О чем тоскует могильщик?

Марина Столбунская, 2021

Этой книгой автор вкратце, в легкой форме, без занудства напоминает читателям о причинах Февральской революции, что сделано в разрезе жизни обычного человека того времени, далекого от политики, хирурга Горина Степана Сергеевича. Волею неких фантастических событий, в которые он попадает уже в конце своей жизни, получив возможность вновь стать молодым и начать жить заново, герой принужден размышлять о жизни отдельного человека и человечества в целом глубже, чем ему бы хотелось. Множество переплетающихся между собой персонажей рисуют, словно мазки кисти, атмосферу столетия, в которое и укладывается период рассказа. Любовь, как неотъемлемая часть жизни, протекает по каждой странице. Иногда с ней приятно иметь дело, но, как это ни парадоксально, чаще она приносит только боль. Эта повесть – грусть о гибели России, сетование о том, как сложно в этой жизни принимать верные решения, и ностальгия о настоящей любви. Вторым по важности персонажем является современная девушка Кристина Карельская. Столкновение с главным героем в корне меняет ее жизнь. Горину удается прожить две жизни за свой век. Как он с этим справился? Ему предоставляется возможность взглянуть в глаза политике с расстояния времени. Что же он увидел?

Глава 6

Это новое чувство — любовь

Сидя в ординаторской, Степан заполнял, поскрипывая пером, истории болезни. Озорной мартовский луч скакал по руке, будто звал поиграть. Молодой человек ответил ему улыбкой, не отрываясь от работы.

— Слыхали, Степан Сергеич, отца Пахомия мертвым нашли в часовне? — спросила хлопотавшая у шкафчика с лекарствами сестра Татьяна.

— Нет, не слышал, да, признаться, и кто таков отец Пахомий, не знаю, — не отрываясь, ответил он.

— Да как же? Местный старец, прозорливый. Неужто не встречали? На Большой дороге пожертвования собирал. Ласковый такой, добрый, чистая душа. Все его любили, — грустно пояснила она.

— Так кто его и за что убил-то?

— Грабители, говорят. Ходил слух, а может, и не слух, что денег много у него в часовне было. А он там один жил.

— Откуда ж у него деньги?

— На церковь, милостыня. Безбожники, уж и святое место не боятся грабить. Слышала, будто орудует шайка, иконы в дорогих окладах воруют, сдирают, а образа — в печь. До чего народ дошел?! Бога бояться перестал. Эх… — Сестра закрыла шкафчик и вышла с подносом, полным пузырьков.

— Да, нынче в деревнях знаете кто в авторитете? — Степан вздрогнул от неожиданности.

— Павел Иванович, а я вас и не заметил, как вошли, — обернулся он на переодевающегося доктора по детским болезням, высокого, худого, приятной наружности, редко доводилось с ним встречаться.

— Домой иду, в ночную смену дежурил, — пояснил он, натягивая пиджак. — Так вот-с, — он подошел ближе к столу, считая долгом досказать свою мысль до конца, — авторитет в деревнях нынче не кто иной, как некий хулиган с засапожным ножиком. Знаете такого?

— Догадываюсь.

— Хулиган, поясню вам, это такой субъект, что зло творит без надобности, запросто так, ради удовольствия. Дерется, убивает, грабит без повода, для куражу. Опасная личность. И представьте себе казус, барышни такими соблазняются. Вот тебе и нравы! Ну, будьте здоровы! — откланялся он и вышел, а Степан вздернул удивленно брови, вздохнул и помотал головой, сколько информации за полчаса, что он на службе.

Горин дописал последнюю страницу, поправил, чтоб ровнее стояла, стопку историй болезни, довольно потянулся и вновь улыбнулся весеннему солнышку. Убийцы, хулиганы — не трогали его сердце, оно еще было слишком молодо, а в последнее время он его даже чувствовал, будто широкое, во всю грудь.

С грохотом отворилась дверь, и в ординаторскую ввалился Вениамин, а за ним сестрица Амалия.

