Все жизни в свитке бытия

Людмила Салагаева, 2022

Это четвертая книга Людмилы Салагаевой. В неё вошли рассказы и повести. Большинство произведений публикуется впервые. И лишь несколько дорогих автору рассказов из прежних книг переработаны и включены в новой редакции. Вся жизнь писателя связана с поиском незаурядных судеб, умением людей ценить жизнь, находить счастье в самых простых вещах («Золотая удача, это когда особый взлёт мысли даёт возможность увидеть красоту жизни.» В. Пелевин. «Чапаев и Пустота») Работа в журналистике: на радио и телевидении, в газетах и журналах, многочисленные поездки по стране в изобилии давали ценнейший материал о выживании простого человека послевоенного времени. Так накапливался писательский багаж, послуживший материалом для новой книги.

Часть 2. Нескончаемое путешествие.

Миражи Монголии.

Уже в детстве я знала лучший способ существования.

Жить путешествуя! Об этой тайне никому не рассказывала, но готовила себя к таким дням. Предчувствовала — именно в дороге человек быстрее всего встречает необходимых людей, переживает нужный опыт, находит ответы на вопросы, а если повезёт — постигает истину. Любое перемещение в незнакомое пространство становилось для меня встречей с неизвестным, волнующей и желанной.

Слово Каракорум застряло занозой в памяти с тех самых пор, когда этнограф Елена Александровна впервые произнесла его — таинственное и узнаваемое. Так называлась новая столица Монгольской империи.

Тогда, в студенческие годы, утвердилась мысль о неслучайности прибившегося слова, даже о крепкой связи со мной. Появилась смутная надежда увидеть Хархорум — ещё одно название города-фатума, города-призрака. Он возник в 1235 году, словно по волшебству в долине, где раньше ветер гонял шары перекати-поля.

Чтобы монгольские воины могли сорок лет праздновать свои блистательные победы ни в чём не зная недостатка. Там ели, пили, веселились с пленёнными женщинами, охотились, обрастали доставшимися при дележе трофеями, планировали походы, принимали послов великих держав.

А по истечении этого срока город быстро погрузился в забвение. Еще через сто шестьдесят лет шары перекати-поля, как ни в чём не бывало, чертили таинственные маршруты под бдительным присмотром огромных черепах — стражей долины.

Шли годы, я была занята делами далёкими от существовавшей всего миг во времени монгольской столицы. Но она, так давно и быстро промелькнувшая, оказывалась рядом, становилась всё ближе. Временами неожиданно являлись целые сюжеты из жизни исчезнувшего города. Сложилась картина бурная, суматошная, как на вокзале, будоражащая, с запахами еды, с укладом, несущим торжество завоевателей и вечное движение как в наступающей коннице.

Путешествие — это приобщение к сокровенному естеству мира. Родившееся в глубине духовное желание утверждает власть над тобой. Оставив себя прежнего, ты вступаешь в неведомую страну, всматриваешься в чужую жизнь, в спутников, чтобы открыть, воспринять самую суть новых явлений, осмыслить их, претворить тем или иным способом в своё богатство. Можно представить это как переход в иную реальность бытия.

Главное в путешествии — обновление. Оно невозможно без паломничества, где ты остаёшься один на один с природой, чтобы воспринять нерасторжимую общность, понять как связаны мы и как необходимы друг другу. Для этого надо соприкоснуться с её тайнами. А где они? Вообще-то, повсюду. Они начинаются с первого шага намеченного пути.

Дорога подобно наставнику припасает тебе обучающие впечатления. До поры до времени они скрыты. Но как только ты готов их принять — проявляются. Надо быть очень внимательным, чтобы не пропустить знаки. В путешествиях своя магия, не стоит искать там правила и соответствия повседневной жизни. Зов дороги, у кого он случается, трудно описать словами. Может быть так: невыразимые чувства — потребность души в определенном опыте.

