На крыльце под барельефом

Марина Хольмер

«На крыльце под барельефом» – книга о прошлом, о школе конца 70-х годов ХХ века, где переплелись жизни и судьбы, причины и следствия, радости и разочарования, любовь к детям, предательство, дружба и зависимость от государственной машины. Эта книга – дань памяти тем, кто творил добро, даря свет и надежду даже в темные времена. Книга содержит нецензурную брань.

Дорога домой

Дорога от школы до метро, потом под землей, как крот в норе, до своей станции, а после уже — довеском — пешком до дома была долгой и утомительной. Один раз подвезло с машиной — спасибо Ираиде, но лучше бы и не везло. Теперь у Ирины Евгеньевны появились две дороги: одна реальная, та самая, пересадочная, и другая, которая в мечтах, — быстрая и донельзя комфортная…

Ладно, может, и у них когда-нибудь будет машина… Скорее всего, с этим все равно стоит подождать, но автомобиль прочно вошел в ее лист ожиданий и достижений. Путь до дома стал теперь и унизительным. Когда Ирина Евгеньевна спускалась по скользким или мерзлым ступенькам вниз, потом еще вниз, уже на кафельную неинтересную станцию, ее охватывала настоящая, ноющая на одной ноте печаль, и выплывало откуда-то из детских страхов чувство брошенности.

Это все временное, она уговаривала себя, временное одиночество в чужом городе. Его можно было бы вытерпеть, если только не эти постоянные сумки с тетрадями, не эта тяжесть, которая особенно оттягивала уставшие руки, сколько ни перекладывай, в переходах метро. Кроме того, она понимала свою ответственность за эту тяжесть — невозможно было отказаться и не купить удачно появившиеся недавно продукты. Раз в неделю в школу завозили антрекоты, в другой раз — серые брикеты замороженной рыбы, а пару раз в неделю и свежий рассыпчатый творог. Надо было только вовремя успеть — ведь хватало не всем. В таких случаях тоже часто выручала Ираида. Она состояла в особых отношениях с буфетчицей Зинаидой, женщиной суровой и прямолинейной.

Ирина видела, как Ираида запросто заходит к ней в самое сокровенное, в самое туда, в подсобку, склад, куда почти никому хода не было. Здесь Ирина отступала, чувства притушивала, ждала своей очереди. С Ираидой-то было понятно — женщины точно крутили и обкручивали какие-то свои делишки. Другое дело, что без всяких особых выгод — какие тут могут быть выгоды? — Зинаида обожала Нину Абрамовну. Она сама ей всегда оставляла бурые антрекоты и буквально насильно вручала рыбу, от одного вида которой Нину начинало тошнить. Она не только не могла представить, как готовит ее, распространяя невыветриваемый, въедливый запах по всей квартире, но даже дотронуться до этой склизкой серости ей было противно. Рыба потом кочевала по кабинетам, набирая вес и запах, и нередко оседала в сумке у Ирины Евгеньевны, охочей до всего, что можно, как кошке мышь в зубах, принести домой в виде добычи.

Алку часто ждали в буфете ее любимые булочки с маком, и она широким жестом их делила после уроков с подружками. Ирина не понимала буфетной логики, не видела связи между такими разными людьми, одну из которых она откровенно презирала, считая обычной обслугой. А обслуга, по ее твердому убеждению, должна функционировать по четко заведенным правилам и знать свое место.

«Обслуга» в лице Зинаиды отвечала ей тихой неприязнью, а Ниночке, которая приходила к ней в священную подсобку покурить, продолжала оставлять подтекающие красным свертки в негнущейся коричневатой бумаге. Пару раз поймав жадно-любопытный взгляд Ирины Евгеньевны, буфетчица стала осторожней. «Вот ведь, смотрит, прямо внутрь лезет, как ножом, своим взглядом, — жаловалась она „девочкам“. — И что завидует-то? Без мяса она и сама домой не уходит, все честно, я тут не частной лавочкой работаю, а вот туда же… Хотя была б моя воля, ничего бы ей не продавала, пусть своим острым носиком ищет сыр в других мышеловках… Нинуля-то Абрамовна наша и поесть даже забывает. Все уроки и уроки, и дочка ейная тут допоздна голодная болтается, прямо сын полка какая-то. Она еще и одна все тянет-то… Тяжело. А человек-то какой! Золотой человек!»