— Что ж ты здесь ходишь, окаянный?! — ругалась она. — Раз напился, так сиди там у себя с мертвяками и не высовывайся. Старший врач увидит, совсем по миру пойдешь.

— Дело, дело у меня, родная, к любезному Степану Сергеичу, — нечетко пробормотал Веня и икнул.

— Фу, — отвернулась от него сестра и занялась своими делами.

— Садись, а то еще свалишься? — Горин подставил ему стул. — И правда, ты чего? Утром-то.

— Это ты, брат, просто горя моего не знаешь. Что прочитал! Вот, смотри. — Он достал из кармана газетный обрывок. — Первого марта в Севастополе упал с высоты и убился насмерть военный летчик штабс-капитан Андреади. Каково? А? Лучшие из лучших уходят. Горе-то какое? А сегодня уж девять дней, пишут с опозданием, только узнал.

— Он тебе родственник, что ли?

— Не придирайся. А, — махнул он рукой, — знаю я тебя, не поймешь моей страждущей души. Дело лучше слушай. Там труп доставили, родные хотят полное вскрытие, причину смерти, а я, сам видишь, не в форме. Печень с селезенкой спутать могу. И, ведь, заметь, осознаю это. Ответственность свою знаю, брат. Ты же любишь ковыряться в них, — он презрительно поморщился, — знаю тебя, хлебом не корми. Подсобишь?

— Куда ж деваться? Подсоблю, только обход у меня, а там, ежели срочных не будет, подойду.

— Ой, и люблю тебя, друг. — Веня обнял Степана и неровно направился к выходу.

— Дойдешь?

— Обижаешь!

Такие же крашеные белой краской стены, стандартные кровать, тумба и стулья, никаких излишеств, как и в других палатах, но эта — отдельная, для особых гостей, к коим, без всякого сомнения, относилось семейство Лисовских. Как же прыгал возле Игнатия Лукича уважаемый Михаил Антонович, когда уж точно стало известно, что барышня выживет и абсолютно поправится. Адвокат, кстати, тоже выжил и шел на поправку, несмотря на солидный возраст, вровень с молодыми.

Степан сидел на стуле возле кровати, на которой расположилась, утопая в подушках, его пациентка. Осмотр он уже произвел, и теперь они просто беседовали.

— Что ж, Вера Игнатьевна, нынче голова у вас не кружится, когда сидите, и паралич полностью прошел. На завтра буду сиделке рекомендовать начинать вам вставать. Самостоятельно не смейте, она знает, что делать надобно, с чего начинать, тут форсировать не стоит. Всему свое время, нагрузки следует вводить постепенно, чтобы не сорваться на ухудшение состояния. Обещаете слушаться, как и до сего дня? Подозреваю, что головокружения мешали вам, а теперь вдруг решите, что все можно, предупреждаю, что не стоит. Обещаете, Вера Игнатьевна, слушаться?

Говорил, а сам тонул в ее больших ярко-синих глазах. На голове у девушки была повязка, лицо худое с чуть широковатыми скулами, кожа мраморная, аристократичная тонкая шея, музыкальные пальцы, а вся казалась она ему лебедем, настоящей Одеттой.

— А я на вас не сержусь, Степан Сергеевич. — Солнечные зайчики отразились хитрыми огоньками в ее глазах.

— Это славно, что не сердитесь, Вера Игнатьевна. — Его улыбка не скрывала наслаждения моментом. — Только, позвольте узнать, за что должны были?

— За то, что вы совершенно лишили меня прически.

— Да, — Степан встал со стула, нахмурился, улыбка сошла с его лица, — простите, Вера Игнатьевна, вы имеете полное право меня за это корить. Это мой промах, я признаю.

— Да вы смеетесь надо мной, я же вроде в шутку сказала. Разве же не должны вы были мне голову обрить? Смеетесь? — насупилась она.

