V
К нам подошла молодая официантка, глаза ее были наполнены неким очарованием, а когда она слегка наклонилась, чтобы поставить кофе, то я услышал легкие нотки шафрана, переносящие меня в далекие восточные страны. Красота пленительного востока подобна этой молодой узбечке с темными, как ночь, глазами. Луноликая не смела взглянуть нам в лицо, а лишь трепетала от возможности обслужить. «Как нелеп этот мир, если красавицам приходится работать официантками», — подумал я и поймал взгляд Давида. Удивительное дело, но только в это мгновение я ощутил полное с ним взаимопонимание. Он будто прочел мои мысли и улыбнулся самой доброй и непосредственной улыбкой. Той самой улыбкой, какой он улыбался дома своим детям и своей собаке. Что-то нежное и понимающее было в этой улыбке.
— Ваш кофе, — произнесла девушка и поставила свежезаваренный восточный напиток. Ее голос, словно соловьиная песня, пронесся у меня в ушах, и я уже нагло не отрывал от нее взгляда. Она же скромно развернулась и ушла в сторону барной стойки.
— Да ты, мой друг, романтик, — посмеялся Давид, увидев, как я взглядом проводил девушку до барной стойки.
— С чего вы взяли? — отдернулся я, будто пришел в себя от сладкого сна и не желал, чтобы кто-то узрел мои сладкие грезы.
— Да так, догадки есть, — уже во весь голос засмеялся Давид.
Я на мгновение смутился, мне стало не совсем приятно, что я был, как мальчишка, пойман на чем-то провокационном для юноши и таком естественном для взрослого мужчины. Щеки налились румянцем и, сам того не понимая, я выдавал жуткий инфантилизм, который все же блуждал по моей душе.
— Так вы оказывается женаты, — резко вернул я своим вопросом Давида к реальности, и его заливистый смех сменился грубым и холодным взглядом. Он затянул сигарету и глубоко всмотрелся в меня.
— Да, женат, что же ты, мой милый Миша, так этому удивляешься? — спросил он меня.
Я знал ответ, почему меня это так удивляет, но не мог выговорить его вслух — мне было жутко любопытно, но, с другой стороны, мне до ужаса не хотелось нарушать границы, которые с каждой секундой, казались, будут навсегда нарушены. Но мое любопытство, которое порой сводит меня с ума, взяло верх над тактичностью.
— А как же Эва? — вырвалось у меня.
Давид не отреагировал никак — он просто сделал еще одну затяжку, затушил сигарету и посмотрел на меня.
— А что Эва? — искренне удивился он.
— Она знает, что вы женаты? — настаивал я на своем.
— Недавно узнала, — ответил Давид.
— И что? — вновь бестактно спросил я.
— Давай я расскажу тебе о своей операции, — вдруг задумчиво произнес Давид.
— Но… — хотел перебить я, но он уже принялся рассказывать.
— Обещаю, что ты удовлетворишь свое любопытство, но позже.
***
Это была обычная больница, как и все остальные, в которых мне доводилось раньше лежать. Больница, которая полностью поглотила меня. Я не знаю, что происходило, пока я лежал в бессознательном состоянии под многочасовым трудом хирурга, пытающегося спасти мою жизнь, собрав мое сердце. Но все, что происходило после, я никогда не смогу забыть. Никогда не забуду глаза матери, когда я, наконец, очнулся, и она поняла, что все позади и я жив. Этот переполненный боли взгляд моих близких, окруживших мою кровать. А в этот момент я лежал и не мог шевелиться, каждая косточка моего тела изнывала от боли. Я как отбивная, бездвижный кусок мяса, который не мог встать и прыгать, как мне того хотелось. Я хотел говорить, но боль была до того сильной, что голос порой пропадал, и я издавал мычание и вой, напоминающий мне последний рывок подбитого волка. Мне казалось, что я стою на пороге смерти и мне нужно сделать лишь один шаг, чтобы переступить реальность и проститься с этим жестоким миром. Я готов был это сделать, но мысль о моей матери меня не отпускала, и я не мог позволить себе бросить ее одну. Да и друзья, абсолютно каждый, который приходил ко мне, говорили мне о каких-то делах, о том, что я быстрее должен им помочь, что у меня нет времени тут лежать! Я понимаю, что они делали это специально, но они мне помогли. Мысль о моих детях грела меня, что я, наконец, встречусь с ними. Мой разум приходил в себя, и я уже не думал о смерти, лишь в периоды острой боли я хотел, чтобы это все прекратилось, не хотел чувствовать этой боли! За долгие месяцы реабилитации в больнице я познакомился с потрясающими людьми, которых никогда не смогу забыть в своей жизни! Они подарили мне столько тепла, сколько не смог бы я получить в иной ситуации никогда. Были, конечно, и те, которые усугубляли мое положение, но о них и вспоминать мне не хочется.
