На крыльце под барельефом

Марина Хольмер

«На крыльце под барельефом» – книга о прошлом, о школе конца 70-х годов ХХ века, где переплелись жизни и судьбы, причины и следствия, радости и разочарования, любовь к детям, предательство, дружба и зависимость от государственной машины. Эта книга – дань памяти тем, кто творил добро, даря свет и надежду даже в темные времена. Книга содержит нецензурную брань.

Учиться, учиться

Ирина Евгеньевна сразу начала движение в разных направлениях. Вливаться в коллектив нестандартной школы с иными нравами, не похожими на то и на тех, с чем и с кем она пересекалась раньше, в своем городе, — занятие непростое и требующее затрат. Она не ожидала, что столкнется с чем-то подобным.

Когда она осторожно делала свои первые нетвердые шаги в Москве, перед ней лежали, как на блюдечке, обычные школы, где всегда не хватало преподавателей. Она не торопилась и не стремилась прибиться к первой попавшейся с десятком параллелей и сотней разных, тут невозможно ошибиться, проблем.

Ирина даже не предполагала, что ей так пригодятся все те жизненные знания, которыми ее вооружила мама, сохранившая и трогательно поддерживающая связи со столичным миром после командировок и курсов повышения квалификации. Мамина пиететная манера отодвигать себя в сторону и внимательно слушать тех, кто ближе стоял к центральному очагу просвещения, а также регулярная передача подарков и подарочков с оказией, гарантировали ей память и благодарность подруг-коллег. Именно они все были поставлены в известность о приезде Ирины. Ирине же были даны наставления: что и кому подарить, в какой мере сблизиться, если позовут, или «вот с Валечкой, Валентиной Палной, доченька, можно довольствоваться лишь телефонным приветом. Сил и времени не трать, бесперспективно тут, но пусть о тебе узнает… Мало ли что…»

Это «мало ли что» от той самой Валечки и сыграло решающую роль в поиске хорошей школы. Спасибо маме. Ее знакомым Ира продолжала звонить на Новый год, поздравлять с Восьмым Марта. Валечке, Валентине Павловне, которая, наверное, делая приятное директору белой школы, как раз и соединила все слагаемые в один успешный, для всех полезный результат, Ирина нанесла визит не с пустыми руками. Впрочем, если заветную дверь и можно открыть по знакомству, то вот удержаться за ней — дело, требующее труда и расчета.

Для сближения с матерыми коллегами-словесниками Ирине Евгеньевне сыграла на руку разница в возрасте. Ее желание рассмотреть поподробнее методики двух мастодонтов, было воспринято как неподдельный интерес молодого специалиста, пусть не прямо-таки молодого-зеленого, но все равно того, кто готов слушать и учиться. Это подкупало. Располагало. Ее приняли и авансом назначили на роль преемницы. Что еще волновало Ирину Евгеньевну? Больше, чем новые методики, она хотела понять, разглядеть диспозицию разных школьных сил.

Походив на уроки и погрузившись вместе с учениками в мир литературы в представлении сначала Иды Иосифовны, а потом Лидии Николаевны, она выбрала своим негласным наставником последнюю. В ее подходе она увидела много интересного и полезного, что можно использовать и самой. Ирина Евгеньевна вооружилась блокнотом. Через месяц купила их сразу несколько. Потом к ним добавилась толстая общая тетрадь в коленкоровой обложке.

Открытий и полезностей было много, так много, что потом, далеко потом, когда Ирина Евгеньевна уже с усмешкой и некоторой теплотой вспоминала свое «ученичество», она ловила себя то и дело на использовании разных записанных когда-то «секретных ходов» из старых блокнотов. Впрочем, они уже к тому времени казались ей ее собственными.

Ида Иосифовна любила весь мир. ИИ обезоруживала своей открытостью, яркостью эмоций, проживанием вместе с любимыми героями всех перипетий их литературной жизни, многозначной недосказанностью в угоду времени. Здесь было все иначе, по-другому, чем у Лидии Николаевны, но не менее интересно и тоже весьма полезно.

Впрочем, к беззаветной любви этих почти усатых басовитых подростков, какая обнаружилась на уроках у ИИ, Ирина Евгеньевна была совершенно не готова. Мало того, она не считала это нужным и для себя полезным. По ее убеждению, любить чужих детей невозможно, разговор об этой любви — сплошное лицемерие, а быть преданной можно только своим близким, семье. Школа — это работа, а работа — это планы, порядок и зарплата. Смешивать разные жизненные векторы ей представлялось излишним и, что гораздо важнее, накладным с разных точек зрения — как временных, так и душевных. Иметь дело с предметом под названием «Литература» было проще, чем ждать, когда какого-нибудь Пьера или Рахметова полюбит тот или иной ученик. Собственно, зачем на чувства к вымышленным персонажам тратить свои душевные силы, она тоже не понимала.

Тех, кто своим горящим взором бросал вызов стандартной советской школе, новой учительнице было недостаточно. Она начала активно вступать в обсуждение школьных дел, а также деток, внуков, кошек и разведения кактусов со «старой гвардией», чей настрой на соблюдение правил ей был внутренне близок. Ирина Евгеньевна разделяла полностью их взгляды на четкость и бессюрпризность образовательного процесса. Скоро она стала там своей, а умение слушать, немного наклонив голову набок, как попугай на жердочке, прибавляло ощущение сопереживания. Все это сделало ее незаменимой в кулуарах, на чаепитиях и при рассматривании обновок в гардеробе.