— Нет, это на самом деле моя ошибка. Следовало обрить только маленький участок, не все волосы, но я так растерялся, давили на меня, и ваш отец, и старший врач. Легко было рассчитать по параличу и схеме падения нужное место, уже потом, после операции, корил себя за это.

В голосе молодого доктора было столько досады на самого себя, будто он совершил что-то ужасное, девушка явно прочувствовала его переживания, удивляясь, как он к этому серьезно относится.

— Но, Степан Сергеевич, это же только волосы, всего-то мелочь.

— Простите, я лишнего наговорил вам, но раз уж так вышло, то скажу, что в моем деле мелочей не бывает. — Он улыбнулся, чтобы успокоить девушку, которая расстроилась вместе с ним. — И это я не должен говорить, но вы прекрасны и без волос на голове, да они скоро и отрастут.

Оба покраснели, раздался стук в дверь, а за ним показалась голова красавца молодого офицера Бориса Бергова, жениха девушки, с огромным букетом красных роз.

— Можно? — нерешительно спросил он.

— Да, мы уже закончили осмотр. Проходите, пожалуйста, а мне как раз уже пора. Вы помните рекомендации? — Он серьезно кивнул Вере, на этот раз без улыбки, и направился к выходу.

— Я на секунду. — Борис бросил к ногам девушки букет и выскочил вслед Горину. — Доктор, — окликнул он.

— Да, что вы хотели? — холодно ответил тот.

— Простите, доктор, можно задать вам деликатный вопрос? — Офицер старался говорить тише и отвести его подальше от палаты.

— Да, конечно.

— Я, видите ли, обручен с Верой Игнатьевной, — замялся он.

— И?

— Ну, вот эта ее травма, операция, они как-то повлияют на ее дальнейшее здоровье? Ну, понимаете, о чем я? — Он смущенно покусывал верхнюю губу и был в этот момент невыносимо противен Степану.

— Не извольте беспокоиться. Абсолютно никак не повлияют. Предсказание самое благоприятное, полнейшее выздоровление, нужно только время, чтобы лечение прошло правильно. Двигательные, умственные, психические функции без изменений. — Он хотел добавить — детородные, но сдержался. — Можете смело жениться.

— Ой, благодарю, доктор. — Он пожал обеими руками руку Горина. — Даже не представляете, как успокоили, а то и ночей не спал.

— Мне надо идти, извините, дела.

— Да-да, конечно. — Борис с облегчением погладил лоб, будто стряхнул пот, на что челюсти Степана непроизвольно сжались, и он поспешил удалиться.

Новых посетителей не было, и ему сейчас очень подошло уединение с трупом, о вскрытии которого просил его Вениамин.

Этот день выдался на редкость скуп на пациентов, о чем Горин сетовал, не умея сидеть без дела, да и мыслям такая праздность — самая питательная среда, словно бактериям мокрая тряпка. Гнал их, за книги брался, истории перечитывал, а все никак красный пошлый букет из головы не шел. При таком раскладе и Вене обрадовался, когда голова его в дверях показалась.

— Проспался, смотрю? — Он широко ему улыбнулся.

— Да, отпустило. Поблагодарить зашел.

— Да брось эти церемонии, — махнул рукой Степан.

— А ты почему грустный сидишь? Случилось чего?

— Ничего я не грустный, — возмутился Горин, — работы нет, скучаю.

— Так уж смена твоя закончилась часа два назад. Вот, — Веня забегал по комнате, — в чем твоя проблема. Ты же жизни совсем не знаешь. Только пациенты да книги, и те по медицине. Все, собирайся, — решительно засуетился он, — идем с обществом знакомиться. У нас сегодня партийный кружок, а там самые прогрессивные люди и идеи. Ты такого и не слыхивал. С братом моим познакомишься наконец. И барышни есть. Нет-нет, — жестом остановил собравшегося возразить Степана, — танцев не будет, сегодня серьезная тема. Идем, и не возражай, — тянул он его за рукав.

Как уж тут было сопротивляться? Да, и не мешало ему и вправду отвлечься от медицины, хотя бы на вечер.

