Ловушка для вора

Михаил Серегин, 2013

Его использовали втемную, загнали в ловушку, где ему только и остается, что выполнять приказы неведомых хозяев. Но он – русский вор, которого не так-то легко обвести вокруг пальца, он сам привык определять свою судьбу. Он вырвется из ловушки. Для него главное – узнать, кто вынудил его принять чужие для него правила игры. А затем он будет играть с ними уже по своим правилам… Ранее книга выходила под названием «Жиган».

Глава 4

Им пришлось дожидаться рассвета, чтобы въехать в Санкт-Петербург, миновав неизбежный пост КПП ГИБДД. Ведь раннее утро, как известно, самое благоприятное время для такого рода мероприятия — невыспавшиеся менты невнимательны еще и потому, что с рассветом не нужно вести утомительные процедуры регистрации для въезжающих.

Тем не менее Филин и Петя Злой заметно побледнели, когда впереди в запыленном пространстве лобового стекла вырос в синей утренней дымке контрольно-пропускной пункт дорожной инспекции. Семен же молчал, и что он чувствовал, когда джип проходил обязательный досмотр, никому не было известно.

Когда джип оказался в городской черте, Семен тут же позвонил по мобильнику человеку, которому в день отъезда из «Орлиного гнезда» посредством телефонного разговора рекомендовал его Седой, и уже через полтора часа джип стоял в подземном гараже одной из питерских многоэтажек, а Семен и его подручные сидели в близлежащем кабаке, отмечая все-таки состоявшийся въезд в город.

— До вечера подождем, — проговорил Семен, со стуком поставив пивную кружку на полированную поверхность столика. — Мне Кислый звонил — сказал, они уже на подходе, вроде все нормально у них, никакого шухера.

— Кислый во второй машине? — спросил Филин, обсасывая багровую рачью клешню.

Семен кивнул.

— А третья?

Семен вытер руки об узорчатую салфетку, предназначенную вообще-то для украшения столика, и полез во внутренний карман за телефоном.

— Я Сивого назначил за главного, — сообщил он, вертя в руках телефон, — Сивый себя сейчас виноватым чувствует, вот и лезет из кожи вон, чтобы доказать, что он еще… кое-что петрит в делах. Люди в таком состоянии — самые надежные. Вот Седой… — Семен понизил голос, — мне рассказывал про то, как у него по молодости — когда меня еще участковый из подвалов за уши вытаскивал — банда была. Так он часто специально сам своих ребят подставлял, а потом наезжал на них, чтобы они, чувствуя за собой вину и грех, пытались все это дело искупить. Понял? Психология.

— Да херня эта психология вся, — глотнув пива, выразился Петя Злой, — просто «братков» надо в ежовых варежках держать. Чтобы они не ширялись, не бухали и за бабами не очень-то бегали… И время от времени кого-нибудь лично мудохать. А Седой в этом плане… Я понимаю, что завалить кого-нибудь — ему по понятиям стремно, но перед пацанами надо пару раз хоть в нюхальник кого-то двинуть или еще чего в этом же роде. А то братва — я слышал — начинает Седого воспринимать уже как старика… Нет, все его уважают, и слово Седого — закон, но…

— Старик! — возмущенно пропыхтел Семен. — Думай, что базаришь! Попробуй с ним один на один выйти — он тебя в первую секунду уделает.

— Да я и не спорю, просто… — Петя Злой поднял руки, как будто собирался сдаваться в плен.

— Чего — просто?! — раздраженно перебил его Семен. — Тебя, Петя, один лишь раз прихватили — когда ты только школу закончил. Да и то по хулиганке — месяц в СИЗО отдохнул, а потом домой, условняк каждый день у участкового отмечать. Конечно, СИЗО — школа хорошая, но чтобы все понятия реально сечь, надо не только СИЗО, но и зону пройти. И не один раз. Понял?

Петя неопределенно пожал плечами.

— А если не понимаешь, то молчи!

Семен принялся было набирать номер на мобильнике, но запутался в цифрах и швырнул телефон на столик. Было видно, что он сильно раздражен.

— Никаких понятий для вас нету, — проговорил он, наливая себе в кружку еще пива, — молодых да быстрых. А раз человек в понятиях не разбирается, то далеко не уйдет. В лучшем случае бригадиром будет у таких же, как он, отмороженных. Понимаете? На воровских понятиях вся страна держится! Вся Россия! Это посильнее всяких законов будет! Понимаете?

