Милый друг

Майя Сохумели, 2020

Любовь умирает медленно, сбрасывая мечты и надежды подобно осенним листьям. Разве можно сказать дождю, чтобы он перестал идти, солнце перестало светить, а ветер перестал развевать колосья и кроны деревьев. Разве можно остановить осень, не погружаясь в спячку зимы? Нельзя! Так и любви нельзя запретить рождаться в сердцах, даже, если эта самая невозможная любовь из всех. Самый чувственный роман, основанный на подлинной истории одного мужчины, которому суждено было пройти много испытаний за одну короткую жизнь. Но имевшего великое мужество сохранить благородное и трепетное сердце.

Пусть думают о нас, что им угодно, мы просто потанцуем и уйдем.

Уильям Шекспир

I

— Отдай мне это, — сказала Эва.

— Не могу. Оно не принадлежит мне, — спокойно ответил я.

— Кому оно тогда принадлежит? — настаивала на своем Эва.

— Не знаю, но точно не мне.

— Знаешь, просто молчишь, — с грустью подметила она.

— Вот именно, давай просто помолчим. Ты моя глициния, — улыбнулся я.

— Как это? — заинтересованные глаза Эвы не сводили с меня взгляд.

— В моей судьбе ты как восточная глициния. Не перебивай, просто послушай — возможно, я никогда больше не решусь тебе это сказать. Ты величавая, как статное дерево. Яркая, манящая — какого цвета? Ты скорее розоватая, отдаешь немного в фиолетовый. Розовый цвет подчеркивает твою инфантильность, а фиолетовый рассказывает о глубокой душе, которая манит меня. И вот я вижу слезы, слезы на твоих глазах, как обвисшие бутоны глицинии. Они рассказывают о твоей печали. Да, это слезы, и не стоит перечить, не надо прятать лицо. Глаза не спрячут боли. Но не каждый видит в твоих глазах боль, потому что ты разная, в тебе множество лиц и красок, как в лепестках глицинии. Ты переливаешься, и вот уже не кажешься мне такой мрачной. Не надо смотреть в сторону сухого колодца — смотри в глаза морю.

— Странно, я сейчас подумала о море. Как было бы прекрасно, если бы мы встали и прошлись вдоль набережной.

— Ну вот, ты меня перебила, и я не сказал того, что желал сказать во всей этой смутной прелюдии разговора.

— Не стоит, прошу, не говори. Не убивай этот прекрасный вечер — он ведь действительно прекрасный, — с грустью произнесла она.

— Разве панацея от смерти может убить?

— Ты забыл, я — глициния, и мне немедленно необходимо пройтись… Пройдем к морю, упьемся морским бризом.

— Иди одна, я не пойду за твоей гордостью.

— Тогда я уйду?

— Да, пожалуй, это будет благоразумно.

— Ненавижу это слово — благоразумно. Хочу, чтобы все было неблагоразумно, — вдруг очень страстно и оживленно заявила она.

— Ох, моя Глициния, к сожалению, но ты из благоразумных цветов, — едва закончил я, она ушла, не обернувшись в темноту, и лишь свет софитов отражал ее еще не поблекшую тень.

***

— И вы так отпустили ее? Просто, ничего не сказав? — поинтересовался я у него.

— Ты или охотник, или дичь. Или действуешь, или устало плетешься позади, — твердо ответил мужчина.

— Так вы были дичью?

— Я охотник, и был им всегда! Я отпустил свою дичь. Она должна была плыть без меня. Ей нужна была жизнь, и губить ее было бессмысленно и жестоко.

— Почему губить? — удивился я столь непонятной для меня логике.

— Послушай, мои правила жизни просты: не губи цветы, которые не из твоего сада, — отчеканил он.

— Вы не правы. Женщины — это цветок. Никогда не надо слушать, что говорят цветы. Надо просто смотреть на них и дышать их ароматом. Женщин нужно просто любить. Они прекрасные создания, хоть и не все, конечно! — вставил я свою правду в эту браваду нескончаемой истины.

— Так и должно быть: прежде нужно стерпеть двух-трех гусениц, если хочешь познакомиться с бабочкой. Но только после гусениц твоя бабочка запорхает, и ты станешь счастлив.