Никто не знал, чем завоевала Нина Абрамовна такую симпатию. Когда у нее самой об этом спрашивали, она небрежно отмахивалась.

Ирина Евгеньевна ехала домой. Одной рукой она придерживала шляпку, которая, как ей казалась, определяет истинную москвичку, а другой прижимала к животу сумку. Она устала до такой степени, что хотелось просто сесть на грязный пол вагона метро и реветь в голос. Впрочем, в поезде сесть можно было действительно только на пол, но и то вряд ли этот номер бы прошел — затопчут и не заметят.

Ирина ненавидела метро. Ненавидела людей вокруг. Презирала пожилых, с большими сумками, плохо, серо одетых женщин. Почему-то больше всего ее раздражали вязаные шапки и шапочки. Такие носили в ее городе. Такие носили они с сестрой. Такую носила и мама. До чего это все убого! Мысли прыгали, в ушах стоял гвалт школы, который не мог заглушить даже туннельный шум переполненного поезда. «Как в преисподней», — подумала Ирина. И чернота в вагонных окнах. И темень все время, вневременная темень — встаешь в предутренней синеве, домой добираешься уже к вечеру. Куцый день в туманной ноябрьской мгле или в февральской грязноватой серости можно и увидеть-то только из школьного окна.

Отдаваясь вагонной тряске, плотно прижавшись спиной к двери прямо под надписью «не прислоняться», Ирина вспоминала кленовый двор там, далеко, соседей, которые всегда здоровались и могли приютить их с сестрой, даже накормить после школы, если мама задерживалась. «Надо позвонить домой, — подумала она. — Надо обязательно вечером позвонить домой».

Она чувствовала ответственность за них всех, оставленных там: маму, Ларису, бабушку… Лариса вроде снова кого-то встретила. «Господи, — почти молилась по вечерам Ира, — пусть наконец она будет счастлива и… успокоится и оставит меня в покое…» Нет, так нельзя думать. Ирина сама себя одернула.

Она хотела для сестры только лучшего, хотела счастья, хотела, чтобы Ларочка хорошо устроилась, чтобы у нее все было самое-самое, хотела ее пристроить в Москве… Хотела? И что, правда хотела? Она почувствовала, как маленькая, почти незаметная колючая мыслишка проскочила где-то там, пробежала мимо сердца и скрылась в такой же, как туннель, темной пещере под ним. Ирина очень любила сестру. Она повторяла это снова и снова. Она ею восхищалась. Она хотела сделать все, чтобы та была… Была рядом?

Ирина очень устала, поэтому у нее не было сил заглушить голос мелкого непонятного беса, который ее подначивал, ковыряясь в самых потайных норках ее души. Вот и сейчас, в длинном перегоне между станциями, воспользовавшись минуткой слабости, он начал снова свои игры.

«Ты правда хочешь, чтобы сестра была рядом с тобой, рядом с твоей семьей? — завел он. — Тебе мало было совместного отдыха прошлым летом? Забыла, как Ларочка из вас вынула, вытрясла, как коврик, и развесила на пальмах, ставших в тот момент уже никому не интересными, как и долгожданное море, всю вашу теплоту своими капризами и требованиями внимания? Когда она стояла между вами, не оставляя ни секунды наедине? Как периодически поддразнивала даже Алиночку, свою якобы любимую племянницу, называя избалованной маленькой москвичкой?»

Ира помнила все это очень хорошо. Незаметно ребенок начал прятаться, есть втихаря хлеб, чтобы побыстрее встать из-за неуютного семейного пансионатного стола и сбежать в комнату. Да и там, съежившись под Ларисиным взглядом, который сложно было понять — то ли тетя начнет с ней шутить и играть, то ли насмехаться как-то обидно, — ей хотелось просто исчезнуть. Тут уже даже Толя, всегда сдержанный, великодушный, отдающий сестрам безропотно все самое лучшее и, главное, — возможность побыть вместе, не выдержал и попросил Лару быть помягче и повежливее, особенно с ребенком. Ларочка тогда вскочила, вспыхнула, собрала сумку и ушла гулять на море в одиночестве.

