О чем тоскует могильщик?

Марина Столбунская, 2021

Этой книгой автор вкратце, в легкой форме, без занудства напоминает читателям о причинах Февральской революции, что сделано в разрезе жизни обычного человека того времени, далекого от политики, хирурга Горина Степана Сергеевича. Волею неких фантастических событий, в которые он попадает уже в конце своей жизни, получив возможность вновь стать молодым и начать жить заново, герой принужден размышлять о жизни отдельного человека и человечества в целом глубже, чем ему бы хотелось. Множество переплетающихся между собой персонажей рисуют, словно мазки кисти, атмосферу столетия, в которое и укладывается период рассказа. Любовь, как неотъемлемая часть жизни, протекает по каждой странице. Иногда с ней приятно иметь дело, но, как это ни парадоксально, чаще она приносит только боль. Эта повесть – грусть о гибели России, сетование о том, как сложно в этой жизни принимать верные решения, и ностальгия о настоящей любви. Вторым по важности персонажем является современная девушка Кристина Карельская. Столкновение с главным героем в корне меняет ее жизнь. Горину удается прожить две жизни за свой век. Как он с этим справился? Ему предоставляется возможность взглянуть в глаза политике с расстояния времени. Что же он увидел?

Глава 4

Юношеская дерзость. Начало

Шел 1913 год. Чудесным, ясным осенним утром, таким, какое дарит обычно пасмурная в это время года петербуржская погода по особой милости, вдоль липовой аллеи вышагивал задорной поступью студент. То, что он именно студент, было видно по его сюртуку и фуражке, да еще по толстой книжке с мудреным названием, что торчала у него из-под мышки.

Юноша широко улыбнулся, прищурившись, солнышку, по-хулигански пнул кучку опавшей листвы и, засунув руку в карман, вынул оттуда большое красное яблоко. Потерев его о рукав сюртука, смачно откусил огромный сочный кусок, который едва поместился в рот, оттопырив щеку, и довольно что-то промычал себе под нос. Покончив с первым куском, студент так же без церемоний откусил и второй, такой же огромный, но слегка смутился — навстречу ему шли две милейшие дамы, а он с набитым ртом выглядел несколько неприглядно. Разминувшись же с ними, он продолжил смачно хрустеть, пока съедобная часть яблока не закончилась. Юноша повертел в руках огрызок, оглядываясь вокруг и прикидывая, куда бы можно было его выкинуть.

— Да, все съедобное, — не найдя ничего подходящего, пробурчал он себе под нос и зажевал и его, а после, довольный и сытый, потрогал рукой оттопыренный от второго такого же яблока карман сюртука, но решил оставить про запас.

Мечтательная улыбка сияла на лице юноши, когда он свернул в переулок, вид у него был бодрый, хотя он этой ночью почти не спал — только пару часов на рассвете. Все книгу читал, ту, что была у него под мышкой, так хотелось всю прочесть, но не успел, а сегодня надо профессору отдать, ведь завтра он покинет Петербург, и виной тому телеграмма, что лежала у него в правом кармане брюк.

Внезапно среди почти пустынной тихой улочки раздался благовест, такой громкий, что студент от неожиданности вздрогнул, и фуражка чуть не слетела с его головы, когда он, вскинув брови, а за ними и голову, взглянул на колокольню.

«А, ну да, сегодня же праздник, все в церкви. И Матрена Ивановна чай утром не приготовила, убежала спешно, только и сунула два яблока», — подумал юноша.

— Ах, окаянная, — уже вслух выругался он, когда кто-то схватил его за полу сюртука.

— Барин, барин, сымай пальто, — кричала скрюченная старушка, семеня за ним и хватая за одежду.

— Ошалела, что ли, — отмахивался он. — Какой я тебе барин? И вовсе это не пальто. Белены объелась? А ежели бы и пальто было, так чего мне его снимать.

— Барин, барин, сымай пальто, — все не унималась чумазая оборванка.