Шли долго, хлюпая мартовским снегом, лабиринтами улочек, а Веня все не мог остановиться, расхваливая своего брата, так он им гордился.

— Он у меня, знаешь, важная персона, настоящая волевая, целеустремленная личность, не то что я, но я не в обидах, наоборот, мне с моей ленью и соваться нечего мир переустраивать.

— А зачем его переустраивать? Что не так-то? — искренне недоумевал Степан.

— Удивляюсь я тебе, брат, все кипит вокруг тебя политикой, а ты будто слепой, не видишь и под носом. Но погоди, погоди, сейчас послушаешь прогрессивные, сильные речи настоящих борцов революции, и сразу проникнешься. Сила! Мощь! На что замахнулись! — гордо гремел Веня.

Услышав о революции, Горин нахмурил брови, и что-то слабо зашевелилось в его мозгу, даже хотел повернуть, не идти дальше, противно стало его натуре, но удержался, неудобно как-то стало, да и любопытно, но только совсем немного.

На темной улочке постучали условным сигналом в калитку, она скрипнула, чуть отворившись, и они просочились, будто воры, оглядываясь, в узкую щель. В прокуренной просторной зале при неярком свете зеленого абажура с бахромой было довольно много молодых людей, самому старому на вид не более тридцати, да парочка худеньких барышень, манерой поведения подражавших мужчинам. Переговаривались вполголоса, чего-то или кого-то ждали. Вениамин по-дружески здоровался с каждым и вскользь, не вдаваясь в подробности, представлял Степана.

Всеобщее оживление обратило и их взор на входную дверь, где появился новый посетитель. Среднего роста, крепкого телосложения, одет в рубашку и брюки, которые обычно носили заводские рабочие, а лицом и волосами очень похожий на Веню. Кудри коротко стрижены, такие же большие серые глаза и располагающее к себе лицо, только взгляд более весомый, да чуть с прищуром.

— Здорово, брат. — Они обнялись. — Это кто с тобой? — подозрительно спросил он.

— Это друг мой старинный по медицинской части, самый надежный приятель, выручает меня всегда, ну и нужный, безусловно, человек, Степан Горин — хирург. — Такого длинного представления он и не ожидал, хотя показалось, что Веня оправдывается за то, что чужака притащил.

— У… — Его брат кивнул головой, еще более прищурился и, протянув руку, представился сам: — Павел Григорьев, брат Вениамина, как понимаете. Приятно видеть новое лицо, да еще такое интеллигентное. Все чаще рожи тупые попадаться стали, а вы, я вижу, человек большого ума. Не буду строить из себя зануду и расспрашивать, раз вы с Веней, могу вам доверять. Вы располагайтесь, Степан, у нас тут все по-простому, демократично.

Горину показалось, что приятель его занервничал, только теперь до него дошло, что дело серьезнее, чем он думал, и приводить чужака непонятно каких политических взглядов на столь серьезное мероприятие не стоило, он слабо улыбался Степану и ни на шаг не отходил.

Шушуканье и личные беседы затихли, как только Павел Григорьев, как рекомендовал его Веня, большой и важный человек, начал свою речь с постукивания ножом для резки бумаги о стеклянный стакан.

— Приветствую вас, товарищи! — бодро начал он. — Ну что, первые погромы прошли успешно, но это только мизер, наброски, надо расширять беспорядки. Активней, товарищи, активней привлекайте беспризорников, они шустрые и много могут помочь с поджогами и закладками, берут мало, таксу ни в коем случае не повышать, быстро просекут, придется больше платить. С текстильщиками дело идет хорошо, а вот морозовцы стоят крепко. Товарищи, кто работает на Морозовской фабрике, что там за проблемы?

— Мало удается склонить к забастовкам, не желают, недовольных единицы, да и то из проштрафившихся. Работаем, но убеждения мало действенны, надобно к другим мерам переходить, — отчитался рабочего вида молодой человек.