Как бы хорошо я ни подготовилась, не изучила маршрут, не узнала культурные особенности — толща времени, к которой адаптированы местные, для другого — неисследованная планета — никак не меньше….

Бесконечные пространства располагают к несуетливости. Монгольские дороги, а точнее их отсутствие, а ещё точнее их бесконечное количество сбивает с толку. А как же разобраться? И какое выбрать направление при таком однообразии-многообразии. Водители-монголы наподобие птиц, имеют природой встроенные навигаторы. По крайней мере у меня была возможность убедиться. Если бы не это чудо, терпеливые грифы попировали бы нами на славу!

Ближайшая задача — попасть на берег озера Оги, где планировался ночлег, и встретиться с семьей пастуха-кочевника, единственными жителями этого пустынного места, была водителем выполнена безупречно. Мы не сделали ни одной попытки заблудиться и уложились в назначенное время. Пятьсот километров — это путь до ночлега. А там до Каракорума — рукой подать.

Стояли первые дни октября с его робкими ещё только утренними морозами, инеем на траве, низким небом. Ближе к полудню, нехотя выкатившееся из-за гор, проспавшее солнце, принялось за свою рутинную работу — его лучи достигли земли и начинали слизывать иней с короткой травы и прогревать твердь. Казалось, сама благодать явилась показать свою трогательную заботу терпеливой природе.

Вывалившись из машины, мы поодиночке разбрелись по траве, подставляя себя теплу и неге. Короткая растительность, покрывающая всё видимое пространство, привставала от земли и, выпрямляясь, хорошела и пушилась, отдавая вовне необыкновенно тонкий нежный аромат.

Так пахнет в больших и чистых гостеприимных домах. Мы всё подбирали и подбирали слова, способные хоть приблизительно обозначить привлекательный запах. Выделили ноту

свежести. “Степная воля пахнет так, как пахнет Князь всех трав — типчак”!

Водитель из местных сказал, что это самое распространённое растение Монголии, которой отродясь питается всё живое. Выходило: все яки и лошади, коровы, козы, овцы, верблюды и свободно пасущиеся свиньи едят в основном эту травку, потому что она в большинстве и покрывает бесчисленные лбы сопок, предгорья, долины.

Когда мы позже попробовали разные продукты, сохраняющие непревзойдённый вкус свежего и живого мяса, молока, сыров — решили: типчак в истории кормления животных, а значит и народа вместе с ними — совершенно бесценен.

Солнце, уже смахнувшее иней с травы, преобразило покров земли на глазах из белого в изумрудный. Хотелось без цели бродить и блаженно дышать вкусным настоем. Кое-кто отправился"по надобности". Кстати, на бесконечно просматриваемом пространстве это решается изумительно просто. Изредка стоят как суслики невысокие камни. Туда ты и можешь сходить по нужде. Остальные, как только ты взял определённое направление, деликатно отвернутся и до твоего возвращения будут заняты неторопливым разговором.

Прогуливаясь рядом с машиной, я заметила под ногами жёлтый кружок с дырочкой посередине. Переводчица Соелджин сказала, что это часть украшения одежды, вроде пуговицы и добавила:

— Здешняя земля нашпигована мелочами прежних человеческих существований. Мы стоим на Великом Шелковом пути. Он до сих пор подобен бесконечно движущейся ленте транспортера.

Путь после привала стал вдвойне интересен. Теперь не только дальние горы с еле различимыми знаками монастырей привлекали меня. И не только грифы, рассевшиеся на небольших возвышениях, точно самодержцы, сторожащие неведомые сокровища.

Лисы, нередко бегущие рядом с машиной, и не обращающие на неё никакого внимания, тоже стали привычным явлением. Даже идущие вдоль ручья, похожие на драгоценности, утки-мандаринки с безупречно проработанным ярким рисунком оперения, перестали вызывать междометия восторга.

Воображение полностью заместило действительность. Картина движущегося торгового каравана, неизвестно из какого времени, предстала во всех деталях. Я была в самом центре на одном из верблюдов, бережно несущим меня в мягком седле.

