Закниженная пустошь

Мария Фомальгаут

Вы знаете, на каких деревьях растут буквы?А как лечить заболевшие сны?А как сфотографировать замок, который построят только через тысячу лет?А как получить свою личную луну вне очереди?А как без проблем выгулять настольную лампу?А зачем странный господин собирает у себя дома молодых неудачников и помогает им выбиться в люди?А как стать городом?А что делать, если в гороскопе у человека нет луны, зато солнца целых три?…Вот и я не знаю…

Закниженная равнина

…книга растет медленно. Кто вам скажет, что книга будет готова за неделю или за месяц, — гоните того в шею, так не бывает. Кто вам скажет, что есть какое-то книжечное дерево — тому тоже не верьте. Книга может вырасти и на сосне, и на тополе, и на ёлке, и на астероксилоне, даром, что они вымерли давным-давно, для книги это не помеха.

Сначала на ветках появляются знаки — самые разные, причудливые, многие из них совершенно непонятные. Бессмысленные, мертвые знаки опадают, уносимые ветром, — они не держатся на ветках слишком долго. Ближе к июлю на ветке дерева можно увидеть только осмысленные буквы, где-то в развилке притаилась буква А, на верхушке ёлки — горделивая Ф, на тоненькой ветке — аккуратная У. В это время года еще можно заметить на деревьях буквы других народов, — латинскую F, китайский знак огня, арабскую вязь.

Когда наступает август, буквы уже слабее держатся на дереве, их связь ослабевает, им приходится складываться вместе, чтобы удержаться на ветках. Но не всякой группке букв удается укрепиться на ветвях — большинство из них разметает и унесет ветер. В первую очередь улетят те, у кого получилось сложиться в какую-то бессмыслицу, не более того — ыванео, смрае, лгктрпв, фкоалшгн, — такая белиберда, как правило, бывает очень длинная, буквы как будто чувствуют, что делают что-то не то, вот и стараются выстроиться подлиннее. Но, разумеется, их это не спасет.

Еще меньше повезет буквам чужого алфавита, — им просто не с кем сложиться в слово. Иногда можно заметить, как какая-нибудь латинская W пытается составить слово с японским иероглифом, обозначающим женщину, или египетский знак сокола прикрепляется к шумерской клинописи — выглядит причудливо, но это их не спасет. Я лично знаю нескольких отчаянных мечтателей, которые в июле лазают по деревьям, собирают немыслимые сочетания букв, рассаживают по клеткам, по аквариумам, по банкам, пытаются вырастить из них что-то, придать словам какой-то смысл — но слова, изначально не имеющие смысла, долго не живут.

К началу августа на деревьях остаются только осмысленные слова — солнце, дорога, эврика, заснеженный, говорящий. Но слова еще гибкие, еще податливые, они еще ползают по дереву причудливыми черными гусеницами, соединяются — дом-ой, дом-а, небо-свод, или ДОМА подбирают какую-нибудь потерянную Ш, а уж потом как повезет кого встретить, или — ний, или — ка, и получится слово. Окончания вообще любят собираться кучками, выжидать, чтобы какое-то слово обратило на них внимание.

Когда начинается сенокос, слова уже ищут друг друга, чтобы сложиться в целые фразы — к этому времени у них отрастают крылья, и слова-одиночки вспархивают над деревом, чтобы найти себе подобных в других местах. В знойные августовские дни можно вволю полюбоваться перелетами слов с дерева на дерево, иногда даже до соседней рощи. Очевидцы рассказывают, что как-то целая стая слов летела к соседнему лесу через бескрайний луг.

К тому времени уже можно снимать с деревьев целые предложения, — однажды мне попалась на дереве фраза «Когда она поднялась на дорожку, ведущую к полной луне, луна как раз коснулась земли, и страннице пришлось поторопиться, чтобы успеть к луне, пока она не поднялась слишком высоко.» Я хотел читать дальше, но дальше не было, — предложение вырвалось из моих рук, вспорхнуло вверх по дереву. Позже, ближе к осени, я попытался найти книгу с этим предложением — но у меня ничего не получилось, я так и не смог разыскать книгу, в том году их было слишком много.

А чуть позже начинается фразопад — так мы называем дни, когда отмирают ничего не значащие предложения, например —

С семи до восьми мы обустроим мёртвую реальность, где можно поднять следующих людей, а с восьми до девяти расположится демоническая голова с картин, или —

великий хлеб ясен сыграл меня молчанием и темнотой — только несколько порядков велики оставались больше, два места велики тонут с литератур, со мной тоже такое трясся, я чуть не гостин разлетелся от страха…

или —

думайте, спутник мой, вы же там, а не тут, не вас же молоды скажут пожелтевшие карены в дело корабля, не вашу кровь напишут вежливо на городской местной ночи…

Вот такие предложения отпадают, отмирают. И если кто-то скажет вам, что слова сами знают, как им расположиться в предложение — не верьте таким людям, ни единому слову их не верьте. А лучше покажите им августовскую землю, усеянную мертвыми фразами, которые ничего не значат. Впрочем, сторонники разумности слов предпочитают не замечать очевидные вещи. А мы с вами лучше пройдем по позднему августовскому лесу, соберем мертвые фразы, сделаем букет, который будет стоять до следующего фразопада. Кто-то даже выставки этих букетов устраивает, конкурсы какие-то, не знаю, никогда не пробовал. А когда осень позолотит верхушки лип, останутся только живые предложения, несущие смысл. Правда, будут попадаться и такие, про которые вам ничего не понятно — но почему-то они живут и не опадают.