— Лежи, Сережа, не шевелись! — сказала женщина лежавшему на больничной койке мужчине. Мужчина был лет 50, крупного телосложения, невысокого роста и очень слабый на вид. Он не мог шевелиться, ему было невыносимо больно. На руках у него были экземы, похожие на библейскую проказу, я никогда ранее не видел такого ни у кого. И когда он шевелился, я видел, что и ноги все у него покрыты такой проказой. На мгновение мне стало неприятно и противно. Мужчина не мог стерпеть боль и, резко повернувшись на другую сторону, просто упал с кровати!
— Сережа, Сережа! — закричала женщина.
Я приподнял голову и от шока смотрел на него. Рядом сидела моя мама, и она на автомате направилась к нему, чтобы помочь встать.
— Со меурк, — окликнул я маму на родном языке. Я и не заметил, но сделал я это довольно громко, настолько, что жена Сережи взглянула на меня пренебрежительным взглядом.
Моя мама сделала вид, что не слышит, и продолжала идти к нему.
— Мама, иди, позови помощь, — очень громко, почти крича, сказал я. И тут мама поняла, что я не позволю ей подойти к этому мужчине. И она вышла, чтобы позвать медсестру, никаких звонков у нас не было, ничего подобного! Обычная городская больница без признаков удобств.
Жена Сережи больше не взглянула на меня, маленькая и худощавая женщина пыталась поднять огромное тело своего мужа, но у нее не получалось. Попытка за попыткой, и, наконец, отчаявшись, она осталась ждать, пока моя мама дозовется помощи.
Пришли две медсестры, взглянули на него и ничего!
— И что, мы должны его поднимать? — удивились они! Они сказали это настолько пренебрежительно и брезгливо, что мне стало невыносимо противно. Да, их брезгливость ничем не хуже того, что я проявил не так давно, но я оправдывал себя тем, что пытался защитить свою мать.
— А кто, вашу мать, это должен делать? Это ваша работа, вы должны его поднять, — накричал я на них.
Я не сдержал свой гнев, но больше я гневался на свою беспомощность, поэтому отыгрался на них. Мне хотелось встать и помочь ему, мне хотелось броситься к нему, чтобы, наконец, поднять этого бедного человека. А эти девушки с такой наглостью оставили его лежать, что я действительно не сдержался. Медсестры посмотрели на меня с удивлением, и, возможно, испугавшись меня, они помогли женщине и подняли его на кровать. Тогда я немного расслабился и почувствовал, как током по всему телу пронеслась боль от перенапряжения. Я не смог ее сдержать и даже издал стон, а мама бросилась ко мне. Почти бездыханное тело, я, как мешок картошки, перекатился на середину кровати и продолжил лежать неподвижно. Его жена вновь посмотрела на меня, но это уже был другой взгляд. Она со всей теплотой отблагодарила меня за незначительную помощь для ее мужа, но я даже не считал это помощью. В это мгновение я не мог забыть ее первый взгляд и корил себя за то, что проявил себя так. Этот мужчина с кожным заболеванием ожидал операцию на сердце, и я, просто забыв о своей боли, погрузился в его переживания. Каждый день мне приносили очень много еды: мясо, рыбу, курицу, сладости, выпечку — все, что я никогда не съел бы даже в самом бодром состоянии, поэтому я всегда делился с гостями из соседних палат.