— Это да, это загвоздка с ними. Тогда придется угрозами и травить. Нам отступать от наших задач никак нельзя, товарищи. Скорость и напор — наши выигрышные козыри. Пока пузатые фараоны еле поворачиваются, нам надо быть как молнии, они шаг, а мы десять. Давить энергией надо. Рабочий — он кто? Он аморфен, безыдеен, думает только о брюхе. Заглянем в его голову. И что там? Говорить с ними надо, товарищи, и давить на больное место. Да, много работы, не спорю, но цель того стоит. Так чего хочет рабочий? Пить и есть слаще. Вот и все, что нужно основной массе. Давите на то, что дворяне да промышленники едят лучше, пьют дорогие вина, чистую, как слеза, водку, а не то пойло, что в наших трактирах подают. Лейте им в уши, чаще твердите, все вот здесь, — он постучал по виску пальцем, — остается. Сидишь рядом с ним и тверди, гнусавь, он и вторить начнет, а там и дальше повторять за тобой будет. Ну, а уж кого не успеем к намеченной дате подготовить, запугивать. Половину запугать, а вторую потравить. Одного раза будет достаточно, посмотрят на колики отравленных да стоны, причитания, в другой раз сговорчивей будут. Товарищи! — Лицо оратора горело огнем, Степану казалось, что все вокруг готово было воспламениться, лица слушателей вторили его мимике, это был какой-то гипнотический сеанс. — Наша цель близка, еще чуть-чуть, и мы свергнем старый режим, мы нанесем сокрушительный удар, перед которым он не устоит. Но действовать мы должны наверняка, без осечки. Иначе вместо лавров и благополучия мы с вами, лично мы, сгинем на каторге и в тюрьмах, будем лежать в общих могилах с размозженными башками. — Он повысил голос. — Головами, товарищи, отвечаем! Нашими, вот этими головами! — И, чуть понизив тон, продолжил: — Вот дерево. Дуб, к примеру, мощный столетний стоит. Поди на него с топором. И что? Употеешь до смерти, пока срубишь. А если под землей кто корни его подпортит, то как он устоит? От одного толчка упадет. Вот оно! Наше преимущество. Не те главные герои революции, кто, размахивая флагами, пойдет в последний решающий бой, а мы с вами, подкапывающие корни. И задача наша расшатать все, на чем дуб стоит. Только так победа будет за нами. И много задач на этом пути, но на нас пали всего лишь три: больше прокламаций, распространяем без счета, больше погромов и беспорядков по поводу и без него, забастовки, больше забастовок. Вот и всего-то. Расшатывать нервы, нагнетать напряженность, запугивать, повторять на каждом шагу социалистические лозунги, чтобы народ и во сне их видел.

— Главное, — Павел снова повысил голос, — не отступать! Энергичнее работать! Гореть! Идти напролом! Помните, иначе смерть нам всем! — Ноздри его раздувались. Он начал петь громким голосом, высоко подняв голову, и все дружно встали и подхватили странную песню, которую Горин слышал впервые.

Песня была про то, что разрушат они весь мир до основания, а потом построят новый, было там про голодных, рабов, псов, палачей и какой-то последний бой. Горин смотрел на это уникальное зрелище с ужасом и интересом. Павел, определенно, был гениальным оратором, умело владеющим интонацией и голосом, много не разглагольствовал, все четко, по делу, чтобы люди не устали от длинных речей, и, главное, он зарядил их некой гипнотической энергией, на лицах светилось яростное желание вершить все те безобразия, на которые он их призывал.

— Долой самодержавие! — заорал оратор, допев песню.

— Долой! — вторили соратники.

— Даешь диктатуру пролетариата!

— Даешь!

— Долой царя!

— Долой!

— Ура, товарищи!

— Ура!

Концовка поразила доктора до глубины души своей дикостью, ему вдруг показалось, что это сон и этот ораторствующий человек не брат безобидного пьяницы Вени, а настоящий воскресший Робеспьер.