— Так эта Глициния была гусеницей?

— Нет, она была мотыльком. Самым прекрасным и чистым мотыльком в моей жизни! Аристократичным мотыльком. Знаешь, что такое истинная аристократка? Та, кого не затрагивает пошлость, даже если окружает ее со всех сторон. Моя пошлая жестокость ее не затрагивала.

— Почему вы тогда отпустили ее? — вновь не мог понять я всей логики происходящего.

— Она летела на мой свет, сломя голову летела, и вмиг я понял, что это не свет от меня исходит, а огонь. Самый настоящий огонь, который мог убить моего мотылька.

Он оплатил счет и ушел. Ушел так незаметно, как уходят серые кардиналы, как уходят агенты спецслужб, как уходят самые настоящие привидения. Ни следа, ни записки, ни имен. Просто присел в кафе, рассказал и ушел. «Иногда даже таким людям нужно выговориться», — подумал я. И допил свой кофе. Я еще долго думал о нем, думал, а как было бы, если бы они остались вместе. Может быть, Глициния-мотылек никогда и не сгорела бы, а, наоборот, грелась у его огня. Он породил во мне глубокую мысль, о которой я не мог забыть.

На следующее утро я спокойно пил свой кофе в ожидании, что ко мне вновь присядет мужчина и продолжит рассказ.

— Я знаю, вы видели его! — сказала мне девушка, которая уже долгое время стояла возле моего столика. Но я не замечал ее, потому как искал мужчину.

— О ком вы говорите? — удивленно спросил я.

— О том, кто рассказал вам обо мне, — ответила она.

Я не стал переспрашивать. Она присела рядом и просто смотрела на меня. Она смотрела, не отрывая взгляда.

— Значит, в вас что-то есть! — вдруг произнесла она.

— Я вас не понимаю…

— Он видит людей насквозь, он никому ничего не рассказывает, он скрывает даже от себя свои чувства и переживания, но вам рассказал. Значит, в вас что-то есть! — заметила молодая девушка.

— Как вы узнали, что мы разговаривали с ним? Вас вчера тут не было, — спросил я ее.

— Я следила за ним, я была здесь, но меня и не было! Только не говорите ему, я знаю, он будет очень сильно злиться. Он вообще не любит, когда что-то происходит без его ведома. Он не любит тайны. Хотя сам — одна сплошная тайна, — очень быстро проговорила она.

— Почему бы вам не поговорить с ним?

— Он не станет со мной говорить. Ох, дорогой мой мальчик… — вздохнула она.

«Мальчик», — подумал я. Мы с этой девушкой явно были одного возраста, но она имела какую-то несдержанную гордость ставить себя выше меня, называя «мой мальчик»!

— Знаю, тебе не нравится, что я назвала тебя «мой мальчик»! Вы, мужчины, не выносите, когда женщина горда, но и без особой гордости женщин не выносите. Порой мне кажется, что вы вообще не выносите женщин! — будто прочитав мои мысли, добавила она.

Эва оказалась неглупа, и, приглядевшись, вовсе не дурна собой. Я бы сказал, что она очень красива, только при мельчайшем рассмотрении. На нее, как на Джоконду, надо было смотреть минут 10, чтобы понять, что больше ни на что и не захочется смотреть!

— Вы знаете, только сейчас я понимаю, что для женщины гордость куда губительнее, чем для мужчины! Если нужно спасти положение, мужчина забывает о своей гордости легче и быстрее. И он так делал всегда! Спасал меня, спасал себя, спасал все, пока я топила!

— Вы его так сильно любите?

— Я его сильнее ненавижу!

— Но как же?

— Оттого что понимаю, что он не позволит жизни с ним, но и после него нет жизни!

— Почему вы так думаете? Очень много мужчин, которые оценят вас! — пытался я подбодрить ее.

— А оценю ли я их? Ох, мой мальчик! Порода — она такая редкая. Порода — вот что главное в мужчине. Как в лошадях. Это в крови. Порода, которую не изменить. Ее ни пропить, ни выкинуть, ни заменить. Порода — это все. Ты сталкиваешься с тем, у кого есть порода. Это опасное дело, в этом все. Манеры, разговор, движение, в этом каждое слово! И уже никто и никогда не сможет забыть! Второй породы не найти! Никогда и нигде!