Живая цепочка на всю длину была видна определённо сверху. Еле заметно среди бурой травы змеился путь. Дальние, едва прорисованные горы, приблизились, словно их сдвинули. Дорога проснулась, вздрогнули неровности на ней, и, потянувшись, она ровным гулом приветствовала вступившую на неё гигантскую сороконожку.

Караван оставлял на пути следования запахи, звуки фыркающих животных, крики погонщиков, степенные разговоры занятых расчетами торговцев, резкие вскрики ссорящихся женщин, их нежный утренний запах. Последний дым погасшего костра все еще стлался над утрамбованной колеей. Поварихи прилаживали к дорожным сумам начищенные котлы, которые только что накормили всю эту ораву.

А дорога между тем старательно вбирала в себя метки жизни сегодняшних путников. В многочисленные трещинки, под камешки, укрывая слоем пыли, она впечатывала оторвавшиеся пуговички расстёгнутого на ночь платья, ленточку из косы, монетку, нечаянно ускользнувшую из кошелька, оберегающий амулет, накануне небрежно закреплённый, износившийся каблук, зеркальце, записочку с любовным словом. Да мало ли что странствующие торговцы, воины, скотоводы могли по рассеянности упустить из усталых, неловких рук и подарить земле. Она бережно прячет артефакты в своё бездонное чрево. Для них настанет свой час! Запахи, звуки, вздохи, всхрапы, смехи и вскрики сонных людей и животных, как и бодрствующих, тоже застыли вдоль дороги, впитались в самый её прах и спят до поры до времени, пока праздный любопытный человек вроде меня не потревожит покой не заинтересуется, не уловит, не поймает, например, тихий смех влюблённой парочки.

И тогда бытие само радо угодить внимательному. Вот прорезалось ржание лошадей и потянуло потом разгорячённых животных. Властные люди гортанными криками доводят разношерстную толпу до состояния одного организма, подчиняя своей воле кочевников, животных, их желания и даже вещи.

Караван идёт, повторяя изгибы пути. Стихают звуки, дрёма и оцепенение овладевают идущими и едущими. В вышине вовсю заливаются невидимые птицы.

Я, зависшая над движением, осознаю себя наблюдателем грандиозного спектакля. Отрезвляет чувство чьего-то присутствия. Догадка совсем рядом. Это Творец вместе со мной рассматривает извивающуюся ящерицу каравана, прилепившуюся к колее торгового Пути. Мы в сговоре — мы знаем, что являемся частью этой истории. Нахлынувшая волна любви и благодарности объединяет меня с тайным Товарищем.

В это время то ли мираж, то ли видение распадается как затухающий экран, отдавая пространству всё промелькнувшее в виде волн и частиц.

На последний вопрос, вспыхнувший в сознании — а кто придумал всё это?! — на небе, прямо над гладью водоема, куда мы держим путь, чья-то рука рисует — "Ацмуто".

Гигантская кулиса отделяла день от ночи. Заходящее солнце дарило нестерпимый для глаз драгоценный пурпур своего величия. В берег мягко уткнулась лодка, трое рыбаков вытащили мешок с зазевавшимися обитателями расстилавшегося перед нами горного озера.

Вечер, проведённый в гостеприимной юрте кочевников, длился и длился… Похоже, мы выпали из времени. Пока шуршащие блюдца кизяков отдавали солнечную энергию аккуратной буржуйке с огромным казаном, полным золотого взбулькивающего масла, женщины, сидя на корточках рядом, ловко препарировали белую рыбу, каждая на своей гладко оструганной доске.

Мужчины и дети с пиалами айрана вели неспешный разговор. Распространившееся тепло сделало их лица таким же пурпурными как заходящее солнце. Слегка желтоватые куски омуля просто таяли во рту. Благородный вкус и запах напоминал едоку, чего он лишился, выбрав цивилизацию.