Ирина разрывалась между мужем, с которым была согласна, и сестрой, которая чувствовала себя обиженной, причем с каждым разом все больше и глубже. Она боялась ее ранить, старалась не сказать лишнего… Ира была постоянно начеку, но практически всегда промахивалась. Потом она долго и нудно старалась загладить вину, чтобы через полчаса снова ляпнуть то, что Ларочка воспринимала как «душевную тупость» и «столичные штучки».

Так что, бес, проваливай. Знаем мы все сами, но это же сестра, родной человек… И без беса эти мысли, невытряхиваемые, как пляжный песок, постоянно царапают сердце. Вот и мыслишка тухлая пробежала мышкой — память о том, как они принимали Ларису первый раз в их недавно полученном скромном жилье и старались все организовать на высоком столичном уровне.

Лариса прибыла с первым визитом в Москву, когда Ирина с семьей только-только обустроились на новом месте. Чтобы вовремя встретить сестру, Ирина за день до ее приезда поехала специально на Курский вокзал. «Зачем?» — спросил муж. «Как зачем? — удивилась Ирина. — Чтобы проверить дорогу и завтра не опоздать к приходу поезда!»

Муж пожал плечами: «Как хочешь, Иринушка, конечно, но, может, стоит просто выйти на полчаса пораньше? С запасом? Тут и ехать недалеко, несложно…»

Впрочем, он почти никогда не спорил с женой и уж тем более не собирался влезать в ее особое, сугубо личное пространство, даже ненароком трогать или оценивать ее отношения с сестрой. Толя все держал при себе. Жена его мнения на эту тему не спрашивала, с самого начала определив свои отношения с Ларисой как что-то априорно ценное, неотъемлемое, как часть ее собственной жизни.

Так Толя получил жену и обязательства жены по отношению к сестре в комплекте. На его взгляд, семья семьей, родные люди есть родные люди, но никакие обязательства не могут создать теплоту и любовь, если человек ими сам не обладает. Как говорится, из кувшина можно вылить только то, что там есть. Ларису он не жаловал, но молчал, позволяя Ирине устраивать вокруг приезда сестры «балаган с клоунами». Ему именно так виделось это действо, когда жена, забывая обо всем, превращалась из жены Иринушки в старшую сестру Иру и стремилась во всем угодить неудовлетворенной, как желторотый жадный кукушонок, Ларе. «Хорошо, что она там осталась, а не в Москву перебралась», — приходил к успокаивающему умозаключению Толя, готовясь привычно отойти на второй план на время Ларочкиного приезда.

Когда Лариса наконец спустилась на перрон, Ирина в который раз почувствовала восхищение. За время разлуки Лара стала еще прекрасней. Красивая у нее сестра! Гордо поднятая голова! Прекрасно одета! Все на нее оборачиваются! «Тоже мне, Ма-асква», — первое, что презрительно сказала Лариса, по касательной чмокнув Иру в щеку.

«Как ты тут живешь? — Толю Лара привычно игнорировала, вручив, почти не глядя, ему чемодан. — Народу невпроворот, несутся, как ненормальные!» — это было второе, что она сказала. В метро она чувствовала себя уверенней Ирины, показывала всем своим видом обыденность и естественность своего здесь пребывания. Ирина стояла рядом, любя и боясь сделать или сказать что-то не то. Столичный ритм шел Ларочке. Она растворялась в нем большими мазками, грациозным поворотом головы, уверенным взглядом и умением устоять в трясучем вагоне метро, бесстрашно не держась за поручни.

И так было всегда — уверенность и красота. Правда, сейчас прибавилась постоянно подчеркиваемая Ларочкой «жизненная несправедливость». «Она тебе завидует и пережить не может ни твоего отъезда, ни того, что ты вышла замуж раньше нее», — как-то сказал Толя, позволив себе неожиданно показать свое отношение к расстановке женских сил перед своим носом.

В тот момент Ира после очередного разговора с сестрой почти плакала, даже не почти, а плакала. Разумеется, она старалась этого не показать, глотая что-то затвердевшее в горле и размягченное у глаз, отворачивалась, пытаясь скрыть и боль, и достающиеся ей постоянно маленькие колючие и большие жестокие несправедливости. Толя тогда все понял, виду, правда, не показал, но очень расстроился.

