Страшная история

Майкл Терри, 2020

Двадцатилетняя Джессика Карлсон, ослепшая в результате автокатастрофы, переезжает с мамой на новое место жительства – в старый дом и в первую же ночь понимает, что вокруг происходит нечто странное и необъяснимое, связанное с потусторонним миром. Джесси далеко не суеверный человек, но на следующий день она узнает от соседа, что в стенах этого дома когда-то давно было совершено жестокое убийство. То, с чем придется столкнуться нашей героине в окружении молчаливых стен – страшно, но попытка разгадать тайны дома обернется для Джесси абсолютным кошмаром.

2

(август 1978)

Я сижу на стуле перед кроватью и наблюдаю, как быстро поднимается и опускается грудь папы во время прерывистого дыхания, сопровождающегося ужасающим болезненным свистом. С каждым днем его состояние становится хуже и это невозможно не заметить. Сколько ему осталось? Неделя? Месяц? Быть может, два? Сомневаюсь, что он протянет дольше, но точно также я думала и девять месяцев назад, а папа все еще цепляется за жизнь и не собирается сдаваться.

Я смотрю, как раздувается под простыней его и без того вздутый живот и, замерев на долю секунды, тут же проваливается обратно. Счастливый, с завистью думаю я, глядя на папу, ведь он, несмотря на свое удручающее состояние, хотя бы имеет возможность выспаться, чего мне не удается сделать уже второй месяц, потому что кошмары, которые стали посещать меня с завидной регулярностью и в которых я вижу убитого мною восьмилетнего Вилсона Берри, продолжают мучить меня все сильнее, да так, что, запершись в своей спальне, я боюсь закрыть глаза и уснуть, чтобы снова не увидеть его мертвые глаза.

Я задерживаю дыхание и прислушиваюсь… Неужели случилось страшное?

Вдруг папа что-то бормочет сквозь сон себе под нос, и его живот снова стремительно взлетает вверх, сопровождаемый все тем же страшным свистом, от которого по моей коже бегут мурашки.

Нет.

Он все еще жив.

Слава Богу. Пусть он поживет еще хоть немного.

Очередной провал живота и тишина. И снова мои мысли неизбежно возвращаются к мысли о том, что это был его последний выдох. Папа знает о том, что дела его совсем плохи, но не хочет умирать. Его страшно пугает мысль о смерти, поэтому он ведет себя последнее время агрессивно, даже хуже, чем раньше, а вспышки гнева посещают его все чаще.

Даже чаще, чем тогда, когда он был молод и абсолютно здоров.

Но я не должна обращать внимание на его поведение. Моя задача, как единственного оставшегося у него родного человека — облегчить его страдания. Он мой отец, а я его дочь. Вот, что важно. Я перевожу взгляд в сторону и некоторое время рассматриваю изогнутый деревянный костыль, приставленный к прикроватной тумбочке, а потом опускаю глаза на тяжелый медный набалдашник на его нижнем конце.

— Оби, — внезапно бормочет папа, а в следующую секунду его налитые кровью по краям и желтые вокруг зрачков глаза распахиваются.

— Я здесь, — с готовностью отвечаю я.

— Моя посудина, — шепчет он, морщась от боли и пытаясь сесть в постели. — Она уже переполнена…

Я поднимаюсь на ноги:

— Сейчас я ее поменяю, папа.

–А чем же ты занималась до этого? Или тебе нравится смотреть на то, как твой отец тонет в собственном дерьме, тупая корова?

Его голос затихает, но через мгновение он бормочет себе под нос еще несколько проклятий:

— Ты ничем не лучше тех идиотов из окружной больницы… — это единственная часть его тирады, которую мне удается уловить краем уха.

Склонившись над папой, я просовываю руку под простыню и достаю посудину, не без удивления обнаружив, что она абсолютно чистая. Всё как обычно. Он просто издевается надо мной и придирается к каждой мелочи. Ему нравится делать это.

— Чего уставилась своими бесстыжими глазами? — шипит он с ненавистью. — Пошевеливайся!

— Сейчас я всё исправлю, — только лишь вздыхаю я, не желая вступать с ним в бесполезный спор.

— Ты должна была давно уже сделать это, бесполезное животное!

— Мне очень жаль, я…

— Черт возьми, как же ты отвратительна! Так ты платишь добром тому, кто вырастил тебя? Ты неблагодарная тварь, которую мне стыдно называть своей дочерью!

Слегка вздрагивая от его жестоких и очень обидных слов, я испытываю искушение возразить и сказать папе о том, что посудина абсолютно чистая, но сдерживаю себя, чтобы не злить его еще больше, а потом разворачиваюсь к выходу, всем своим видом показывая, что направляюсь вымыть ее и вернуть на положенное место. Остановившись в дверном проеме, я оборачиваюсь и спрашиваю с надеждой в голосе:

— Ты уверен, что не хочешь еще раз подумать о профессиональной сиделке? Вчера они снова звонили и предлагали свои услуги. Сиделка занималась бы тобой, а я смогла бы больше времени уделять хозяйственным нуждам и…

— Об этом не может быть и речи! — отрезает он хриплым, свистящим голосом и его глаза наливаются кровью еще сильнее. — Я не хочу, чтобы кто-то посторонний жил в моем доме, да еще и платить за это из собственного кармана! В конце концов, разве я зря вырастил собственную дочь?

— Нет, но…

— То-то же! А теперь проваливай отсюда, да поскорее возвращайся с чистой посудиной, черт бы тебя побрал!

— Конечно, папа, — покорно отвечаю я и выхожу из комнаты. — Я вернусь очень быстро.

Добравшись до ванной комнаты, я смотрю на себя в висящее над раковиной зеркало. Это старинное зеркало в резной металлической рамке очень давно установила на этом месте моя мама, о которой я почти ничего не помню, так как она умерла едва мне только исполнилось восемь лет. Это единственная вещь, за исключением, пожалуй, еще пианино, стоящего в гостиной, которая осталась от нее в этом доме, и которая напоминает мне о том, что когда-то у меня была мама. Прошло уже двенадцать лет с ее смерти, но именно в последнее время я остро чувствую, как сильно мне ее не хватает.

Я вздыхаю и рассматриваю темные мешки под своими уставшими глазами, понимая, что выгляжу так, словно мне не двадцать лет, а сорок или даже пятьдесят. Боже, как я устала. Я чувствую себя физически и морально истощенной, но всеми силами пытаюсь оставаться сильной, хотя с каждым днем делать это становится все труднее и труднее.

— Оби! — внезапно кричит папа сверху, раздраженно стуча по половицам медным набалдашником своего массивного костыля. — Чего ты там возишься, словно дохлая курица! Быстрее тащи наверх мою чертову посудину!