щедрые, как душа этого южного народа: зелено, овощно, мясно, перчено, незнакомо для глаз, на вкус и… глаза ребятишек воткнулись туда, откуда плывут ящики с алой спелой черешней. «Я помертвела, когда увидела, как они навалились на нее. Блокадники, наверно, и в глаза-то не видели».

— Ребята!.. Ребята!.. — Металась от одного к другому. — Я потом вам дам, потом… дизентерия… понос!..

Э-э, да где там: где то, что сулит она им, а ягоды вот они, эх!..

Пока обедали, в райкоме созвонились с Тбилиси. Велено было направляться прямо в Гори. Начальнику станции города Поти команда — прицепить к поезду вагон для гостей, чтобы ребята спокойно доехали за ночь до Гори.

Завтрак обильный, а день долгий, и желудок — мерзавец! — не помнит добра. Что ж, вновь украинские дети поделились остатним с питерскими. Побежали к последнему, прицепному вагону. Он пустой был обещан, но райком далеко, райком уже спит, а вагон что, пустой будет, да? Это как же, если люди сидят, если люди лезут с бумажками? Проводник что, не человек, да? Кушать не хочет, да?

В общем, все, что росло и могло расти на сей благословенной земле, было там, на полках, под полками, в проходах, в тамбурах, а в окнах загорелые черные, тревожно возмущенные лица. Не то что войти — глазом не пропихнуться. Для них-то райком далеко, зато милиция близко — пошли к ней. Пришла: бур-бур-бур… А ей: дар-дар-дар… И билеты протягивают, все законно. Но стали милиционеры вышвыривать, уплотнять. Крики, гвалт, слезы. В общем, освободили два купе, руководительниц с пионервожатыми втиснули в двери, ребят подавали в окна — всё, свисти, паровоз!..

Встала Нина с доброй хохлушкой Галиной в проходе, — держат границу на замке, а вокруг не стихает, накатывается морским прибоем: шур-бур-бур!.. Лишь одно знакомое слово: чемодан… чемодан… Ах, украли!.. Ее чемодан с ударным костюмом!.. Валькиным платьем!.. Да нет же, она в нем. И чемодан здесь: Нина Ивановна, говорят ленинградцы, вот он. А эти южные наседают, Галю уже оттеснили на полкупе: чемодан, чемодан!.. Особенно неистовствует одна тетка, толстая, распаренная, будто только что из духовки ее вынули. И все показывают пальцами, тонкими, толстыми, одинаково загорелыми на нее, Нину. Протиснулся какой-то дядька в железнодорожной форме и наконец-то очень понятно все разъяснил: «Пойдем со мной, ты чемодан украл». — «Кто?» — «Ты». — «Какой чемодан?» — От растерянности даже приулыбнулась. «Ты украл та женщина». — Показал на толстуху. Пока Нина хватала ртом воздух, не находя ни грузинских, ни абхазских, ни даже родных своих слов, железнодорожник уже подталкивал ее туда, где ждало возмездие. «Нина, чехо воны там?» — Кричала теснимая горцами Галя на родной мове. «Эти идиоты… — наконец-то нашла нужное слово, — говорят, будто я украла у них чемодан». И накрыло ее толпой. Галя нырнула за ней.

Привели к начальнику поезда, Галя сзади кричит: «Хде ж ваша совесть? Тая женщина з Ленинграду, з блокады, а вы…» — «Как?.. Кацо… — Строго глянул начальник поезда, даже взял воровку за локоток. — Ты — Ленинград?.. Блокада?.. Ой, прости, прости… Бур-бур-бур!.. — Яростно орет конвоиру, и того унесло. — Пойдем, кацо, ты мой гость, ужин будем». — «Да ну вас всех!.. Мне к ребятам…» — «Нина, идить, я за детьми побачу».

Было вино, закуски, рассказы и… третья ночь безо сна. Всё, прибыли. Пять утра, ни души, никто не встречает. «Поноса нет? Нет?.. — Обходит Быстрова своих. Нет, ничего у них не болит, спят. Рассветает. В тишине шаги, мужчина и к ним: а-а, приехали, сейчас пойдем встречать делегацию из Тбилиси. Зачем, удивляется Нина, это нас здесь должны встречать. Вот он и встретил. Разбудили ребят, повели к общежитию. Здесь человек велел тормошить ремесленников, сонных вытряхнули на улицу, гостей в дом, а Галина да Нина ищут утюг, надо отглаживать пионерскую форму. Принесли старый, с углями, красно ощеренный. Такой же в деревне у бабушки был когда-то. Опять человек: надо встречать. Нет, отрезала, никуда мы сейчас не пойдем, мы хотим есть и спать.