Как предложения находят друг друга — до сих пор для многих остается загадкой. Хотя правильный ответ удивительно простой — никак. Предложения сталкиваются в полете, и если подходят друг другу по смыслу — то сплетаются прочно-прочно, а если фразы не состыкуются — они разлетаются в стороны. И только теперь становится понятно, что абсурдные предложения, которые каким-то чудом выжили — вовсе не абсурдные, у каждого из них есть значение. Не вашу кровь напишут вежливо на городской местной ночи — цепляется к фразам, которые составляют целую историю про города, в каждом из которых есть своя, местная ночь, и там живут люди, кровь которых — что-то вроде стихотворения, и выражение «напишут кровь» вовсе не является безумием.

Откуда они знают заранее, кому жить, кому умирать? Почему слово елокда умирает, а слово фоашш остается жить, чтобы стать криком дракона в какой-то сказке? Почему слово арпоне — лежит мертвое на траве, а слово снеждь живет, становится названием чего-то среднего между дождем и снегом? Кто-то опять начнет с пеной у рта доказывать, что кто-то заранее знает, о чем будет книга, кто-то невидимый и неведомый пишет её — нет, ничего подобного. Ответ опять же до смешного прост — каждое слово старается притянуть к себе какие-то слова, чтобы выжить, — точно так же, как каждая фраза стремится выжить, притягивая к себе другие фразы. И несуществующая снеждь тянет к себе слова снег и дождь, чтобы нанизать слова — у нас снег и дождь называют красивым словом «снеждь». А потом уже прицепит фразу, где написано — где это «у нас», фразу про какой-нибудь удивительный город. Более того, такие-то неправильные слова и фразы ищут друг на друга, жмутся друг к другу, и вот уже в городе, где моросит снеждь, появляются местные ночи, и творцы пишут карены — что-то среднее между катренами и картинами. Нет, не картину, а под ней катрен, а именно что-то среднее: пока сами не увидите, не поймете. Фоашш, фоашш…

Чем больше осень вступает в свои права, тем меньше летают фразы — они жмутся к облетающим деревьям, оплетают их длинными нитями, свисают до самой земли. Иногда бывает интересно ухватиться за кончик предложения и распутывать историю, у которой частенько еще нет начала и конца. Правда, так недолго и повредить тончайшие фразы, и книга рассыплется, так и не сложившись. Когда мы были детьми, нередко тайком распутывали на деревьях истории, пока нас кто-нибудь не ловил за этим занятием и не надирал нам уши. Стыдно признаться, пару книг я погубил-таки, дернул нечаянно. Зато еще одну книгу я спас, — прочитал кусочек без начала и конца, а потом книга не прижилась, рассыпалась, не пережила зиму. Я могу даже пересказать вам, о чем она…

…но не о том речь, не о том. А о том, как с последними облетевшими листьями на мертвую листву ложатся буквы, слова, предложения, — страница за страницей, — листья-буквы-листья-буквы-листья-буквы. Старый садовник сурово отгоняет тех, кому не терпится полистать свежие страницы, ну еще бы — так и повредить недолго.

А потом страницы заметает первым снегом — все гуще и гуще, и книги дремлют до самой весны. Тут, главное, не торопиться, но и не замешкаться, а ближе к Сочельнику отправиться в лес, раскапывать снег — бережно-бережно, и рукавицы промокнут, и руки озябнут, и… и здесь надо с пафосом сказать, что все трудности тут же забудутся, как только откопаешь из-под снега настоящую книгу, — да нет, ничего подобного, уже миллион раз проклянешь эту книгу, пока вытащишь, и себя проклянешь, и заснеженный лес. А потом тащишь все это через сугробы, и сколько раз хочется все это бросить, пропади оно, пропади все, пропади… А не бросаешь, а везешь, к дому, к дому, на заснеженное крыльцо, вроде бы только чистили, опять замело к чертям, и долго отряхиваешь снег, и усаживаешь книги у камина, чтобы согрелись, оттаяли, ожили, раскрыли свои тайны…

…так что если кто-то будет вам говорить, что книги кто-то нарочно пишет — вы такого гоните сразу в три шеи. Может даже не показывать разрозненные буквы, ничего не значащие слова, бессмысленные предложения, оборванные сюжеты…

Нет, есть, конечно, шарлатаны, которые сами делают книги, куда же без них. Только это сразу можно отличить, или шарлатан какой книгу написал, или настоящая книга, на дереве выросшая. Вы сами-то по книжным базарам походите, почитайте, полистайте, спервоначалу непонятно будет, а там и поймете, какая книга настоящая, а какая поддельная.

А у нас сегодня закнижило все, такой книгопад за окнами, смотрю на закниженную равнину, в самую пору идти, лепить книговика. Прилетят книгири, рассядутся по веткам, скоро пойдем искать в лесу подкнижники…