В просторных, жарко натопленных юртах, разубранных коврами, белоснежные коконы постелей с воздушными одеялами из шерсти яков тотчас перенесли нас в сладкий сон.

Под утро некий таинственный зов выманил из тёплого убежища под небеса. Все вокруг, включая четырехсоткилометровую цепь желтых барханов и жухлую траву, обросло кристаллами инея. Как невесомые растения они колыхались от легкого ветра и искрились в свете луны, звезд и первых лучей солнца. Тишина завораживала полным отсутствием звуков, а невероятно близкие звезды пересвёркивались над головой наподобие бенгальских огней.

Фантастическая картина была наполнена содержанием. Красота и любовь присутствовали в каждом атоме мирозданья. Боясь, что это исчезнет, я стояла не шелохнувшись. И наверное со временем ушла бы в песок, кабы не обжора-верблюд, решивший позавтракать спозаранок. Он нарушил мой столбняк, сорвав лакомые веточки с дерева, у которого меня застало изумление…

Забравшись под тёплое одеяло, я пролила немало слёз, оплакивая пустое своё существование. Ничтожные мелочи, ничтожные обязательства, которым я придавала вес и значение, хлопоты, лишённые настоящего содержания, мелкие желания, навязанные кем-то долженствования, праздные, сжигающие время развлечения, жалкая возня вокруг жизненных благ, все эти успешности, ревностное служение мнимым ценностям…

Они растратили мою жизнь. Не дали укорениться. Засыпали дешевым конфетти успокоения… И что же случилось с даром жизни? Бесценная жизнь оказалась"даром напрасным, даром случайным"?

Ну уж нет! Я здесь для того, чтобы понять важное, освободиться от нечистоты.

Над малым островком жилья, над застывшей чашей до краёв полной прозрачной, светящейся воды, небо воздвигло розовый купол, ежесекундно играющий живыми красками рассвета. Подпитанные флюидами солнца, все мы чувствовали подъём сил. Бодрил морозный утренний воздух, вобравший запахи уходящей осени, приправленный тонкой струйкой дыма сгоравшей в очаге сухой травы.

Хозяин занимался с табуном, укрощая молодых жеребцов. Женщины молчаливо и сосредоточенно, почти священно, готовили завтрак. Белая скатерть, голубые пиалы, полные свежего напитка, горячие лепёшки с румянцем припёка и миски несравненной янтарного цвета пенки. Мало того что пенка — произведение неизвестных монгольских кулинарок, необычайно вкусна как десерт. Это ещё поставщик фантастической энергии для мозга. Трудно остановиться, поедая этот продукт. Поэтому нам вручают лакомство при расставании — дорога неблизкая, пригодится.

Безупречное чутьё и на этот раз не подвело водителя. Глазу не за что зацепиться, все сопки одинаковы, как бараны в стаде. Но мы минуем пасущихся яков, верблюдов, табуны лошадей, коз… и открывается долина — та самая… куда мы стремились.

Белеющий вдалеке монастырь Эрдэнэ-Дзу — сохранившаяся точка духовного пространства Монголии.

Монахи, узнав что мы приехали ради знакомства с дацаном, стали с энтузиазмом устраивать нас на ночлег. Ужин и беседу назначили через два часа. Всех повели осматривать монастырское хозяйство.

Мне захотелось побыть одной. Сразу за воротами начиналась пустошь. Сумерки старательно укрывали соседние сопки. Впереди вырисовывались неясные очертания юрты. Идти пришлось недолго. Через приоткрытую дверь струился тёплый свет. Войдя внутрь, я сразу остановилась. Примерно тридцать человек в белых одеждах образовали чёткий круг. В середине горел огонь. Перед каждым стояла на подносе пиала с айраном. Все смотрели на пляшущие языки пламени. Невероятно, но присутствующие были мне знакомы. Приветливо улыбаясь, они приглашали занять свободное место.