Легли, в полдень их подняли. Пришлось идти встречать главную делегацию. Встали, стоят, ждут. На солнцепеке. Один ленинградский в обморок, второй… Да идите вы все к черту!.. В блокаду выжили, а здесь… Отвели в тень, принесли чайник, лепешки, виноград. Все поехали смотреть домик Сталина, а Быстрова шепчет Тамаре Жвания, секретарю грузинского ЦК комсомола: мы потом, ребята не выдержат.

В семнадцать ноль-ноль сам слет. Речи, речи: дорогой и любимый товарищ Сталин… Потом танцы, песни. Стемнело, а ребята и взрослые все поют, все пляшут, а Быстрова все клюет и клюет носом, только бы не уснуть, только бы не упасть. В одной руке флакончик духов «Красной Москвы», в другой платок, смочит, понюхает, смочит, приложится. Кончится это когда-нибудь или нет? Кончится, Нина, все ведь когда-то кончается.

Гостиницы не заказывали: горийцы всех разбирали по домам, взрослых, ребят. Лишь про Нину да Галю почему-то забыли. Но потом подошел седой человек, говорит Нине: я прошу вас быть моим гостем. Спасибо. А они все пляшут, поют. В вагоне лишь одно знакомое слово было, чемодан, здесь тоже: Сталин!.. Сталин!.. Уже десять вечера, десять, а они все пляшут, поют, только б не упасть, только бы… всё?.. Всё… Седовласый, красивый ведет ее к дому, усаживает. Сам садится.

Стол роскошный, чего только там нету. Как чего — жены, дочери. За столом сидят двое, гость да хозяин. Жена прислуживает мужу, дочка — русской. Разговор доходит и до Невы. «Слушай, ты Куру видела?» — «Видела». — «Больше Невы?» — «Что?» — Проснулась. Она бы и рассмеялась, если б хватило сил и так, чтобы не обидеть грузина — сравнить эту бурноклокочащую речонку с плавной царственной ширью! «Нет, ты скажи: больше Куры?» Нет, лучше ты, хозяин, скажи, дадите ли вы мне когда-нибудь поспать? «А что это такое?» — Жует что-то вкусное, но главное, чтобы не уснуть: когда челюсти ходят, вроде бы легче. «Чурчхела…» — «Я никогда не пробовала». Взгляд хозяина, жена вышла, вернулась с целой связкой — до утра тебе хватит, Нина?.. Ох, сейчас как клюнет носом стол, все полетит к чертям… Хватит, надо сказать им, а то… Ай-яй, всполошились и повели. Комната, белоснежная кровать: вот тут… никто не потревожит, из дома уйдем. Зачем? Тс-с, спи, спи, ты наш гость…

Сняла платье и… кто-то бережно шевелил ее за плечо: в окнах стояло солнце. Но что это? Все, что было на ней, наглажено, аккуратно уложено да развешено. Даже из сумочки вынут платок, на всю жизнь нанюхавшийся на торжестве «Красной Москвы», выстиран, отутюжен. Поблагодарила, распрошалась и двинулись они дальше (осмотрев домик Сосо Джугашвили), в Тбилиси.

Там Быстрова очутилась в гостинице имени Шота Руставели, в том самом номере, из которого, шепнули ей, выбросился Хосе Диас. А почему выбросился, не сказали. Да ей бы тогда это ничего нового бы и не открыло, она и так знала, что хуже всех заклятых врагов Иосифа Виссарионовича были вот такие бывшие друзья коммунисты — свои, а также из других стран, ставшие «врагами народа».

И понятно, она думала совсем о другом. «По глупости у меня вырвалось: слушайте, ребята, отвезите меня в настоящий духан посмотреть. Это у меня из книг выскочило. Хорошо, сказал какой-то Евтихия, секретарь какой-то комсомольской организации, прикрепленный к нам. Показали, на гору Давида сводили. А город и нравы кажутся дикими. За что ни возьмись, давай деньги, галстук погладить — двадцать пять рублей и тому подобное. На улицах сытые мужчины, хорошо одетые женщины, словно и войны не было. И я резко отозвалась об этом. Промолчали: все-таки гость, женщина, блокадница. А программа идет своим чередом. Поехали мы во Дворец пионеров, там представили человека: это, мол, корреспондент „Комсомольской правды“, я обрадовалась ему, как брату. Кстати, он тоже грузин. Слушайте, говорю, давайте отсюда сбежим. Я уже ошалела от этих торжеств. Но это же Воронцовский дворец, говорит он. Да ну, наш ленинградский лучше».