Студент взглянул на нее внимательнее и уже профессиональным взглядом отметил, что никакая она не старуха, лет ей от силы тридцать, что следует из состояния ее волос и кожи, а старухой кажется из-за уродства, вызванного рахитичным сколиозом, да грязного, рваного одеяния. Что до психического расстройства, то диагноз поставить было сложно так на ходу, поговорить надо. Но, конечно, не хотелось, да и не собирался он, только она все бежала за ним, как собачонка, и твердила одно и то же про барина и пальто. И стало жалко ее студенту, но все, что у него было, — это яблоко, он вынул его из кармана и подал нищенке.

— На, нету боле ничего.

— Ой, добрый барин, добрый! — завопила она и схватила яблоко так, будто он дал ей рубль золотой.

Отстала, наконец, странная попрошайка от студента, на минуту всего испортив ему настроение. Вот и академия, у входа на глаза ему попалось свежее объявление о наборе в борцовский клуб. Юноша остановился, мечтательно задумавшись, научиться искусству борьбы ему бы очень хотелось, непременно бы вступил, если бы не злополучная телеграмма. И все ведь так хорошо складывалось, окончив основное обучение на хирурга, он записался слушателем лекций по черепно-мозговой травме и год уже успешно учился, оставался еще один. Все нравилось ему: и город, и профессора, и квартира с заботливой хозяйкой. Студент запомнил адрес борцовского клуба на всякий случай.

Профессор сегодня был в ударе или юноша, зная, что эта лекция про огнестрельные раны головы — последняя для него в этом году, но три часа пролетели на одном дыхании.

Шумно переговариваясь, студенты складывали свои конспекты и спешили на выход, лишь один медлил. Наконец, решившись, он спустился по лестнице к кафедре и, протянув книгу преподавателю, заговорил.

— Вот, профессор, ваша книга.

— Так быстро прочли? — удивился тот и внимательно посмотрел на юношу, спустив на кончик носа очки.

Молодой человек восхищался своим учителем и благоговел перед ним. Все в нем было хорошо. Ему казалось, что вот так и должен выглядеть идеал настоящего мужчины и врача. Он был уже не молод, но крепок, часто твердил своим ученикам, что гиря — не только для балаганных развлечений, а и для укрепления мышц, а рука хирурга должна быть всегда тверда и точна, ошибка — смерти подобна. Тем более не стоит расхолаживать ее винопитием, курением и чревоугодием, как принято в обществе от скуки.

— Ежели до вас не дойдет, что доктор, а тем паче тот, кто вмешивается своим орудием в устройство человека, не может позволить себе быть простым обывателем, докторами вам не стать, одна пародия получится. Врач в первую голову должен быть воином со страстями, а во вторую — никогда не оставлять узнавать новое, внимать достижениям коллег, особливо иностранных, и делиться опытом без жадности. Помните, главное для доктора — это пациент, и смотрит он на вас, как на Бога, так не давайте же ему поводов для анекдотов, — так обычно говаривал он во время практики в анатомическом театре.

— Так что же? Неужто прочли? Какие впечатления?

— Впечатления самые замечательные, но не прочел, не успел, а возвращаю потому, что, к величайшему моему огорчению, вынужден оставить на время курсы и отбыть в Тверь. Телеграмму получил от доктора, пользующего мою матушку, что больна она менингитом. Спешно ехать надо. — Лицо студента выражало искреннее разочарование.

— Ой, жаль, как жаль. Но матушка — это святое. Само собой, ехать надобно, но я надеюсь, искренне надеюсь, — профессор сжал своей крепкой рукой плечо юноши, — что, окончив дела, вы вернетесь к обучению. Признаться, — засмущался он, не любил сантиментов, — я прикипел к вам. Но вы же и сами знаете почему. Ведь нынче что ни студент, то боле его политика, мистика да барышни легкого поведения интересуют, а учеба на последнем месте. И это где? Прямо здесь, в этих стенах, куда и ходу бы им, с их стремлениями искать наслаждений да мир переустраивать, не давать бы. Да кто ж меня послушает? А вы вот нужной закалки молодой человек, глаза ваши горят познанием, а не революциями, и ум пытливый, мощный. Ну, переборщил я вас хвалить, — махнул он рукой. — Еще зазнаетесь.

— Я и сам имею горячее желание продолжить обучение, как только смогу, сразу возвернусь.