Единственное, что не сильно ее занимало, — это сами уроки, которые были для нее поденной работой, такой, как и любая другая, а также дети, которым положено сидеть и слушать. Вот тут и прятался подвох, настоящая засада: дети в этой школе тоже были иными. Ирина Евгеньевна это быстро поняла. Сильно менять свои принципы и привычки она не собиралась и не могла при всем желании, но некоторые шаги во имя будущего и собственного спокойствия все же сделать пришлось.

В общении с детьми, а ей сразу перепали пятые классы, она придерживалась строгости и учебника. Уроки ее не занимали, а вот ее умение видеть психологические конфликты, во многом благодаря собственному опыту, сразу помогло ей выделить из среды учеников тех, кто был обижен, или пришел грустным после семейных криков, или завидовал соседу, или страдал из-за неразделенной первой влюбленности… Ирина Евгеньевна была готова понимать и сопереживать. И ребенок после уроков выкладывал ей все, что лежало на сердце тяжелым камнем несправедливости или небольшим, но острым камешком огорчения. Так рождалась детская преданность или, по меньшей мере, благодарность. Ирина Евгеньевна после таких минут задушевности и оказанной срочной душевной помощи выходила из школы, наполненная сиянием, которое горело в ней до самого дома, в течение целого часа постоянно людного и такого утомительного метро.

Дома она могла вдруг вспомнить историю девочки, переживающей из-за развода родителей, и за чаем поделиться с мужем. В ее рассказе, не без умысла, как красной ручкой, подчеркивалось самое важное: безответственность взрослых и страдание невинных деток. Пусть муж задумается. Правда, чаще всего она умело и практично оставляла школьные дела где-то там, за дверью квартиры.

Теперь, вступая в новый учебный год, Ирина Евгеньевна планировала расширить орбиту своего орлиного парения, свой круг общения. Она поглядывала, не подавая вида, на еще не охваченную территорию, где царили независимые и звонкие англичанки. Это сулило приятное времяпрепровождение, новые открытия в столичной галактике и, совершенно очевидно, — иную ступень в ее жизни.

Дни шли, звонки звенели, сухая листва сжигалась, наполняя весь мир особым осенним запахом гари и суетности. Потом приходили дожди, смывали листву и дым, оставляя серые подтеки на гордых и равнодушных барельефных профилях над школьным крыльцом.

В родном городе Ирины осень наступала позже, была суше, приятнее и тянулась дольше, логически понижая градус температуры и позволяя вдоволь поносить плащи и пальто. Москва оказалась непредсказуема: в сентябре мог случиться ноябрьский холод, а в октябре — настоящее лето. Впрочем, Ирину Евгеньевну, занятую работой, старательным общением с коллегами, обустройством квартиры (а это было непросто на новом месте при уже охватывающем все сферы жизни тотальном дефиците), погода занимала мало и скорее удивляла, чем раздражала.

Она помнила, что главной заботой в это время было не промочить ноги еще до прихода в школу и не потерять свой новый японский складной зонтик, который потом вместе с другими зонтами разных расцветок раскрывался и сушился в учительской раздевалке. Все зонтики сушились спокойно, дожидаясь своих хозяек, пока кто-то, начитавшись привезенных «оттуда» журналов, не сказал, что в Англии, оказывается, держать открытый зонт в помещении — плохая примета.

Слово «Англия» было священным, почти законом, поэтому с тех пор зонты сушились в коридоре. «Старая гвардия» не поддавалась на английскую провокацию, принципиально продолжая раскрывать с треском мокрые зонты в раздевалке. Ирине пришлось принимать первое на новом месте серьезное решение. Через какое-то время судьба оставленного без присмотра зонтика уже не на шутку волновала Ирину Евгеньевну, мешала сосредоточиться во время уроков. И она стала носить в школу старый зонт, привезенный еще оттуда, из прошлого.

К тому моменту, как выпал первый снег, новая учительница перестала быть новой. Все отметили ее доброжелательность и общительность, аккуратность, перестали обращать внимание на неуверенность, тщательно скрываемую за дробным барабанным боем устойчивых каблуков. Жизнь владелицы этих каблуков тоже за это время стала проще, понятнее, как будто смазали и завели хозяйской рукой добротный механизм. И вот закрутились, завертелись винтики, шестеренки, и стрелки бодро пошли по школьному кругу каждая своим правильным путем.

Ирина Евгеньевна была довольна, умело складывая все слагаемые своей удачи. Понемногу приручила и приучила к себе не всегда понятных «англичанок», пользуясь негласной симпатией Лидии Николаевны как пропуском в интересный и новый мир. Негромко, с опаской, но она уже могла запросто зайти в кабинет Лилианы Георгиевны, к примеру, после уроков или позвонить Нине Абрамовне, чтобы просто поболтать и обсудить разные школьные события.

Отношения же с Лидией Николаевной оформились давно в нежно-задушевные с той ноткой ученичества, которое на тот момент совсем не обижало, а наоборот — позволяло молодой учительнице чувствовать причастность к чему-то особому, почти заговорщицкому. Так что, когда в один полуснежный день, вечереющий уже синим, коллеги, спускаясь с высокого крыльца веселой и шумной компанией, пригласили ее пойти с ними в ресторан, Ирина Евгеневна испытала чувство триумфа и немного от того радостного волнения, почти как перед первым свиданием.