Два писателя, или Ключи от чердака

Марина Голубицкая, 2022

«Ключи от чердака» – конечно, метафора. Метафора высокого безумия. Те, кто знаком с культурной жизнью Екатеринбурга, легко узнают в персонажах местных художников и поэтов, к тому же некоторые из них (Николай Коляда и Борис Рыжий) выведены в романе под своим именем. Эта книга – отчасти па-мятник их вере в то, что стихи, как и картины, пишутся кровью.Сюжет разворачивается на детально прописанном фоне конца 90-х – начала нулевых годов, но несмотря на фотографическую точность, перед нами не мемуары, а роман о творческом инстинкте, который способен поразить, как болезнь, превратить обычного человека в раба вечного поиска слова и читательского признания, навсегда спрятать его «ключи от чердака». О радости и унижениях писательства, об амбициях, тщеславии и шутовстве автор повествует с самоиронией – иногда жёстко и аналитично, а иногда очень смешно.

15

Я отогрелась в кафе, чуть захмелела, вставать не хочется, и у Жени порозовели щеки. Официант зажигает свечи, нас обволакивает покоем, я говорю почти не думая.

— А я слышала, что ты не хотела уезжать, что у тебя был мальчик.

Она легко соглашается.

— Был.

— Тебе не предлагали аспирантуру?

— Предлагали. Я не хочу. Не хочу заниматься наукой.

— Надо же… Нам казалось, что наука — это самое главное. Что это круто, как сейчас говорят. Гошу мы вообще считали гением, он сделал открытие, ты, наверное, знаешь, он занимался теорией катастроф. Я, если б могла, всю жизнь бы училась. А уж на структурной лингвистике!.. Тебе что, там не нравилось?

— Так работать же негде. Я хотела в Москву, мне все тут родное, меня взяли методистом в деканат. Даже не знаю, сколько платят, если честно. Я переводами зарабатываю. Хорошо хоть общежитие есть.

Господи, как же стыдно. Лёня, наверное, мог бы помочь. Наверное, мог бы устроить… Мне все же хочется угостить ребенка. В переходе метро покупаю неприлично дорогие билеты на Первый Московский мюзикл, но мюзикл оказывается без музыки для мюзикла. Пляшут одни, поют другие, хороша только Гурченко. Как же нелепо, что я привела сюда молодую девчонку! Я не даю Жене в руки билеты, чтобы соседки ей не сказали: лучше б она тебе эти деньги отдала. В заключительной сцене главный герой собирается прыгнуть с балкона. Демонстративно машет руками и ногами над перилами, под музыку, — наверное, это должно быть смешно. Я, боясь повернуться в сторону Жени, слежу за ней краешком глаза, мысленно строю вокруг нее защитный купол, убеждаю себя не терзаться — не живет же она с открытой раной! Наверное, даже не вспомнила тот балкон. После спектакля предлагаю:

— Хочешь, сходим в МГУ?

Удивляется.

— Вы хотите?

— Конечно хочу — в общежитие. Завтра. Ты была там?

— Ни разу. Я не помню номер комнаты, где мы жили. Только картинку на двери.

Мне даже помнить не надо! В моем паспорте два соседних штампа, свердловский теперешний и старый московский: «Паспорт прописан… комната №…» Но я бы и так не забыла. Я жила ровно под ними.

В МГУ мы выбираемся к вечеру. Горит свет в опустевших аудиториях. Скучают формулы, не стертые с доски. Вместе с Женей идем по переходу в жилую зону. Здесь выщерблен паркет и обшарпаны стены — ветшает портал в нашу прошлую жизнь. Переход. Этого я не ожидала. Этот запах… У меня просто обрываются кишки. Смесь паркетной мастики с клопомором, жареной картошки, окурков в мусоропроводе. Почему не изменился запах?! Все внутренности мои тихо обмерли, растерялся весь организм. Эти мирные лампочки под потолком — с неизменно ровным светом. Эти ковровые дорожки. Эти строгие дубовые двери… Телефонные будки — тоже дубовые.

— Женя, помнишь свой конфуз в этой будке?

— Не очень.

— Совсем не помнишь?! Как вас поймали с Ашотом? Вы же были такой изысканной парой! Дети аспирантов из МГУ, пятилетние вундеркиндики. Мила с Кариной собрались в музыкалку, взяли скрипочки, пошли вас искать и нашли тут, в будке! Ты бы только их видела! Ты же видела — неужели не помнишь?! Они так клокотали! Каждой хотелось вцепиться в другую. Каждой казалось, что это другой ребенок вовлек ее чадо в разврат. Но они чинно разошлись. Очень чинно. Ты объяснила: «Мы играли в письки». А что вы делали, Женя?

— Я не помню, ну правда не помню, что мы там делали с Ашотом. Смотрите, кухня!

Кто-то снова вытряхнул в мойку заварку. Часть горелок опять не работает. И тот же закат над Москвой. И та же высота — мы к ней так привыкли…

— Этот вид из окна я помню.

— Правда помнишь? И картинку найдешь? Идем?

Ни одного человека не встретилось, точно во сне. Полумрак, тишина. Коридор общежитский, бульдог на двери, охраняющий наши невстречи… Я упрекала Лёньку за эти невстречи, но ведь теперь мне не избавиться от его строчек. Я люблю тебя, повторяю, я люблю, себя проверяю, сколько книг прошло, сколько лет! Раньше бы мучилась: кого люблю — Милу, Гошу, Москву или все-таки меня? Теперь не хочется спрашивать. Да все люблю! Все эти двери. Университет. Эту девочку. Свою юность. Неужели мы были так молоды?

— Вот, Женя, ваша дверь.

— А где же моя собака?

Я тоже ее не сразу увидела, эту стареющую переводную картинку, хотя только ради нее сюда и пришла. Она въелась в дверь, стала будто родная. Рыжий бульдог в круглой рамочке, благородный, потемневший. Затаился среди естественных линий дерева, среди узоров, которые глаз превращает в рисунки.

— Женя, ты не там ищешь. Он был выше?

— Он был так высоко! Надо же, моя собака.

Стучу в дверь. Никто не открывает. Зачем-то стучу еще раз. Останавливаю девушку в коридоре.

— Можно к вам заглянуть? Мы когда-то здесь жили.

Мы когда-то здесь жили. Тот же шкаф, тот же подоконник. Занавески в душе меняли в год Олимпиады. Но теперь у них свой компьютер. И микроволновка.

— Женя, ну как?

— Что «как»? Здесь же был мой дом.