— Да, ну хоть мы с вами и знаем, что диагноз, поставленный вашей матушке, крайне серьезен, но есть еще и вероятность ошибки. Вы в этом деле уж точно разберетесь с вашей подготовкой, а то знаю я этих уездных докторов. Даст Бог, поправится, — подбодрил профессор студента. — А что до книги, то оставьте ее себе, она вам нужнее, а я себе новую выпишу. Да, еще, вот тут, на развороте, чиркну вам адрес свой. Обещайте, что непременно, как появитесь снова в Петербурге, сразу ко мне зайдете, а уж я вас пристрою наилучшим образом, на курсы или практику, как получится. Обещаете? — Он писал в книге красивым ровным почерком, поглядывая исподлобья на юношу.

— Да, непременно, благодарствую и за книгу, и за участие. — Студент светился радостью.

Следующим днем Степан Сергеевич Горин, а так звали нашего студента, пристроившись у окна вагона третьего класса и созерцая красочные осенние виды, ехал в Тверь, к матери. Мелькали раскрашенные в яркие цвета леса да высохшие поля, речушка отливала черненым серебром. По небу проплывали тоскливые, но безобидные темные тучки. Юноша вспоминал все, что знал о менингите, и это тяжким грузом ложилось на его сердце. Как обыватель, он мог на что-то надеяться, но как доктор — нет. Совсем скоро станет он круглым сиротой.

— Папенька, а папенька, а скажи, почему у деревьев листья разные. Вот у клена какие звезды большие, а у осины маленькие и некрасивые. Почему не одинаковые?

Степан повернул голову в сторону писклявого детского голоска. Чуть поодаль от него сидела маленькая девочка лет пяти с большим букетом из оранжевых и желтых кленовых листьев, которыми она и восхищалась. Рядом с ней ехал худой высокий мужчина с жиденькой русой бородой. Оба они были скромно, но аккуратно одеты.

— Было бы скучно, ежели бы были одинаковые, — тихим голосом ответил девочке мужчина.

— Почему скучно? Нет, ну ежели все бы деревья были с листами, как у липы или березы, то скучно. А клен? Он вовсе не скучный, и пусть бы все такими были.

«И чего только в голову не взбредет этим детям», — усмехнувшись, подумал Степан, но ему было любопытно, как отец выкрутится, объясняя.

— Это Бог так придумал для человека, — тихо и невозмутимо продолжал он, — чтобы тот смотрел на множество красот вокруг и восхищался, а еще развивался, изучал, мозг тренировал. Чтобы было чем человеку заняться, разглядывая разных зверей, насекомых, растений без числа. Кого просто называл, а кому и применение нашел, пользу для себя. А некоторых и бояться надо, и не только животных, растения тоже могут быть опасны. Все для человека. Чтоб не скучно было.

«Вот оно как», — вскинув брови, подумал Степан и дальше слушать их разговор не стал, вновь отвернувшись к окну и вспомнив своего отца.

Большей и нет для ребенка удачи в жизни, как хороший отец. А что это за оригинал такой — хороший отец? За всех Степан бы не ответил, но за себя мог поручиться, что его был то что надо. На вопрос: «Это твой отец?» — он с гордостью отвечал: «Да».

А звали его наоборот, Сергеем Степановичем, и был он не знаменитым полководцем, а всего лишь простым земским доктором. И пациентов его в основной своей массе составляли крестьяне. Отчего же было сыну так им гордиться? Беден, не успешен, не признан, не приставлен к награде. А оттого, что на всякую беду, с которой к нему шли люди, у него было решение. И прозвище даже у него было Сила Степаныч. Грубовато, но среди мужиков считалось за уважение, а то и надрывно «батюшкой Силой» звали, бабы в основном или уж как прижмет.

Еще в люльке Степан играл вместо погремушек старой слуховой трубкой, а как на ноги встал, так от отца и не отставал, получая по силам поручения. Поначалу под строгим наблюдением матушки, а уж после, как чуть подрос, и самостоятельно. Грамоте мальчик учился по медицинской энциклопедии, а латынь выучил раньше, чем французский и немецкий, учительницей которых и служила его мама, Глафира Тимофеевна, необыкновенно милая, утонченная натура. К медицине она была брезглива, удивительно, как их с мужем свела судьба, но Сергей Степанович с трепетом относился к жене и звал ее «розой посередь бурьяна».