— Отчего же вы бездействовали столько времени?

— Действовать должен был мужчина! Я была убеждена в этом, как никогда. Но оказалось, что мне стоило бороться. А он выбрал цугцванг.

— Цугцванг? Что это?

— В шахматах так называется ход, когда ты не двигаешься. Именно этот ход оказывается самым полезным в партии.

— Где же польза, если вы уже не вместе!

— Кто сказал? Вы думаете, он не знает, что я следила за вами вчера? Знает! Но он убежал! Убежал вчера так быстро, что я не успела усмотреть его следы. Обычно мы убегаем от того, что считаем самым дорогим.

— Я думаю, мужчины проще, чем вы, женщины, думаете! Захотел бы — был с вами! Не хочет просто и все! Я мужчина, и я знаю!

— Ты мужчина, но он нет. Он больше чем мужчина, сверхмужчина. У него никогда не бывает просто, у него всегда было сложно. Разве мужчина может оставаться милым и добрым, но при этом истязать душу, будто демон из ада?

— Мучил? Как мне показалось, это вы его мучили!

— Да, и я мучила, но я мучила от незнания, страха, гордости и невозможности смириться со слабостью. А он мучил осознанно, он знал меня и знал себя. В последнее время и он меня мучил: все это было натурально. Я думаю, что люди и созданы, чтобы друг друга мучить.

— Почему, вы думаете, он так делал?

— Потому что у него была жизнь! У вас не было, мой мальчик, истории, у меня не было истории до него! С ним у меня появилась история! Пусть и горькая история! Но теперь она есть! А у него она была и такая, что и черти в аду побаиваются сказать, что они страдали.

— Как это?

— Ему надоело доказывать, что у него добрая и глубокая душа, вот он и строит из себя злого и верхогляда, нарочно демонстрирует буйный, а то и грубоватый нрав. Но он не такой, у него самый добрый и мягкий нрав!

— Но вам он грубил. И вы все равно его считаете мягким?

— Да, считаю. Мужчины часто говорят нам грубости. Они не знают, как надолго мы это запоминаем и как нам от этого больно. Но от него не было больно! Потому что я видела, что это не убьет меня! Ведь даже самое грубое слово, самое грубое письмо все-таки вежливее, все-таки честнее молчания.

— Я думаю, вы сумасшедшая!

Услышав это, она встала и направилась к выходу, но потом быстро подошла и сказала:

— Он очень расстроится, если узнает, что я так много вам рассказала, мой мальчик! Но знаете, вы правы, сумасшествие не иначе, только оно может толкнуть терпеть мир демонов ради ангела внутри.

***

На следующее утро мне захотелось выпить кофе в том же кафе. Хотя кого я могу обмануть? Я, едва проснувшись, мчался встретиться с ним, чтобы вновь поговорить. Что-то было в этом мужчине обволакивающее, его речь звучала как дудка для змеи. Я зашел в кафе и застал его за чтением газеты. Он сидел, неспешно попивая черный кофе и докуривая сигарету. Не знаю, что меня дернуло к нему, но я будто маленький мальчик бросился к его столику, потом опешил и остановился. Он поднял на меня взгляд и улыбнулся загадочной улыбкой.

— Вы знаете, что я виделся с Эвой? — сказал я негромко, демонстративно желая присесть к нему за столик.

— Знаю, мой друг, я все знаю, — ответил мужчина мне, не поднимая глаз. — Присаживайся, ведь ты желаешь быть тут.

— Как вы узнали, что я виделся с ней? — смущенно задал вопрос, проигнорировав его заявление о моем желании присесть возле него. Да, я желал этого, но мне стало жутко неловко за свое любопытство и бестактность.

— Присаживайся, потому как твое любопытство уже превысило все грани приличия, и ты не успокоишься, пока не узнаешь все, — ответил он.