Все собирались у моей палаты, и каждый пытался что-то рассказать интересное, а медсестры шутили и сурово всех разгоняли. Как-то одна из медсестричек бросилась всех разгонять — надо было поставить мне капельницу, а я ее как шлепну по ее круглой молодой попке. Она лишь улыбнулась и заметила: «Больной, да вы приходите в себя». Но более всего я полюбил дядю Колю. Он был очень веселый мужчина чуть старше 60 лет, очень умный и начитанный. Он с радостью рассказывал разные истории, а при появлении своей жены и детей он то и дело начинал с ней разговор с того, что ругался на нее. Как он говорил, много лет назад он практически эмигрировал в Канаду, но его жена не захотела оставлять Советский Союз, поэтому он сейчас из-за нее в этой стране, полуживой и несчастный. Он, конечно, все это говорил в такой форме своего разговора, что у меня начинали ломить все кости от смеха. Я не мог сдержаться и ржал во всю глотку. Он рассказал, что стал инвалидом совершенно случайно — он всю жизнь мучился болями в спине, и, опять же, его жена посоветовала ему сходить к костоправу, который сможет ему вправить кости.
— Вправить бы ей мозги! — шутил дядя Коля.
И что-то случилось во время сеанса, что теперь он не ходит. Долгие суды, доказательства врачебной ошибки — и вот он не может ходить уже больше 10 лет. А теперь еще ему нужно делать операцию на сердце. Дядя Коля мне стал ближе всех: когда мне становилось неимоверно холодно, озноб до такой степени овладевал мной, что я начинал трястись, будто голый находился посреди Антарктики, он в наглую отбирал у всех теплые одеяла и накрывал ими меня. А когда мне посреди ночи становилось настолько больно, невыносимо, что я кричал, медсестры, конечно, в это время спавшие, не слышали меня, он же из соседней палаты слышал меня и пытался докричаться до медсестер. Я слышал, как он кричал и будил всех вокруг, кроме, конечно, медсестер. И тогда дядя Коля, ничего не говоря, просто поднимался, руками помогая себе, карабкался на свою коляску и доезжал до медсестры. Он все равно добивался того, чтобы помочь мне. После укола я засыпал, а просыпался от того, что по всей палате стоял гогот.
Дядя Коля рассказывал байки, и мне становилось так хорошо и так приятно на сердце, мне хотелось плакать! Знаешь, порой мне было так больно, что я не произносил ни слова, только терпел! А иногда придет мой друг, посмотрит на меня: он вроде и говорит мне что-то приятное, говорит, что скоро мы с ним в горы уедем, а я смотрю в его глаза — и у меня слезы пробиваются. Я не плачу — это душа сама плачет без меня! А ночами выл в подушку, не от боли, нет, а оттого, что не мог поверить, что я беспомощный лежу сейчас в надежде на одного или двух человек. Мне становилось дурно, порой мне было очень и очень дурно! Я не загнулся, выжил, и мне и до этого приходилось много раз выживать, но только в этот раз я будто оказался на самом краю, понимаешь? На том краю, откуда нет возврата назад, и этот страх овладел мной полностью. Я хотел почувствовать жизнь во всем ее многообразии. И мое хмурое лицо сменялось на милую забавную мордашку, и я возвращался к обыденности. Начал строить планы, уже реальные, не те, которые с надеждой мне предлагали друзья. Нет, это уже были реальные планы. И вот, когда я, наконец, захотел прочувствовать всю любовь, всю теплоту, всю гамму этой жизнь, которая, мне казалось, за эти месяцы в мертвом состоянии от меня ускользает, в тот момент и появилась Эва.
***
Он закончил говорить, его глаза наполнились каким-то светом, потому как от его рассказа он становился все тусклее и тусклее. А по завершении своей истории у него появился маленький лучик света, который помог ему выбраться из мрака собственной печали.
— Вы познакомились с ней сразу после того, как вышли из больницы? — спросил я совершенно ненужный и неважный вопрос, который никак не открывал картину, просто мне хотелось как-то поддержать его, и из всех слов ободрения я выбрал самое неподходящее.
— Нет, позже больницы, — сухо заметил Давид.
— А как вы с ней познакомились? Вы обещали рассказать, — с интересом напомнил о его обещании.
— Как же люди охотно напоминают об обещаниях, которые были даны им. И как же быстро забывают о тех, что сами порой обещают, — сказал он, вздыхая.
— Это чья-то фраза? — спросил я с улыбкой.
— Это моя фраза! — улыбнулся Давид.
В его улыбке я прочел, что ничего сегодня больше не узнаю кроме того, что мне было сказано. Он вызвал мне такси, вновь поставив меня в неудобное положение, оплатил его и отправил по адресу. Когда машина отъезжала, я видел, как Давид прошелся к набережной, и, скорей всего, еще долго наслаждался прогулкой и своими мыслями.