— Ну уж и вся Россия, — осторожно проговорил Филин, — ты чего-то того… хватил. Я знаю, конечно, что всякий, у кого лопатник от бабок ломится, может в политику пролезть и страной управлять, но чтобы вся страна…

— А ты в любой двор зайди, подойди к мужикам, которые в домино играют или там… портвейн пьют — да расспроси получше. Они тебе складнее любого законника с десятью ходками все понятия разложат. У нас ведь какая страна — каждый второй хоть раз, да побывал на зоне… Я про Москву не говорю, я ее плохо знаю, но в моем родном Омске — как? Курицу у бабки спер — она на тебя заяву киданула. Прибежали двадцать мусоров с автоматами, тебя скрутили — и в камеру. А потом следователь, радостный от того, что на его счету будет еще одно раскрытое дело и он на тринадцатую зарплату сможет позволить себе воскресный поход в бар с женой, от этой самой радости тебе еще и изнасилование старушки пришьет и сундук с драгоценностями выдумает, местонахождение которого ты якобы под пытками у старой узнал, откопал и в Турцию продал, купив на вырученные деньги паленой водяры и напоив ею соседа, третьего дня отчего-то подохшего в своей комнатушке… Не ты ли и его заодно? А к тому времени и старушка от старости кончится — и ее на тебя повесят и напишут, что умерла от ран, полученных при пытках… И следаку — премия… И пойдешь ты в лагерь, как злобный рецидивист и маньяк. Видал я таких рецидивистов. У него срок, как у Чикатило, а он тараканов боится, которые по нарам бегают…

Семен перевел дух и двумя гигантскими глотками высосал кружку.

— Ты к чему это? — поинтересовался Филин.

— А к тому, — отдуваясь, проговорил Семен, — чтобы вы, падлы, поняли… Можно за цыпленка всю жизнь срок мотать и человеком остаться, а можно два вагона золота украсть, один себе оставить, а другой ментам подарить — и через два года уже в Государственной думе заседать… Жопу жирную просиживать. Понятия, они ведь выдуманы не для того, чтобы козырять ими. А чтобы по совести жить. Не по такой совести, которую там священники выдумали или народные депутаты с президентом, а… Короче, понятно. И чтобы разговоров этих я больше не слышал! — повысил голос Семен. — Седой — то, Седой — се… Он всю жизнь правильно прожил, а вы только сопли под носом утерли и уже беретесь учить его. Усекли, братцы?

Петя и Филин покивали.

Семен поднял со стола телефон и набрал-таки номер.

— Алло, — проговорил он, — Сивый? Семен на связи. Как у вас там? Где вы? Что?

Семен на минуту замолчал, и лицо его просветлело.

— Вот это другое дело, — довольно сказал он, — это другой разговор. А вторая машина? Звонили?.. Отлично. Помните, где встреча назначена? Вас там уже ждут. А потом сразу сюда… В бар… Как он называется? — прикрыв ладонью телефонный динамик, спросил Семен, обращаясь к сидящим с ним за столом подельникам.

— «Едальня-наливальня у Пяти углов», — сказал Филин.

— «У Пяти углов», — проговорил Семен в трубку, — «Едальня-наливальня» какая-то… Тут на витринах всякие картинки намалеваны прикольные — не ошибетесь. Мужики через забор лезут, а один ссыт… Чего? Да это картинки на витринах такие, а не… Не я же рисовал… Ну, понятно, короче? Ага, давай, отбой. До связи. Все в порядке, — сообщил Семен, отключая телефон, — все путем. Они через КП проскочили. Сивый мусору даже сто баксов сунул… — Семен засмеялся, — грехи свои замаливает перед родной ГИБДД. И вторая тачка тоже в городе уже. Так что первая часть плана прошла хорошо… То есть — приемлемо, могло бы и лучше быть, без приключений.

— Без приключений редко когда бывает, — сказал развеселившийся тоже Петя.