Здесь были и самые близкие и дорогие мне люди, и те, с которыми отношения едва теплились, а то и вовсе сошли на нет. Я переводила взгляд с одного лица на другое и поняла, что не могу вспомнить некоторые имена. И всё потому, что в том времени, где мы были вместе, их лица отягощали заботы и переживания. Сейчас они были другими: спокойные и умиротворённые, без печати пережитого опыта. До меня дошло — я вижу души.

Голос подруги прозвучал необычно отчётливо — меня всецело захватило сильное чувство общего внимания:

— Мы собрались ради тебя. Ты просила об этом. Ты хотела знать, что тебе надо сделать перед уходом. Здесь те, с кем у тебя не завершены отношения. Посмотри внимательно. Запомни. Выпей с нами напиток и возвращайся в монастырь. Тебе предстоит самое главное дело в твоей жизни. Ты здесь, чтобы это узнать.

С фотографической точностью все присутствующие отразились на экране, прямо у меня перед глазами. Вспомнила каждого. И поняла — впереди нешуточная работа. Предстояло просмотреть все запутанные отношения, понять их, простить и самой заслужить прощение. Мне показалось, что все обняли меня.

Крепко зажмурилась, чтобы не заплакать, а когда открыла глаза, увидела разрываемое ветром пламя толстой свечи, зажатой в руке. Всё вокруг тонуло в густом сумраке, смешанным с холодным туманом. Юрты, из которой я только что вышла, больше не существовало. Мне навстречу спешили монахи с факелами.

Примечание:

* «Ацмуто» — непостигаемая сущность Творца, высшая сила сама по себе, существующая независимо от творения. (Кабалла)

Станция Мереть.

Это сладкое слово “дорога” живёт во мне как камертон. Оно установилось и резонировало в каждой клеточке тела. Стоило слову возникнуть в мыслях или прозвучать, я преображалась. Кровь как будто вскипала в руслах вен и, подгоняемая вестью, бежала быстрее и становилась горячее. Какая-то сила влекла всё равно куда. Лишь бы идти, бежать, ехать и вглядываться в постоянно меняющийся узор мира.

Всепоглощающий интерес был так велик, что дороги, в моём сознании паучьей сетью оплетая Землю, соединяли всё в один большой дом. Скоро самые разные названия стали для меня означать определённую местность, направление. Начало всему положила бабушка, собиравшая для аптеки травы.

Нам приходилось много ходить, и дороги приобретали особенные признаки и названия. Она терпеливо учила их различать. Даже просёлочные дороги, что нам чаще всего встречались, были самые разные: битые, торные, накатанные, конные, щебёнчатые, пешие, саженные — обсаженные деревьями. Не сразу я запомнила эти различия.

Вначале все промерила ногами. И по мере того, как росли мои ноги, и взрослела я, дороги становились тропинками, стезёй, направлением, железнодорожной колеёй, шоссе, еле заметной тропкой среди лугового разнотравья, дорогой зверья, идущего на водопой, рыбачьей извилистой стёжкой по берегу ручья или маленькой речки.

Сколько бы их ни попадалось и в каких отдалённых местах они не находились, мой интерес, моя любовь к этой натоптанной человеческими подошвами тверди, умиляли своей близостью к человеку, служением ему. Дорога и дорога́ были для меня однокоренными словами. Дорога соединяла человека с жильём, с людьми. Она была спасением, метой жизни, надеждой. Дорога дорога́ путнику как ничто другое.

Добравшись с бабушкой на грохочущем поезде до полустанка, близ которого в ложбинке приютилась деревенька, мы спрыгнули на горячую гальку. Поезд, как живая огромная гусеница, помахал нам красным флажком последнего сочленения, просвистел и оттумтумкал. Мы оказались перед небольшим строением станционного служащего, почти невидным из-за облепивших его рябин. Под козырьком крыши на голубом фоне четко выписано слово.

— Сможешь прочитать, — спрашивает бабушка. Я стараюсь:

— Ме-ре-т ь.