Откололись, шли вольно веселыми улицами, болтали. «Нина, а в Кахетии были?» — «Конечно, нет!» — Смеется. «А когда у вас отпуск?» — «В сентябре, а что?» — «Приезжайте, я покажу вам всю Грузию». Говорил он достаточно хорошо, с милым акцентом, и какие-то акценты зазвучали в теплом голосе, промелькнули в темных присматривающихся глазах. «Вот уж нет, — весело выдохнула, — на мои деньги не очень приедешь. У вас такой город, такие цены… У вас вот какая зарплата?» — Вдруг спросила невпопад и оскорбительно для южного человека. «Э, зачем тут зарплата?» — «Ну, как зачем, я на свою не могу приехать». — «Зачем о деньгах — я приглашаю». — «Спасибо, спасибо… — лукаво заулыбалась, вспомнила дом седого горийца, поняла, что пора уж расставить всех по местам. — Приехать бы можно, но я не знаю, что скажет об этом мой муж». — «Как?.. — Вкопанно встал. — Какой муж?» — «Ну, мой, мой муж». — «Муж?.. Есть муж?» — «Есть!» — Гордо и озорно тряхнула головой: она еще не хотела принять такой перемены в нем.

Корреспондент комсомолки заторопился прощаться. И все изменилось, словно за горы зашло солнце. И не только с ним. Ей отвечали, но с ней не говорили. Терялась. Пока не открылось: «Почему не сказала, что муж?» — «А зачем?» — «Как зачем — всем улыбается, смеется, а про мужа не говорит!» — «Меня же не спрашивали». — «А зачем смеешься? Зачем с Евтихия в духан ехала?» — «Как?.. Как это?.. — И не нашла ничего поумнее чем напомнить: — Он же к нам прикреплен». — «Э-э, нехорошо делаешь».

Ну, вас всех к черту! — решила она. Ну, не знала она, что кто за девушку платит, тот ее и танцкет.

Последний прием — пир, первый из тех, на которых ей еще предстоит бывать. Рядом некто Гугулия. Конечно, воздымали тосты за дружбу, и задел неосторожно товарищ Гугулия бокал, опрокинул на юбку соседки.

— Ай!.. — Подпрыгнула и, мертвея, увидела, как на синем, с фиолетинкой проступило темнокровавое пятно — хванчкара. — Ах, черт, ах, черт!.. — Схватила солонку, присыпала, начала осторожно втирать на бедре. Слезинки скатились прямо на соль темносерыми катышками.

— Кто черт?.. — Вежливо поинтересовался товарищ Гугулия.

«Ты, ты!.. черт бы тебя подрал, пропала юбка, пропал костюм…»

— Э, кацо, чего плачешь, костюм… ну, чего костюм, подумаешь…

— У вас всё тут — подумаешь!.. — Зло прошипела. — А у меня… у меня он один.

— Как один?.. — Обалдело глядел на нее товарищ Гугулия.

— Так… — Осторожно сдвигала соль на пятне. Зря: ведь знала, что вино не отходит.

Это пятно съест другая соль, морская, осенью того же года — без следа отстирается в море. Еще будет и будет служить ей до дыр тот ударный костюм. Когда же срамно ему станет появляться на людях, станет он транссексуалом — превратится в платье «с биечкой», и обратно он-оно станет вести светскую жизнь. Покуда в полном согласии с законами божескими и человеческими не впадет он в детство: превратят его в шортики для двойняшек. Так, по нисходящей, и закончится эта славная жизнь. Но мы еще встретимся с ним.

Назавтра они уезжали. Разговоры (последние), улыбки (прощальные), томительные для всех минуты перед отходом поезда, и вдруг громкий клекочущий голос: «Бистроваа?.. Где ты, Бистрова?.. Ай-вай… — Шел вдоль поезда пожилой мужчина, вопрошая глазами окна и двери. — Бистрова?» — «Я… это я…» — И подумала: что за черт еще? «Уф!.. — Человек поставил корзину, в которой что-то тяжелое было прикрыто соломой. — Это тебе, бери, бери…» — «Как мне? — На всякий случай отодвигалась. — Что это?» — «Гугулия тебе прислал, говорит, чтобы ты не сердилась, не плакала». — «А что там?» — «Вино… хванчкара, знаешь такое?» — «Знаю!..» — Уже засмеялась, правда, немножко сердито. «Вот он и говорит: знает… плакала. — Склонился поближе: — Сталин любит это вино, панимаешь? — И строго: — Только ты его не болтай, так и так». — Показал.

Всю дорогу тяжеленная эта корзина не давала покоя: как ее дотащить, если Миши не окажется дома? Денег-то на такси не было. Миши на вокзале тоже. Родители, встречавшие детей, доперли корзину до стоянки, а там уж сама договаривалась с таксистом: если мужа нет дома, вы мне поможете, а я рассчитаюсь бутылкой. Идет, сказал тот и, подъехав к дому, предложил: пошли сразу и денег не надо. «А мне жалко». — Улыбнулась так виновато. Первый раз после Грузии: здесь можно. «Так у вас вона сколько!» — «Все равно жалко».

Миша был дома. Миша, только что, получив телеграмму, брился, собираясь встречать. Долго благославлял он неосторожность и щедрость Гугулии: «Еж, ну, когда же тебя снова пошлют в Грузию?»