— Это точно, — поддакнул Филин, — вот, помню, у меня день был как-то раз неудачный. С самого утра и до вечера. Утром тачку стукнул, «шестерку» какую-то протаранил, да еще и старушку зацепил. Этот лох, который на «шестерке» был, сразу развернулся и уехал, только я его и видел, а номера запомнить не успел — я вообще-то пьяный был. Так что на свои бабки пришлось мне тачану латать. А старуха, которую зацепил, вообще круто отмазалась — в больничке с концами перекинулась… Не утро, а одни убытки. Хорошо еще, что мусора не успели подъехать. Ладно… Зато они вечером меня цапнули. Причем, падлы такие, совсем ни за что. Иду пешком — тачану-то грохнул, вижу — кошелек на дороге, ну, я и поднял его сдуру. А в кошельке ничего нету, только патрон. И тут мусора откуда ни возьмись — патруль. Ваши документы, а что это за кошелек? Ага, гад, патрон в кошельке носишь!!! Хранение оружия! Я только потом догадался, что они сами, уроды сраные, кошелек-то подкинули. Они план таким образом выполняют, чтобы премии не лишиться и звание очередное получить. Ну, отмазался я, конечно, — пока меня везли, успел по мобиле адвокату звякнуть… А уж тот меня через два часа вытащил. И ведь что самое смешное — при мне тогда «ствол» был и две обоймы. А на «стволе» мокруха висит! Мусора меня даже не обыскивали — как кошелек увидели, так и обрадовались, в отдел поволокли. А там адвокат подъехал, все дела… Разбираться начали, даже до обезьянника не дошло… Вот такой денек был. А вот я еще вспомнил…

— Погоди, — прервал Семен Филина, разохотившегося рассказать очередную историю, которых у того было бессчетное количество. — Надо Седому звякнуть — отчитаться. Порадовать старика, сказать, что, несмотря ни на что, все-таки доехали до Питера. А потом надо это самое…

— Что? — не понял Петя Злой.

— Отметить приезд, — пояснил Семен, — не сильно, конечно, но бутылочку мы имеем право раздавить. Так или не так я говорю?

— Так, — сказал Петя Злой.

— Так, — сказал Филин.

* * *

Как Щукину ни хотелось поскорее выбраться из злосчастного города, с утра мучивший его голод все-таки оказался сильнее. К тому же нужно было хоть немного передохнуть после очередного крутого поворота событий и подумать, прибавив к и так значительному грузу тяжких раздумий еще одну загадку.

Повернув на одну из грязных окраинных улиц, Николай увидел полуподвальное помещение, на двери которого красовалась табличка «Кафе».

«Зайду», — решил Николай.

Через несколько минут он уже сидел за шатким пластиковым столиком и глотал дрянной кофе, запивая им чахлые сосиски, политые красно-коричневой бурдой, которая в меню пышно именовалась кетчупом «Особым». В чем заключалась особость кетчупа, Щукин не понял, но предположил, что в затхлом вкусе, напоминающем вкус несвежих помидоров.

«Итак, — меланхолично жуя, размышлял Щукин, — менты реально шли на меня. Хотели меня брать, но, чтобы драка не завязалась в людном месте, решили подделаться под обычную проверку документов. Понимали, что я сопротивляться буду, зная о возможном наказании, — ведь мне статья за преднамеренное убийство светит. Да еще и изнасилование пришили бы. Гондон-то я выбросил, но эксперты все равно докажут, что я Вероничку того самого… Ч-черт, кто же меня так настойчиво пытается подставить, а? Не жалея ни сил, ни средств… Интересно, кто? Врагов-то у меня много, и большинство желают мне смерти, причем надеясь, что перед кончиной я буду мучиться».

Тут размышления Николая были прерваны звучным:

— Привет!

Щукин поднял голову и увидел стоящего перед ним низенького и толстенького человечка с ленинской лысиной и лоснящимся лицом, сияющим радостью. Остатки волос толстяка были седовато-серыми, как старая половая тряпка.

— Здорово, — неприветливо ответил Щукин, — извини, братан, что-то я тебя не узнаю…

— Не узнаешь? — поразился толстячок, без приглашения бухаясь на стул рядом со стулом Щукина. — Да ты чего, Колян, опух? Я же Толик Лажечников… Ну, помнишь? Мы с тобой под Самарой одни нары утюжили… Во!

Толстячок до плеча закатал рукав свободно висящего на его жирном теле свитера, обнажив волосатую руку, на которой видна была давняя татуировка — ухмыляющийся черт с широкой ленточкой на рогах. На ленточке можно было прочитать надпись «Самарская ИТК, 19… — 19… гг.».

— Теперь вспомнил? — осведомился толстячок.

— Нет, — буркнул Щукин, — извини.

— Ну ты даешь! — хихикнул толстячок и почесал лысину. — У тебя что — память отшибло, а?

* * *

Память у Щукина не отшибло. Он прекрасно помнил этого самого Лажечникова и узнал его, как только взглянул на его лицо.

