Великая Женская Любовь (сборник)

Маруся Светлова, 2015

Книга о любви, о стремлении женщины любить. О желании осознать, как любовь приходит и уходит, куда исчезают те чувства, которые казались незыблемыми. О том – как сохранить любовь, сохранив при этом себя. Все эти вопросы и ответы на них – важны каждой женщине…

Любовь — как воздуха глоток

Он не позвонил, и она, сидя у телефона, в который раз подумала: позвонить ему, не позвонить?

И этот застывший в ней вопрос и ее собственная нерешительность вызвали в ней какое-то раздражение, даже злость — бо́льшую, чем он сам, который обещал позвонить и не позвонил. А может, и не обещал… И она опять, в который раз за время их отношений, стала вспоминать, как он уходил, что говорил, ища подтверждение своим ожиданиям. И она вспомнила, как, уходя, он осмотрел ее комнату — не забыл ли чего. И показалось ей — не собирается он сюда возвращаться, потому так и смотрит.

— Я позвоню, — сказал он ей.

И вспомнив эти слова, она вздохнула с облегчением, но тут же вернулась в реальность: он не позвонил. И она, глядя на телефон, продолжала сидеть в сомнениях: звонить ему, не звонить? Так было уже не раз — он словно забывал о ней, уходя в свою жизнь, в которой она не занимала главного места. Да и второстепенного тоже.

И она знала об этом, но… Что-то собачье было в ее любви, так она сама не раз думала: «Бегаю за ним, как собака…»

С собачьей преданностью смотрела она в его глаза, ловя в них желание. Она стремилась опередить его просьбы, «служила» ему — даже тапочки на ноги обувала, чтобы удобнее ему было, — и всегда поправляла при этом задник тапочка.

И когда уходил он от нее после их редких встреч — она поправляла, оглаживала воротник сорочки, проводила рукой по рукаву пиджака — снимая невидимые пылинки.

Так было давно. Казалось ей — так было всегда: сдержанность его, редкие их встречи, недовольство, если спрашивала она — когда они снова увидятся…

Раньше, в начале отношений, она даже осмеливалась спросить: когда же они будут вместе по-настоящему. Но — после нескольких его уходов, демонстративных, холодных, поняла, что спрашивать об этом не надо, нельзя. Он сердится, он может уйти, она может его потерять — а как она может быть без него, когда он — все, что у нее есть? Когда встречи эти, пусть редкие, пусть и холодновато отстраненные с его стороны, — как воздуха глоток… Именно это она ощущала: что его пребывание с ней — как воздуха глоток. Как будто и не жила она без него, задыхаясь без воздуха, а тут — хоть подышать…

И она дышала им и надышаться не могла. Дышала в прямом смысле слова — уткнувшись в его подмышку или вдыхая запах его волос, тела — знакомый запах его одеколона. Вдыхала запах его рубашки, вешая ее на спинку стула. Вдыхала запах его подушки, — спала, обняв подушку, как его самого.

И как-то незаметно он, его запах, присутствие, атмосфера его присутствия даже после его ухода — стали для нее всем, заменили для нее все. И он стал всем, заменив собой всю ее жизнь.

В детстве мечтала она о большой любви, о семье — большой, чтобы, как говорится, семеро по лавкам. Мама, которая была посвящена в ее мечты, — только удивлялась, головой качала и говорила:

— И откуда это в тебе? Ни у кого в нашем роду больших семей не было, рожают по одному-два ребенка, и все. А тебе — колхоз подавай…

Она и сама не могла ответить — откуда это в ней и почему она хочет, чтобы было у нее — пять, семь детей… Но сердцем чувствовала — именно так у нее и должно быть: большая семья, любящий муж. И себя на этой картинке видела она такой вот домашней, любящей — мамой, женой, хозяйкой. Видела она себя в светлом доме, где царят порядок и чистота, где каждому члену семьи — живется хорошо, в уюте и безопасности. И где за большим столом — мал мала меньше…

Но он — не хотел детей. Зачем они ему — когда у его бывшей жены от него уже есть двое сыновей.

— Как родитель я состоялся, — кратко отвечал он, когда она в начале их отношений заводила разговоры о детях.

— Но я не состоялась, — сказала она ему однажды.

Сказала смело, как чувствовала — и это было необычно для нее: всегда она была с ним согласна, покладиста. Давно поняла она — только так и можно было его удержать в отношениях, которые он не ценил, которыми не дорожил, которые не боялся потерять.