Вовсе и не обязательно, если отец приучает сына к своему делу, тот должен загореться и с энтузиазмом следовать, может, он и будет, но против воли. Но в нашей истории об этом беспокоиться не приходилось. Степану работа врача нравилась, зажигала в нем живой интерес, но он, будучи уже подростком, принял решение идти дальше. И отец одобрял его выбор, зная, что мальчик обладает незаурядным, пытливым умом и способен на многое. Да и насмотрелся он уже вдоволь за свою подростковую жизнь на больных крестьян, часто по собственной вине попадающих на больничную койку, то по глупости, то по пьяни, то по дикой неграмотности и суеверию. Считай, практику прошел раньше обучения. Мог и повязки, и гипс наложить, вливания сделать, на вскрытии практиковался, да чего только не видал в этом маленьком больничном мирке.

Только разве что от акушерства отец строго его ограждал, говорил, что к этому он еще не готов, но больничка тесная, где уж тут в суматохе уследить за прытким и пытливым подростком. Женская тема Степана очень впечатляла, но отец неохотно делился информацией, вот и приходилось ему ночью в темном чулане со свечкой штудировать справочники по этим делам. Женщин Степан искренне жалел. Может, прав был отец, что запрещал ему на роды смотреть, слишком сильное это впечатление для неокрепшей психики подростка. Одного он понять так и не смог. Как же орали эти крестьянские бабы от боли, при смерти некоторые бывали, а смотришь, одна и та же чуть не каждый год рожает и рожает. Нравится им это, что ли? Вот он бы, и один раз попробовав, более не согласился. А им как с гуся вода.

Степан уже учился в Петербурге, когда отец умер от дифтерита, заразившись от пациента. Дотянул, конечно, до последнего, нет бы вовремя обратиться за помощью. Но это было на него так похоже. Лечил, лечил и сгорел на службе своей.

Мать тогда в Тверь перебралась и поступила в гимназию учительницей, так ей захотелось, Степан звал ее в Петербург, да она не соглашалась, называя его жутким городом, наводящим на нее мистический страх. Женщина она была еще очень привлекательная и могла бы и личную жизнь устроить, но пока не попадались достойные кавалеры, покойный муж задал слишком высокую планку.

И вот умирает Глафира Тимофеевна, «роза посередь бурьяна», лишь теперь, краснея от стыда и со слезами, проступившими на глазах, Степан признался себе, что мог бы и вчера уехать, тянул хотя бы один день, больше не было повода. Страшно, будто он маленький мальчик, никогда не видавший смерть.

«Только не мама, — давил он в себе горькие слезы, глядя в окно, — только не мамочка».

Но менингит — штука суровая. Квартирная хозяйка сказала, что мать в больнице, Степан, кинув чемодан, бросился туда со всех ног, но не успел. Глафира Тимофеевна была уже мертва.

— Пара часов как в мертвецкую отвезли, — сочувственно глядя в его потухшие глаза, сказала сестра, а он только покачал головой и поплелся вдоль коридора, направление он знал, бывал там не раз.

Совесть беспощадно глодала юношу.

— Ежели бы хоть вчера, — бормотал он себе под нос, — хоть увидеть, за руку держать.

— А, это вы, Степан Сергеич, здравствуйте. — Он вскинул голову и увидел доктора, который и прислал ему телеграмму.

— Я не успел. — В его голосе была вся его вина.

— Не печальтесь так, молодой человек. Ваша матушка запрещала мне и телеграмму давать, против ее воли послал, когда уж недолго оставалось. Очень она не хотела, чтобы вы страдали, видя ее неизбежное угасание, муки перед кончиной. Не вините себя, она так хотела, видеть вас подле своего смертного одра было бы ей невыносимо.

Степан помотал головой и зашагал дальше, его не успокоили и не убедили слова доктора, он остался при своем мнении, как, впрочем, было почти всегда, надо было быть несомненным авторитетом, чтобы юноша проникся.

— Постойте, Степан Сергеич, я, зная о вашем приезде, договорился о предоставлении вам места хирурга в нашей больнице, Савелий Матвеевич помер, а другого нам не присылают. Имеете ли желание поработать здесь? Очень надеемся, сказать по правде, — засуетился доктор.