— Читаю по вашему лицу, что вы находитесь под впечатлением, товарищ, — пропела над ухом Степана одна из присутствующих здесь девиц. Он прищурился и усмехнулся, было ясно, что она изучала его во время всего этого действа, наблюдала, как это и положено ей по женской природе. Новый самец всегда привлекателен.

— Да, сударыня, безусловно, под впечатлением, — ответил он грудным голосом, немного ей подыграв, тут же почувствовав укор совести и удивившись, как быстро эта ядовитая обстановка проникает в душу. Захотелось спешно убежать.

Окружающие активно продолжали беседовать, но уже мелкими компаниями, видимо, обсуждая насущные практические вопросы.

— И что же? Каково ваше мнение? — мурлыкала девица, все еще стоя за его плечом, из-за чего Степан не мог ее хорошенько рассмотреть, но роста она была высокого, почти одного с ним, и источала запах духов с ароматом жасмина.

— Видите ли, я — врач, и призывы что-то рушить вызывают у меня некоторое беспокойство. Ежели мой пациент сломает ногу, то месяц будет гипс носить, ходить не сможет, а после долго ее тренировать, чтобы вернуть прежнюю подвижность и привычную походку. Ежели позвоночник, скажем, в поясничном отделе, то будет обездвижен, вряд ли сможет встать на ноги, ну, а голову… — Горин не успел договорить свою умную речь, как на него налетел Вениамин и потащил на выход с воплями, что спешно надобно в больницу бежать по неотложному делу.

— Идиот, идиот, идиот, — бормотал Веня, быстрой походкой удаляясь от дома и таща за руку Степана.

— Да отпусти ты! — Он смог вырваться, только когда они отошли на приличное расстояние, так сильна была хватка его приятеля. — Кто идиот? Я?

— Я! Форменный идиот! Молчи! — Он завертелся на месте, как укушенный бешеной собакой. А потом замер и, обняв Степана за плечи, жарко зашептал ему на ухо: — Прости, друг, я — идиот! Ежели не забудешь все это, мы с тобой оба, слышишь, оба пропали. Павел не посмотрит, что я его брат.

— Да, что с тобой?! Чего мелешь?!

— Идем, надо выпить, не могу больше, нутро горит, тут трактир есть за углом.

Питейные заведения Горин не посещал, да и сейчас ему не хотелось, но Веня был возбужден и очень расстроен, и он решил его поддержать.

Они зашли в подвальное помещение с вывеской «Трактир», он подумал, что могли бы названием обеспокоиться, например, «Трактир у тети Зои» или «На закате». Зал показался Степану довольно большим, но не просторным, так как был плотно заставлен столиками. В помещении плохо пахло, и оно весьма скудно освещалось, зато посетителей было достаточно. Похоже, у Вени был столик для завсегдатаев, и проворно подбежавшему официанту он заказал, не спросив приятеля о его предпочтениях, водки, селедки да черного хлеба на двоих.

— Тут и есть больше нечего, уж поверь на слово, — догадался он пояснить, чтобы вдруг не стало обидно.

Степан сидел напротив, скрестив руки на груди, и вопросительно на него смотрел. Веня молчал, оглядываясь, с нетерпением ожидая, когда принесут выпить. Молчание длилось несколько минут.

— Приятнейшего аппетита-с, — откланялся паренек, поставив на стол их заказ.

— Фух, — с облегчением выдохнул Вениамин, опрокинув две рюмки подряд без закуски. — Слушай, Степан, — он положил руки на стол и наклонил голову к приятелю, — ты знаешь, как я тебя люблю и уважаю. Боюсь, я совершил страшную ошибку, когда привел тебя на собрание. Но ты же знаешь, как я бываю глуп и непосредственен в своих поступках. Прошу тебя, давай просто все забудем, ты забудешь, и на этом все, не было ничего. Я же, башка стоеросовая, не учел, кто ты, что это все никак тебе не будет по нраву, но ты просто не знаешь всего. Не суди только по тому, что видел. У нас благородные цели, поверь.