— Мереть, — повторяет она. — Название такое, подрастёшь расскажу, что оно значит. Да ты не бойся. Это только слово. Без смысла оно пусто. А вот если будешь знать:"Мёртвый не живёт, а живой не умрёт", — тебе в помощь. Я вскинулась с вопросом:

— Как это “живой не умрёт”? Моя воспитательница сказала:

— Это тебе ключик мудрости, сама разгадай, как он открывает. Я тебе часто буду повторять — поймёшь! А пока нам надо отмахать всю длинную тропку, которая в берёзовом перелеске прячется.

Реченье не давало мне покоя полжизни.

Запомнившихся дорог много. Одна под стук колёс перенесла меня в тишайший алтайский городок, где за четыре года я узнала множество путей и тропинок, как на земле, так и в жизни. Другая, — наиважнейшая, выстраданная мною, привела в Новосибирский университет.

Во время учёбы в педучилище, дня не проходило, чтобы я, как о любимом, не вспоминала о своей мечте: истрёпанная чёрно-белая фотография университета лежала под облаткой паспорта и всегда была перед глазами. Я просто физически видела огромное Вместилище знаний, ждущее алчную, меня.

Житейские препятствия задерживали встречу, последняя — год работы в школе. Надо было скопить денег на одежду и учебники. Но закончилась и эта отсрочка. И вот я красуюсь на специальном первом в жизни празднике в мою честь.

Педколлектив провожал меня сердечно, как родную. Все высказывались в том роде что, мол, учительница я — по призванию и человек хороший. Еле стерпела, чтобы не разрыдаться. Ни разу не вспомнила, как поначалу опытные коллеги и так, и эдак испытывали меня на… да просто ревновали к профессии. Но сегодня они на высоте.

Каждый подарил что-нибудь для новой жизни: шкатулку с совой — учитель труда, англичанка-Кристина, с которой мы год лоб в лоб каждый вечер проверяли тетради, — косметичку с помадой. Физрук — кроссовки.

Директор сказал, что я оправдала его ожидания. Если не сложится, то милости просим, возвращайся, будем рады. При этом все переглянулись, зная, что директор любит меня втайне. Он протянул конверт:

— В нём билет и деньги на обратный билет, ну и на всякий пожарный…, — добавил он, засмеялся и достал две чашки на фарфоровом подносике. — А это от меня, — сказал он, порозовев, — ты чай пить любишь — вспомнишь.

Все стали рассматривать чашки, на которых красовалась пара пекинских уток. Потом мы стали пить портвейн и, как водится, вспоминать всякие хохмы из школьной жизни и проверки районо.

Всё прошло душевно. Закончилось тоже хохмой. Англичанка Кристина, ростовская модница, чтобы я на новом месте в грязь лицом не ударила, решила научить правильно красить губы.

— Девочки и мальчики, а сейчас поиграем, — тараторила она, расставляя перед нами помады и подводки. — Дело это не простое, зато приятное.

Дурачась и исходя словами, она стала рисовать нам губы и делала это, надо сказать, очень быстро и озорно. Вскоре все смотрелись в карманные зеркальца и смеялись до красноты лица. Мужчины тоже получили по паре губ и изумлялись преображению, кривлялись и гримасничали. Мы вели себя как дети и не замечали этого.

* * *

По тропинке через лес к университету я не шла — летела, сбывалась моя мечта. О предстоящих экзаменах не думала ни одной минуты, и, как оказалось, напрасно. В руках у меня был лёгкий чемоданчик и маленькая сумочка, приютившая новую вещицу — косметичку с помадой.

Лес был как храм: его громадные сосны уходили в небо, и там их кроны соединялись. Открытое полуденное солнце сеялось через сетку ветвей, доходя до земли в виде золотой пыли. Она проходила через меня. Было тепло, радостно и немного ёжило.