— Давайте после, Иван Григорьевич, мне бы сейчас в мертвецкую, — отрешенно ответил Степан.

— Да-да, само собой, просто говорю, чтоб знали. Увидимся еще. Соболезную. — Он сочувственно дотронулся до его плеча.

Мертвецкая стояла отдельным зданием, так что надо было выйти из основного корпуса и пройти через двор, садом; погода изменилась, налетели грозовые тучи, вторя настроению молодого человека.

Помедлив пару секунд, Степан отворил дверь и вошел в сени, а потом и в маленькую приемную, где сидел за столом и курил цигарку, читая газету, знакомый ему по отцовской практике Вениамин Григорьев, ранее бывший фельдшером, но спившийся и отправленный сторожить мертвецов.

— О, Степан, рад тебя видеть! Хотя… — весело вскочил он со стула, но вовремя осекся: — Прости, соболезную, конечно, Глафира Тимофеевна была чудом. Сам скорблю. Просто тебя увидел, не смог радости сдержать, ведь понимаешь, друг. — Он кинулся обниматься.

Вениамин был старше Степана лет на десять, а может, и больше, чуть полноват, невысок, кудряв и приятен лицом, полгода он проходил практику у его отца, но быстро сбежал от такой неблагодарной и трудной работы. После виделись они редко, по случаю, но Степан слышал, что перевели его в патологоанатомы после казуса с женой некой важной персоны. По какой-то причине Вениамин считал, что они со Степаном друзья.

— Да, Веня, я тоже был бы рад, но извини, сейчас не до этого. Можно? — Горин указал на дверь. — Я один. — Приятель было двинулся за ним, но юноша хотел побыть наедине с покойной.

— Да, само собой. Я здесь побуду. Она там, с левого краю, ну, найдешь.

Степан плотно прикрыл за собой дверь и замер. Большая часть столов была пуста, лишь на трех лежали прикрытые простынями тела. Отца он видел уже в украшенном гробу, а здесь, в мертвецкой, ему сделалось не по себе, хотя он обычно часами практиковался в таких местах. По комплекции и ступням он понимал, который из трупов принадлежит его маме, но сдвинуться с места, чтобы приблизиться, не мог.

Сколько раз он видел безжизненные, окаменевшие под дыханием смерти, лица, но они всегда были лишь телами, бездушными, безразличными ему. Что же теперь? Каково ее лицо? Она страдала, конечно же, исхудала.

«Что ты стоишь?!» — приказал он сам себе, уверенно подошел к нужному столу и резко отбросил простыню.

— Мама, — прошептал он и, наверное, впервые в своей жизни по-настоящему заплакал.

Почему он не плакал, когда хоронил отца? Наверное, его смерть казалась ему естественной, как смерть солдата на войне. А это нежное лицо за что? Вся несправедливость мира сосредоточилась сейчас перед его глазами, и он поклялся, как и отец, быть верным солдатом, без устали сражаться со смертью. Эта клятва была сильнее той, что они давали в университете.

Постояв минут десять, пока слезы не просохнут, он поцеловал мать в лоб, прошептав ей на ухо просьбу о прощении за то, что он был увлечен собой и невнимателен к ней. Погладил шелковистые кудрявые волосы, накрыл простыней и вернулся в приемную.

Кроме Вени, в комнате его ожидала сестра милосердия, высокая, средних лет миловидная женщина с большими карими глазами и смуглой кожей. Она нервно теребила передник и, увидев Горина, сразу бросилась к нему.

— Старший врач, Михаил Антонович, послал спросить, — затараторила она. — Там пациента привезли, паренька молодого совсем с черепной травмой, посмотреть просили, ежели сможете, у нас без Савелий Матвеича и некому, а говорят, по вашей части.

— Пойдемте, — кивнул Степан головой, не отказывать же, это было бы вовсе неприемлемо.

Веня что-то еще хотел сказать, но он отмахнулся под видом безотлагательности дела и быстрым шагом двинулся вперед сестры в приемный покой.

Он понимал, что это больше маневр со стороны старшего врача, неужто сам не мог ничего сделать, в это Горин и не поверил бы, но спорить не стал.