— А вы с такой легкостью мне все рассказываете? — спросил я, при этом медленно садясь на стул, чтобы никоим образом не отвлекать его от чтения газеты. Хотя я был уверен, что уже отвлек его от чего-то важного.

— Хм, как же ты юн, мой дорогой друг, — ухмыльнулся он и поднял на меня глаза.

«Юн значит глуп», — подумал я и на секунду было дело оскорбился. И, скорей всего, при других обстоятельствах, с другим человеком я бы ответил за свое оскорбленное самолюбие. Но ему я никак не мог ответить, потому что внутри я понимал, что даже и половины не могу знать того, что знал и видел этот человек. Да и к тому же, он был чертовски прав, мне было безумно интересно узнать его историю.

— Я рассказываю тебе только то, что тебе нужно знать, — добавил мой таинственный друг.

— Вы были там, когда мы виделись с ней? — спросил я, вновь игнорируя его умозаключение о моем любопытстве.

— Нет, не был. У меня были дела поважнее — мне пришлось поспешно покинуть не только тебя, мой друг, но и этот город, — ответил он.

— Мне показалось, что я видел вас, да еще и ее домыслы, что я вам для чего-то нужен, — говорил я быстро, будто торопился куда-то, или хотел, чтобы мои глупые слова были настолько непонятными, чтобы он не обратил на них внимание.

— Она уже заколдовала тебя? — ухмыльнулся он и вновь взглянул на меня.

— Заколдовала? Да нет, я просто не мог от нее отвязаться, — сказал я, немного мешкая и запинаясь.

— Хм, — ухмыльнулся он, — нет, меня там не было. Но мне и не нужно быть там или еще где-либо, чтобы знать, как она поступит в очередной раз, — добавил он.

— Вы так хорошо ее знаете?

— Я знаю ее настолько хорошо, что могу утверждать, что и вовсе ее не знаю.

— Как же так? — удивился я.

— Только глупец может сказать, что он все знает, только невежда может быть уверен, что узнал человека. Порой я знаю, как она поступит, а порой и не знаю вовсе, и дивлюсь ее поступкам.

— Да, она очень неординарная личность, — подтвердил я.

— Она несостоявшаяся личность, — сказал он резко, будто это он знал точно.

— Мне так не показалось, — смел я возразить столь категоричному умозаключению.

— Вы очень юны, мой друг, чтобы столь смело утверждать о том, что вам кажется или нет в женщине, которую вы вовсе не знаете, — ответил он легко и непринужденно.

Вообще мне казалось, что это очень спокойный человек и все, что говорила о нем эта девушка, было будто плодом ее фантазии.

— Да, вы, скорей всего, правы, я ее вовсе не знаю. И доверился ее словам, — ответил я, приняв оправдательную гримасу.

— Она вам и не лгала, она никогда не лжет. В этом ее сила и слабость. Поймите, она не знает и сама, как поступит в следующую секунду. И она боится этой силы своей, этого незнания. А я знал, иногда предугадывал, и она вцепилась в меня хваткой настоящего зверя и не отпускает, потому что она нашла то, что многие ищут годами, — произнес он, пристально посмотрев на меня.

И я вгляделся в его глаза: это был человек среднего возраста, темноволосый с проблесками седины в висках. Но возраст его седина не выдавала, она скорее придавала некой пикантности в образ. А вот взгляд его казался леденяще-прохладным. Избитая фраза, что глаза — зеркало души. Его душу по его глазам нельзя было определить с точностью до ста процентов, нет. Они не выдавали ни единой эмоции: ни жара, ни пылу, ни ненависти или злости. Даже заинтересованности в них не было. Ничего! Была только какая-то безудержная темнота, которая не могла поддаться даже его влиянию, он хотел было, но не мог удержать ее. Эта темнота окутывала тебя, ты вглядывался в его взгляд и понимал: что-то там есть, но оно скрыто за темнотой. Той, которую люди переживают годами. Будто шрам после сражения на твоем теле, напоминающий всю жизнь, что ты был в аду и пережил его. Так и темнота его глаз будто напоминание, что были темные времена в его судьбе, но какие? Как же это интересно. И как же это страшно представить. Ибо, не представив, невозможно ощутить.