Анатолий Сергеевич Лажечников, или просто — Толя Ляжечка, начинал свою трудовую карьеру, работая фарцовщиком. Он, коренной москвич и потомственный интеллигент (папа — историк, профессор Московского университета, мама — довольно известная в то время балерина), еще со школы усвоил твердую истину — честным трудом добыть себе средства на сносное существование невозможно. Папа Ляжечки, например, подрабатывал тем, что за большие деньги писал кандидатские и докторские диссертации партийным деятелям, не особенно при этом напрягаясь, — какой же выживший из ума ученый пенек будет валить на защите секретаря комсомольской организации или университетского партийного организатора? А мама, будучи в силу особенностей своей профессии красивой и стройной до сорока восьми лет, когда она попала в больницу с почками и с тех пор стала с катастрофической быстротой толстеть, днем и ночью пропадала на репетициях и дома появлялась чаще всего в первой половине дня с огромными букетами цветов и картонными ящиками шампанского. Папа-профессор на это закрывал глаза, считая, видимо, поведение жены исторической необходимостью, обусловленной влиянием среды, — потому что среди поклонников маминого творчества встречались и партийные функционеры, люди в те годы довольно влиятельные и папой чрезвычайно уважаемые.

К тому же, кроме цветов и шампанского, маме дарили и шубы, и заграничную бытовую технику, и мебель, и предметы старины, не говоря уже о дефицитных продуктах, которые ни в одном общедоступном магазине купить было нельзя. Поэтому-то никто особенно не удивился, когда юного Лажечникова в один прекрасный день прямо из школы увезли в милицейском воронке. Как выяснилось позже, Толя вместе с двумя-тремя приятелями ошивался возле гостиниц, где жили интуристы, и, дождавшись на улице какого-нибудь представителя загнивающей капиталистической страны, предлагал ему в обмен на заграничные шмотки и безделушки традиционные русские сувениры или просто деньги. Со временем бизнес Толика начал процветать, потому что наладились постоянные торговые связи, и товаров, среди которых преобладали пластинки с записями иностранных групп и глянцевые мужские журналы с неприличным содержанием, стало столько, что переполненные ящики не умещались в Толиной комнате.

Но, как это часто бывает, став вполне обеспеченным молодым человеком, Толик не уберегся от неизбежного «стука» со стороны одноклассников и загремел в колонию с целым букетом статей, среди которых была и статья за хранение и распространение порнографии.

Так что школу Толик оканчивал за колючей проволокой, а родители его пытались оправиться от полной конфискации, опустошившей их благоустроенную квартиру.

Отсидев положенный срок, Толик вышел на свободу, явился с покаянной головой к папе, и тот, поломавшись немного, устроил сына, только что отмотавшего три с половиной года за спекуляцию, на торговый факультет экономического института — Толик Лажечников решил связать свою жизнь с коммерцией.

И связал. С той поры и до нынешних дней он с переменным успехом занимался разного рода бизнесом, время от времени получая небольшие сроки за экономические преступления и тому подобную ерунду. В конце концов он как-то раз крупно погорел (впарил одной североафриканской республике партию черной икры, оказавшейся обыкновенным гуталином, а удивительно настырный представитель руководства страны дозвонился-таки до Российского правительства и потребовал разобраться, в противном случае пригрозив отнести аферу к разряду агрессивных акций, направленных на геноцид чернокожего населения, и стукнуть в ООН). Российское правительство дало указание ФСБ, и те в два счета нашли Ляжечку. Вот тут-то и начинался тот самый период биографии Ляжечки, прекрасно зная о котором Щукин не пожелал Ляжечку узнавать.

Дело в том, что за проданный под видом черной икры гуталин срок полагался не особенно большой, но в ходе расследования вскрылось такое количество темных делишек Ляжечки, что последнему реально грозила опасность провести за решеткой всю оставшуюся жизнь.

Но, порядком помариновавшись на предварительном следствии, Ляжечка получил всего-навсего три года, год из которых он отсидел в СИЗО, и со спокойной душой поехал в лагерь под Самару.

Почему срок он получил ничтожно малый и почему в кабинет к следователю именно в те часы, когда допрашивали Ляжечку, то и дело шныряли представители Федеральной службы безопасности, понять было несложно, и на зоне, где ни от кого никаких секретов быть не может, Ляжечку сразу отнесли в разряд «сук» — воров, продавшихся властям и работавших на лагерную администрацию.