— Не пойму — Степан приблизился к нему. — Чего именно ты так боишься? Что-то должно теперь произойти?

Веня уставился на приятеля, выпучив глаза и приоткрыв рот. Что сказать, он и не знал? Просить его не ходить в участок и не сдавать их, но ему это и в голову, наверное, не приходило. Не говорить никому о том, что видел, да он и не будет. Что должен на это сделать Степан? Вот он узнал о существовании подрывной ячейки. Это груз, безусловно, на совести. И что он с этой информацией должен делать? Бесхребетно промолчать, забыть, как этого хочет Веня. Или все же проявить гражданскую сознательность и донести.

Они оба молчали, и в голове у обоих вертелось именно это.

— Слушай, а давай я тебя познакомлю с отличной барышней, есть одна на примете, но мне не по зубам, приличная, красивая, даже ученая, как раз для тебя. — После некоторой паузы Веня расслабился и перевел разговор на другую тему как ни в чем не бывало. Вранье про барышню это было, конечно, но он и не думал, что Степан согласится.

— Нет уж, спасибо, — улыбнулся Горин, приняв его тактику — просто уйти от сложной темы. — Сами-с как-нибудь-с в этом вопросе разберемся.

— Ну, да, разберешься ты, — засмеялся Вениамин, радуясь, что приятель избавил его от тяжести.

— Себе найди для начала.

— А ты думаешь, у меня нету? Удивляешь, брат, — махнул он рукой, а заодно и рюмку опрокинул.

— Закусывай.

— Это ты все за книгами сидишь. А я и в цирк, и в кинематограф, на танцы. Да мало ли где бываю. Девиц достаточно, а ты и представить себе не можешь, сколько доступных. Но у меня, кстати, есть принцип. Нет, женитьба — это не по мне, будет потом каждый день пилить за пьянку. Надо мне? Я с замужними. Хитро? К ним, конечно, тоже надо по трезвости, но это ж ненадолго, на часок-другой, не больше, а потом пей сколько хочешь. Вот оно как! Хитро! Сейчас встречаюсь с одной — огонь.

Так они сидели, болтали о ерунде, вернее, болтал в основном окосевший Вениамин. Правда, Степан тоже позволил себе рюмку, но только одну, а после проводил до дома шатающегося приятеля и неспешно направился к себе.

Мартовская ночь показалась ему излишне теплой, он расстегнул пальто, да просто ветра не было, и стояла тишина.

«Как хорошо, когда тишина, — думал он. — Зачем им все это? Это же глупость и зверство. И что мне теперь делать? Забыть ведь означает струсить. Хватит лукавить! Ты трус! Признайся себе. Иди, взгляни в зеркало и громко так произнеси, глядя в глаза, что ты трус!»

А дорога все не кончалась. Луна на небе смотрела как-то укоризненно.

«Да, не хочу я лезть в политику! — Новая мысль родилась в голове молодого доктора. — Не мое это! Почему каждый обязан?! Может, и мнения у меня никакого нет. Врешь! Есть! Ты против всех этих революций, а значит, не уходи от темы, будь честен. Ты — трус!»

Мучаясь таким горькими думами, он дошел до дома. Не изменяя своей привычке и желая поменять тягостный ход мыслей, Степан уселся под абажуром с чашкой чаю и толстым справочником по хирургии, составленным известным в своих кругах немецким профессором. Погладив обложку, будто она была спасательным кругом, он перевернул страницы на заложенном месте, а закладкой служила прядь русых волос. Он мечтательно улыбнулся и, бережно взяв ее в руки, поднес к лицу и втянул воображаемый аромат. Не пахла она ничем, но ему казалось, что это легкий цветочный, нежный, чуть слышный аромат. Стащил, сам не понял зачем, когда сестра брила ей голову, в карман украдкой сунул.

Так он сидел, глупо улыбался, зажав в руках локон, ни о чем не думал и не заметил, как уснул прямо на странице с туберкулезным лимфаденитом.