— Я тебе в этом не помощник, — жестко ответил он и отвернулся — демонстративно, как делал всегда, когда ему что-то не нравилось. И она замолчала и испугалась и обиделась одновременно на грубый этот ответ, на незаботу о ней. Но испуг ее был все же сильнее обиды. Страх потерять любимого заставил ее подойти, обнять и, потершись головой о его плечо, сказать примирительно:

— Ну, не сердись… Я понимаю, что тебе это не нужно, но и ты пойми…

И он резко руки ее скинул и сказал, не глядя в глаза:

— Разговор на эту тему закончен. Мне никаких детей не надо. Хочешь — рожай, только не от меня…

И она — опять замолчала. Что тут можно сказать, когда рожать она хотела для него, от него, и только от него…

И умом понимая всю обреченность этих отношений, в которых она любила его, а он позволял любить, она все равно хотела быть с ним, жить с ним, рожать от него детей — всех, сколько получится. А ему — и один был не нужен. И сердцем она чувствовала глубокую пропасть между ними, пропасть, которая никуда не исчезала, — между ее любовью и его нелюбовью. И она понимала, что так будет всегда. Такой он человек — ни в ком не нуждается, ни от кого не зависит, но и любить, наверное, не умеет. Но именно такого она его и любила, понимая всю обреченность своей любви.

Но хоть понимать она все и понимала, расстаться с ним не было сил. Он был всем для нее. С ним, в его присутствии она словно оживала, наполнялась энергией… С ним она жила, дышала полной грудью. Без него, казалось, и воздух в комнате становился колючим, и дыхания не хватало — да и зачем было жить, дышать?!

И она ждала, когда он снова придет, чтобы подышать, надышаться им, и становилась она рядом с ним какой-то другой: живой, страстной, словно присутствие его действительно вдыхало в нее жизнь. А без него — что за жизнь без него?..

…Впереди было два выходных дня без него — не любил он встречаться с ней в выходные, быстро положил конец таким встречам.

— Я найду выходным дням более достойное применение, чем в постели кувыркаться и брюхо набивать, — сказал он ей однажды в первые недели знакомства, сидя на кухне, пресытившись ее ласками, вкусной едой, для него приготовленной. Так он ответил на вопрос — проведут ли они вместе выходные. И ответ этот был грубый, унижающий, словно она, ее забота, нежность, вкусная еда — было чем-то недостойным его внимания. И слова эти вызвали обиду, желание возмутиться несправедливым его отношением к ней. Но она подавила в себе это желание, списав все на его усталость, на мужскую резкость: мол, это у него так просто прозвучало, это ничего не значит…

Но он был честен с ней. Он действительно всегда находил выходным более достойное применение. Оставался дома, уезжал с друзьями на рыбалку, ездил к родителям — занимался разными делами и никогда не звал ее с собой, словно не было там для нее места. И она это тоже приняла. Только выходные теперь очень не любила, словно они были виноваты в том, что она оставалась одна, задыхаясь без него в своем одиночестве. И хоть и тяжело переживала она эти дни — она редко выходила из дома: какой смысл куда-то ехать, ведь его там нет.

Но в этот раз, увлеченная рассказом подруги, Марины, об осеннем лесе, о грибах, которыми полон лес, поддалась она на уговоры и поехала с ней в деревню, на дачу, ранней электричкой, в которой сонные грибники с пустыми еще корзинами заполнили весь вагон. И, выйдя на станции далеко от города, она вдохнула глубоко насыщенный запах леса, хвои, сырой травы — и вдруг забеспокоилась внутренне, словно что-то начало с ней происходить новое, волнующее.

И чувство это еще больше усилилось, когда, войдя в дом подруги — старый бревенчатый сруб, — она распахнула окна и свежий лесной воздух стал заполнять дом, словно смывая застоявшийся запах. И она опять — вдыхала и вдыхала этот свежий воздух, словно тоже хотела смыть, убрать все застоявшееся в ней.

И когда после скорого завтрака отправились они с подругой за грибами в лес, раскинувшийся прямо за калиткой, она только и делала что дышала, дышала — и надышаться не могла. Таким вкусным был запах леса, таким разным — в потоке соснового аромата чувствовались терпкие нотки каких-то растений, тонкий запах земли, влажной коры и мха.

И она вдыхала эту удивительную, живительную смесь. Вдыхала глубоко еще и еще — глубже, словно хотела набрать ее — про запас. И так хорошо это было, что она легла прямо на мох, найдя небольшую полянку между высокими папоротниками, легла, глядя на высоко уходящие в небо кроны сосен, — и лежала, просто лежала — смотрела и дышала… Дышала сырым этим, свежим, наполненным лесом запахом. И странно это было: вот так просто лежать, дышать и чувствовать себя наполненной, живой — частью этого леса, словно она сама — куст папоротника или сосна. И подумала о нем — как давно его не было, как давно они не были вместе, — и почему-то не испытала обычных своих чувств — томления, жажды, что ли. Ну, не было его и не было.

— Придет, когда сможет, — с горечью подумала она и тут же прогнала эту мысль — не до него было.

Она — дышала. Дышала полной грудью. Дышала глубоко, сильно, свободно, и самой странно показалось, что можно и без него — жить, дышать и быть радостной, и спокойной, и наполненной, живой. Не им наполненной, а наполненной лесом, свежим его воздухом, красотой.