Но трогать Ляжечку побаивались — все-таки он, скорее всего, ходил под «крышей» федералов.

«И чего ему от меня надо? — мрачно подумал Щукин, поедая сосиски и боковым зрением рассматривая радостно треплющегося о чем-то незначительном Ляжечку. — В лагере в друзья набивался и теперь вот… Двинуть, что ли, ему по жирному рылу и… Да нет, крик подымется, а я еще не доел. И кофе не допил…»

— А я тебя сразу узнал, — радостно болтал Ляжечка, — нисколько не изменился. Ха-ха… А помнишь, как в нашем отряде стукача Сапронова наказали? Приколотили его мошонку гвоздем к нарам. Он бы и рад побежать накапать на всех, а не может — муде-то болит! Так и сидел, пока вертухаи с вечерней поверкой не пришли! Помнишь?

— Помню, — кивнул Щукин, — помню, конечно. И тебя точно так же хотели наказать, но как-то… не пришлось.

Ляжечка сразу осекся, но через мгновение уже снова овладел собой.

— Да… — жиденько посмеялся он, — было дело… А что это ты жрешь? Фуфло какое-то… Сейчас я шашлычка закажу, бутылочку…

— Я не пью, — неприязненно поморщился Щукин.

— Ну да! — хохотнул Ляжечка. — От тебя за версту перегаром разит! Не пьет он… Вот что я тебе скажу, Колян… — Ляжечка вдруг понизил голос до шепота и оглянулся вокруг, хотя кафе было почти пустым. — Ты, конечно, догадывался, что я на зоне того… под мусорами ходил. Да. Теперь честно хочу сказать — ходил. Был вынужден. Меня сломали на предвариловке. А знаешь, как меня ломали, а? Знаешь, как чекисты ломать умеют, а? Они, падлы, отца моего старенького притащили к следаку — типа на очную ставку. Он жалкий такой сидит, седой весь, руки трясутся. Пять минут посидел, ни слова не сказал, а потом его вывели. И мне говорят — видел? Хочешь, чтобы завтра же он соучастником по твоему делу пошел? Ведь на его квартире два ящика гуталина нашли — я ему тогда притаранил, потому что у себя хранить уже негде было… Что мне было делать, а? Вот скажи, что бы ты сделал в таком случае, а?

Щукин пожал плечами.

— То-то, — цокнул языком Ляжечка. — А я пошел на договоры с легавыми только потому, что выжить хотел. Знаешь, сколько мне светило? Ну и план у меня был… Хочешь узнать какой?

— Нет, — ответил Щукин и отправил в рот очередную сосиску.

— А я тебе все равно скажу…

— Слушай, Толик, — сказал Щукин, в упор посмотрев на Ляжечку, — шел бы ты своей дорогой, а? А я своей. Не по пути нам с тобой, Ляжечка, понял?

Ляжечка сглотнул, несколько минут сидел молча, наблюдая за тем, как Щукин поглощает сосиски.

— Знаешь, почему я не в Москве? — спросил он вдруг у Щукина.

Тот промолчал, увлеченный очередным ломтиком колбасного изделия.

— Ну, спроси меня, почему я не в Москве?

— Пошел ты…

— А потому, — низко наклонившись к Щукину, проговорил Ляжечка, — что свалил я оттуда, понял? Сбросил мусоров с «хвоста» и удрал. Сюда, подальше от центра. Они ведь, гады, мне что предложили… Предложили под прикрытием работать. Ну, это знаешь — внедряешься по старому знакомству в какую-нибудь ОПГ, разнюхиваешь там все, цепляешь все связи, все нужные документы, накручиваешь братву на дело и бежишь к своему связному… Тот звонит куда надо и — чик. Всю ОПГ в полном составе берут мусора и крутят на полную катушку, имея на руках все собранные мною сведения. Круто? Только я подумал, подумал и решил унести ноги подобру-поздорову. Человек я немолодой уже и такой нервной работой заниматься не могу. К тому же, скажу тебе честно, претит мне на мусоров работать… — Ляжечка постучал себя ребром ладони по горлу. — Во как претит, — сказал он, — сил нет никаких. Короче говоря, в розыск меня объявили, — печально закончил он. — Не веришь, можешь в ментовку зайти, справиться.

«Ага, — подумал Щукин, — туда мне только и дорога. Зайду, спрошу у мусоров: простите, вы не подскажете, такой-то не находится ли в федеральном розыске? А они мне — что-то и ваша рожа, гражданин, нам кого-то напоминает. А посидите-ка пока в камере, а мы вспомним… Да и вообще, какое мне дело до этого Ляжечки? Чего он ко мне привязался?»