В приемном покое, помимо сестер, толкались двое полицейских, коим и быть здесь не положено было. Увидев вошедшего Степана, один из них сразу стал давать пояснения, будто именно его и ожидал.

— Имела место драка между гимназистами, чем засадили, не признаются.

Мельком взглянув на говорившего, молодой человек подошел вплотную к лежащему на кушетке пареньку в гимназической форме. Он был достаточно крепкого телосложения, совершенно без сознания, дыхание неровное, хрипящее, зрачки одной величины и не реагировали. На затылке зияла сильно кровоточащая рана с зубчатыми краями. Внезапно с пациентом случилась судорога, глаза закатились, дыхание прервалось, и он начал синеть.

— Помер? — охнула сестра.

— Нет, — уверенно ответил Степан, и верно, судорога отпустила, и больной задышал вновь все тем же хрипящим дыханием.

— Его в операционную, а мне стерильный халат и мыться. Перелом черепа, не смертельно, поправим.

Мозговая оболочка не была повреждена, а ущемленные обломки кости он удалил, дыхание сразу выровнялось, сильное венозное кровотечение было тампонировано стерильной марлей, и наложена повязка.

— Дней через десять будет как новенький, — обещал Горин приехавшим в больницу родителям мальчика, деликатно отмахиваясь от благодарностей.

— Ну, что, Степан Сергеич, с почином! — Михаил Антонович хитро улыбался в густые усы, обнимая молодого человека по-дружески за плечи, будто не только что познакомились. — Не откажете же? Что вам академии? Тут люди живые, а мы о вас наслышаны. Все учеба да учеба, надо бы и послужить, коль есть потребность, хоть на время. Ваш батюшка бы одобрил. Нам до зарезу операторы смелые, дерзкие, знакомые с новизной нужны. Савелий Матвеич все по старинке работал, а я вам любую практику, что захотите, и инструментарий выпишу, какой пожелаете. И думать нечего, любезный Степан Сергеич, заманчивое же предложение. Согласитесь?

— С похоронами подскажете? Я не знаю как, — грустно вздохнул молодой человек.

— Это само собой. Соболезную. Знавал вашу матушку, чудесная была.

— Останусь, но только до следующего учебного года, курс-то окончить надобно, замену все-таки ищите.

— Вот и славно, там, глядишь, приживетесь, так и после курса вернетесь.

Горин лишь улыбнулся, а про себя подумал, что уж дудки, один раз дал себя уговорить в память о маме, она любила Тверь, узнать захотелось, за что же. А насчет обещанного инструментария, Михаил Антонович еще не раз пожалеет, что упомянул.

Поздним вечером, возвратившись в квартиру матери, Степан сговорился с хозяйкой, что раз уплачено до конца года, то он останется здесь жить, а после, с января, по девяти рублей в месяц будет платить. Она такому постояльцу-доктору была шибко рада.

Прикрыв за собой дверь, молодой человек прислонился к косяку и стоял так несколько минут, разглядывая обстановку освещенной слабым светом луны комнаты, которая даже в темноте казалась уютной, убранной изящной рукой его матушки. Легкая грусть лежала на сердце. Но не меланхолик же он. Горин повернул ручку выключателя, и комната озарилась неярким, рассеянным от абажура светом.

Оторвавшись от двери, он ходил по комнате, трогая мебель и вещи, принадлежащие Глафире Тимофеевне. Кружевная скатерть на столе, духи на комоде и семейные фотокарточки, платья за ширмой, патефон с французскими пластинками, мягкая белоснежная перина, герань на подоконнике.

Степан кинул взгляд в окно и вздрогнул от неожиданности, встретившись глазами с девушкой, глядящей на него из окна дома, стоящего напротив, совсем близко, через улочку, так, что и черты лица можно разглядеть. Сердце молодого человека дрогнуло от странного предчувствия, но барышня тут же скрылась из виду за занавесью, а он сразу забыл.

На первом этаже дома напротив болтались вывески булочной и мясной лавки, и Горину это понравилось. Мысли его вновь вернулись к жизни, к насущным задачам, и он загорелся желанием дочитать ту главу о раковых опухолях головного мозга, что не успел перед отъездом из Петербурга.