Несмотря на отличное настроение, мне не хватало уверенности в себе, я шла сдавать документы в приёмную комиссию, хотелось предстать во всём блеске. Кристинин урок, помада и зеркальце сделали своё дело — с такой красотой хоть на штурм Эвереста! Из блаженного небытия меня выхватил женский голос:

— Абитуриентка… поступать приехала.

Передо мной стояла невысокая коренастая женщина с толстым портфелем. Как она подошла незаметно, ума не приложу. Профессорша, наверно. Она улыбалась, но как-то нехорошо.

— Да. Вот… приехала.

— Помада, которой ты наваксилась, сделала твоё лицо глупым и вульгарным. На, вытри.

Она подала мне чистый платок.

— Красота — материя деликатная… Возможно, тебя здесь научат этому. Надеюсь, ты не обиделась, — спохватилась она, увидев мои глаза полные непролитых слёз, — а впрочем, это неважно!

И пошла дальше, помахивая своим толстобрюхим портфелем, оставив меня в злом столбняке.

Нельзя описать словами, как поразил моё чувствительное существо её грубый удар. Всё рухнуло, и обломки сыпались и сыпались: кололи меня, били, обволакивали пылью. Грохот раздавался внутри и снаружи. Было трудно дышать, и хотелось не быть. Оставив на тропе злосчастную косметичку, ненавистный артефакт мимолётного счастья, я как раненое животное, поползла в заросли.

Найдя укромное место, бросила чемодан, улеглась рядом и дала волю слезам. В их солёной воде проплывали мысли:

— Вот и понадобился обратный билет… Директор как в воду смотрел. Наколдовал… Да как она смела… Я взрослая… Не хочу, не хочу, чтобы меня такие учили! Она просто из зависти… А может, отравилась плохой едой! А вдруг болеет неизлечимым? Уеду… Сейчас же!

Успокаиваясь, я услышала робкий знакомый голос добро бубнящий вне меня:

— А как быть с моей задачей?

— Где взять уроки, что я наметила?

В полной растерянности я пересматривала сложившуюся за несколько лет картину преображения. Университет был тем сундуком сокровищ, к которому меня неудержимо влекло. Разбуженный ум, крутил и крутил вопросы, на которые я искала ответы:

— Кто я на самом деле?

— Откуда пришла и куда уйду?

— Есть ли смысл у жизни?

— Что делать, чтобы приносить пользу?

Сказки глубоко прятали истину, говорили о ней обиняками; писатели, продираясь через дебри отношений и чувствований, лишь намечали путь к ней; стихи — слишком метафоричны и увёртливы; философы малопонятны. Точные науки, мне казалось, подбираются к ответам ближе всего.

Это убеждение и привело на тропу, с которой только что, одним щелчком чуть не столкнула меня учёная дама.

Голубые купола Бухары.

У меня появилась подруга. Её звали Алла. Она всегда что-нибудь читала, наматывая на палец кудрявую прядку волос, или обдумывала прочитанное, ни на что не реагируя. Надо было дотронуться, чтобы пробудить её. Тогда она улыбалась всем лицом. Приветливо. Проникающе. Призывно. Мечтательно. Нежно. Светло. Шаловливо. Меня её улыбка завораживала, как всё необычное и удивительное.

Знакомство произошло случайно. Что ещё мы можем сказать, когда абсолютно не умеем распознавать то, что происходит с нами и вокруг нас! Причины так надёжно упрятаны.

Мы позже всех получили направление на заселение в общежитие. Оставалась незанятой однокомнатная квартира на первом этаже, как раз на двоих. Она училась в группе филологов. Вскоре выяснилось: её как и меня безудержно манит Восток. Проклюнувшийся интерес к мистике звал туда, где люди давно пытались уловить единство всех вещей. Киножурнал перед фильмом"Ночи Кабирии"подсказал адрес: “Голубые купола Бухары”.