И так было велико это ощущение собственной наполненности — несмотря на его отсутствие, — что она чувствовала: это и есть самое главное в жизни. Она чувствовала, что нашла нечто очень важное, придя сюда, в лес, за грибами. «Какие грибы? — подумала она с улыбкой, — тут не до грибов… Тут — такое…»

И продолжала дышать…

Потом, вернувшись в дом, дышала она у камина. Вдыхала запах горящих дров, смотрела играющие пламенем угольки… И опять — надышаться не могла…

А потом они с Мариной пошли к Наталье, двоюродной Маринкиной сестре, которая в этой деревне жила. И проходя сквозь заросшую высокой и густой травой тропинку — она опять дышала травами. Проходя мимо малинника — дышала запахом малиновых листьев. И все удивлялась — каким разным может быть воздух…

А в гостях неожиданно для нее — совсем другие запахи ворвались в ее легкие: дом был наполнен ароматом присутствия грудного ребенка, и она, словно запахи эти были каким-то запредельным подарком, даром — стояла на пороге и вдыхала. Вдыхала воздух, пахнувший молоком, присыпкой, детским кремом — и маленьким ребенком. И малышка — семимесячная дочь Натальи, с доверчивостью, которая свойственна только маленьким детям, пошла к ней на руки, и она приняла ее как бесценный дар и весь вечер с рук ее не спускала, вдыхая детский аромат, наслаждаясь даже запахом влажных пеленок.

И когда малышка уснула — она стояла у ее кроватки. Стояла, стараясь дышать тихо, чтобы ребенка не разбудить, и вдыхала запах этот — детский, чистый, наполненный молочком и присыпкой, и, казалось, вдыхает она в себя не запах ребенка этого маленького — а запах будущего своего возможного материнства, которое должно быть, обязательно будет, о котором она имеет право мечтать, хотеть и творить его.

И она села на пол у кроватки малышки и сидела там тихо, чуть дыша, и представляла себе, как будет сидеть у кроватки своего ребенка, смотреть, как ровно, спокойно дышит ее малыш, как будет вдыхать его — родной-родной запах, запах своего ребенка. И не будет для нее прекраснее запаха.

И словно бы заново, впервые почувствовала остро, как сильно хочет она этого — родить ребенка, быть мамой, чувствовать близость эту со своим малышом, кормить его грудью, ощущая, как напитывается ребенок ее молоком, укачивать, чувствуя маленькое родное тельце его, укладывать спать в кроватку, поглаживая его спинку или животик, видеть, как закрываются его глазки, впадая в дрему… И поняла вдруг ясно, словно впервые признаваясь себе в этом: если мужчина не хочет ребенка и ей запрещает — это неправильно. Это все равно что запретить ей дышать. Все равно что запретить ей жить. А она — живая, дышащая, и ей этого никто запретить не может…

…Она ехала в электричке домой и опять — дышала лесом, запахом дыма, заносившимся в открытое окно. Она вдыхала запах людей, входящих в вагон, дышала глубоко и думала: любовь становится глотком воздуха — когда ты ничем больше не дышишь, не живешь, забыв о жизни и самой себе. Когда не выходишь из дома, чтобы вдохнуть запах осени, дождя, сырой земли, влажных деревьев — или запах снега, мороза, холодный воздух зимы. Когда не идешь в театр — и не вдыхаешь запах театрального зала, сцены, запах духов нарядных женщин, запах кофе в театральном буфете. Когда не идешь в бассейн — и не вдыхаешь влажный, особенный запах хлорированной воды бассейна. Когда не живешь, а только ждешь жизни, которая вся заключена в одном человеке, — а этот человек не любит тебя и уже потому — не стоит твоей любви. И так ясно было ей в это мгновение: не нужна ей такая любовь, которая дышать не дает и всю жизнь ее забирает, подминая под себя.

И подумала она впервые: любовь — это поток. Поток света, свежего воздуха, жизни. Ее любовь такой не была. И значит — не нужна ей такая любовь…

И подумала с легкой, даже не печальной, горечью: когда живешь, не замечая жизни, без любви, — любовь к мужчине становится как воздуха глоток… Но если ты живешь, любишь — день этот, дерево у окна, лист, падающий на подоконник, свою старенькую теплую кофточку, подругу, малышку ее, свою работу, коллег, свой дом, обои, поклеенные своими руками, любимую чашку, вкусный чай — любовь копится, накапливается, наполняет тебя всю — и ты уже полна, ты дышишь ею, ты выпускаешь ее, выбирая, кого осчастливить ею. И не соглашаешься на жалкий глоток, который тебе предлагают…

И подумала, что она больше не согласна урывками дышать запахом жизни другого человека. Перед ней — вся жизнь, в многообразии ее запахов. Ей есть чем дышать…

И в мыслях этих шла она домой и дышала, дышала, дышала, ощутив вдруг — как дышит она жизнью, любовью к ней, ощутив, что все пространство, в котором живет она, — уже проникнуто, наполнено ею. Ощутив, что каждый вдох ее — не воздуха, а любви глоток…

И такой живой и сильной себя почувствовала, как никогда.

«Да будет так!» — подумала она и еще раз глубоко вдохнула…