— Не веришь… — вздохнул Ляжечка и понурил голову. — А я думал, вот хоть знакомого встречу, поговорю, душу отведу… Скрываюсь тут второй месяц, как пес… И ни одного знакомого лица. Только от ментовских околышей прыгаю по кустам…

— Ляжечка, — прожевав, проговорил Щукин, строго и холодно глядя поверх лысой головы собеседника.

— А?

— Хочу тебе тоже кое-что сказать.

— Да? — обрадовался Ляжечка. — Что?

— Я с детства страдаю плохим пищеварением, — сообщил Николай, вертя в руках металлическую вилку, — и есть у моего организма одна особенность, не изученная еще докторами…

— Какая это? — заинтересовался Ляжечка.

— Принимать пищу я должен в тишине и спокойствии, — ровно продолжал Щукин, — а если какая падла мне помешает, то у меня в мозгу затемнение выходит и я могу эту падлу запороть. Понял? И ничего мне за это не будет, потому что у меня справка есть.

Ляжечка открыл рот, испуганно посмотрел на Николая и, дернув губой, неуверенно захихикал.

— Шутишь? — вопросительно проговорил он.

Щукин с самым серьезным видом прикинул у себя на руке вилку.

— Ладно, — поднялся Ляжечка, — доедай, я сейчас. Распоряжусь насчет шашлычка и бутылочки… Колбаска, сырок, пиво… Сухарики, хуе-мое… К тому же, Колян, у меня к тебе есть дельце… Хе-хе… Дельце очень прибыльное и почти безопасное. Только вот один я, боюсь, не справлюсь. Подмогнешь?

— Не собираюсь, — ответил Щукин, тем не менее оставаясь сидеть на своем месте.

— Да это просто удача, что я тебя здесь встретил! — всплеснул руками Ляжечка, словно от самого неподдельного счастья. — Ты себе представить не можешь, как мне херово здесь! Ни одного знакомого лица, постоянно прятаться приходится… Вылезаю только в этот кабак, и все. А тут тихо, хорошо на Северной Пустоши. Мусора не гуляют, патрули не чаще чем раз в месяц — по большим праздникам, кирнутых собирают. Ну а я в таких случаях из своей норы не вылезаю — дураков нет. На нарах париться я больше не собираюсь.

— Слушай, — спросил вдруг Николай, — а откуда бабки у тебя? Ведь ты, как я понимаю, сейчас на дно ушел? В одиночку ты не работаешь, я знаю… Тебе, для того чтобы хоть какое-то бабло поднять, надо замутить подлянку типа липового акционерного общества или на худой конец фирмы по реализации смазки для гондонов.

— Обижаешь! — развел руками Ляжечка. — А старые накопления? Я ведь тертая росомаха — у меня, кроме подкожного жирка, еще кое-какая бациллешка имеется. Первое правило честного человека — натырить побольше, чтобы побольше себе на черный день отложить.

— Понятно, — усмехнулся Щукин и профессиональным взглядом ощупал карманы Ляжечки.

Николай и сам не понял, почему он не ушел тогда — когда Ляжечка суетился насчет водки, шашлыка и прочего. Наверное, потому, что трепотня Толика про его отрыв от федералов казалась вполне вероятной, да и грязное кафе было вроде бы местом вполне безопасным, куда редко заглядывает милиция. А может быть, Николаю хотелось еще немного отдохнуть перед долгой и, судя по всему, трудной дорогой, а скорее всего, им снова овладел бес, сидящий в нем с рождения и требующий все новых острых ощущений.

Да и деньги Щукину нужны были, а Ляжечка вроде был при деньгах. Кто знает, как повернется дело дальше, — может быть, представится возможность маленько облегчить кошелек Толика.

В общем, Щукин остался в кафе.

Нет, это не означало, что он так легко согласился выслушать предложение Ляжечки… Просто… Сосиски были еще не доедены, да и не хватило бы их для окончательного насыщения, а сниматься с места только из-за того, что в кафе присутствует человек, который тебе неприятен, Щукин не собирался. Он за последние сутки и так порядочно побегал, то от милиции, то от неведомого кого-то, который явно наступал ему на пятки, а снова убегать — да еще от такого ничтожного существа, как Лажечников… Нет, Щукин себя уважал.