Появившийся у Ирины после отъезда в Москву комплекс вины вместе с обязательствами был похож на зависимость, сродни наркотику или алкоголю, с ежеутренними угрызениями совести. Толя никогда, тем более во времена казарменной юности, наркотики не пробовавший, представлял себе наркомана именно таким — перед глазами была зависимость Ирины от Ларисы, от ее настроения, слов, движения плечами, звонков, знаков внимания… Ему от этого было не очень хорошо, но жену он любил и, главное, — он ее жалел.

Ларочка же его великодушие считала подкаблучием, смеялась, называла Толю рохлей и послушным мужем при авторитарной сестре, мужем, который не оставлял себе права на прихоти. Во время ее приезда к «прихотям» относилось желание лечь спать вместе с женой, а не одному, пока Ларочка бесконечно беседовала с Ирой на кухне. Прихотью считалось желание покурить хотя бы на балконе, а не на лестничной площадке из-за Ларочкиной аллергии или каких-то желез, которые плохо воспринимают сигаретный дым.

Ему приходилось отходить в сторону и поджимать ревностные вздрагивания сердечной мышцы, как длинные ноги при грубых атаках швабры в руках уставшей уборщицы в магазине. Он и поджимал. Он не понимал растворения жены в человеке, который принимает все заботы и нежность как должное. Еще он любил и свой дом, комфорт, и мягкую домашнюю температуру, и отсутствие напряженности. С приездом Лары все приходило в движение, которое, сродни торнадо, приносило разрушения в душу, а на восстановление уходило много времени.

Тот приезд оставил долгое послевкусие, как после случайного глотка прокисшего молока. Лариса хотела получить все и сразу: магазины, прогулки, рестораны, театры. Ира тогда еще не знала, что нужно все полностью подчинить интересам сестры, и возникали накладки — то с отъездом на работу, то с ребенком, то с не теми билетами в театр или вообще не тем театром.

Лариса хотела встретиться с коллегами Иры, о которых та рассказывала воодушевленно уже не первый месяц. Она жадно требовала праздника. Правда, все оказалось не так, как она себе рисовала: погода была противная, гулять было не с руки, все выглядело серым. Промозглый, мелко моросящий дождь, казалось, становился самим воздухом, а любое движение — преодолением его облепляющего мокрого сопротивления. Грусть-тоска, в общем.

Магазины с длинными очередями, переполненный транспорт, ни одного выхода в ресторан и какой-то неинтересный классический спектакль, куда было неумно и неуместно даже красиво одеваться… Лариса подводила неутешительные итоги каждый вечер. Ее настоятельные просьбы устроить встречу с веселыми коллегами тоже остались неудовлетворенными. Ира к себе приглашать не хотела, а ее никто в тот период к себе не звал. Она пару раз поболтала с Ниной, один раз с Лилианой, один раз с Ритой, удочку закинула, даже предложила помощь с какими-то домашними заботами, хотя совершенно не стремилась к такому времяпрепровождению. Все было зря — близкими друзьями они не были, у коллег находились, скорее всего, свои дела, а напрашиваться в гости, да еще и запросто тащить с собой сестру Ирина не могла. Она еще только овладевала высотами новой жизни, а бесцеремонность, как ей казалось, могла ее осторожные усилия пустить коту под хвост.

Она видела, что Лариса все поняла. Самое ужасное, что она отчетливо осознала ее неуверенные и нестойкие позиции в этой бездушной Москве.

С тех пор прошло время. Ирина получше и поближе сошлась с коллегами, дома все стало накатанно и устроенно, даже дорога в метро приобрела привычный ритм, хотя все равно утомляла. Она все меньше делилась с сестрой своими проблемами, несмотря на то, что именно это вызывало с другой стороны трубки приятные чувства, все тише показывала радость. В какой-то момент она поняла, что не только не старается найти для Ларисы возможность переезда в столицу, но и, скорее всего, что, конечно, ужасно и эгоистично, да и вообще страшно даже произнести вслух, не хочет этого ни за что.