Позади первая сессия. Каникулы. Благословлённые мамой подруги, упакованные её же стараниями съестным, осваиваемся в общем вагоне поезда. Вслушиваясь в незнакомое наречие и поглощая домашние пирожки с ливером, разбираем свои выписки из Большой Советской энциклопедии и записок Мейендорфа, вышедшие в таком далеком 1820 году!

Вагон забит под самый туалет. Мужчины, в возрасте за сорок едут, как видно, с сугубо практичными торговыми целями. Всё завалено мешками, сумами, сумками и прочими вместилищами хозяйственного назначения. Везли продукты и мануфактуру, посуду — нужные вещи, но также кур и петухов, которые не хотели сидеть спокойно в неволе грузового ящика, и мы видели, как хозяин вливал им в клюв какую-то жидкость, после которой пернатые утихли.

Разглядывая черноголовое население вагона с высоты верхней полки, мы искали в них черты тех племен и народов, которые оставили след в генетическом коде наших попутчиков-узбеков. Завораживали сами названия: согдийцы, бактрийцы, арулаты, которые некогда существовали на земле, радуясь и печалясь. Вот только на поезде они точно не ездили, зато с нами в такт покачиваются их потомки, несущие в себе многочисленные картины прожитых жизней.

Мы с подругой, нисколько не обременённые существующими историческими познаниями (некогда было подготовиться, сдавали экзамены) безудержно фантазировали, наделяя попутчиков такими историями, какие их собственная просто не могла допустить хотя бы потому, что в наших выдумках события не соответствовали времени… Впрочем, так поступали, как оказалось, не только мы с Аллой, но и маститые учёные. Да простит всех нас Господь! Ведь на самом деле всё существует одновременно, не так ли? Подумаешь, закрученный свиток бытия чуть-чуть перекосился…

Носители двух с половиной тысячелетнего эволюционного пути, ничуть не подозревая ни о своей важности хранителей времени, ни о наших измышлениях, были заняты насущным.

— Девушки, давайте к нам. Закусывать будем, ехать далеко.

Мы взяли свои припасы и спустились вниз. Кажется всё население вагона хлопотало в устройстве стола. Проводница вынесла множество маленьких чайников на круглом подносе. Стопка лепёшек и сахар были в центре пиршества. Их окружали горки высушенных на солнце абрикосов, просвечивающих своё медовое нутро и больше похожих на золотые монеты. Вишнёвый изюм хотелось нанизать на нитку как бусы. Впервые увиденные гранаты с вывернутыми наизнанку ячейками, полные кареглазых блестящих семян, казалось тоже смотрят на нас с любопытством.

А не в таком ли укроме баюкается в человеке его тайное, до поры неизвестное и потому несуществующее?

Мужчины одеты в стёганые халаты, перехваченные платками. Мы решили, что этот наряд прибавляет достоинства. Они степенно, по-домашнему, расселись на лавках и не спешили с едой. Две женщины, в своих узбекских платьях, привлекательные движениями и именами, приятными слуху — Олма-опа и Дилма-опа, споро и ловко пододвинули каждому чайник и пиалу. И дальше хлопотали за столом по-домашнему — незаметно.

— Мы здесь все знакомы, часто вместе ездим, а вот вы куда путь держите и зачем? — попивая чаёк, поинтересовался заметный среди них седой грузный аксакал в полосатом халате.

Пришлось выкладывать. Сотрапезники не сдерживали своего удивления. Переговариваясь частью на своём языке, частью на русском, они выражали одобрение.

— Так-так, значит, поглядеть на наши чудеса едете, — забросали нас вопросами:

— Знаем ли мы, что Бухара означает обитель знания?

— Слышали ли про Улугбека, Авиценну?

— А Бахауддина Накшбанди? — с ним получилась заминка, мы не знали его.

— Омара Хайяма читали? Что скажете?

Моя подруга, перед поездкой мусолившая томик Хайяма, продекламировала:

Всё, что видишь ты, — видимость только одна,

Только форма — а суть никому не видна.

Смысл этих картинок понять не пытайся —

Сядь спокойно в сторонке и выпей вина!

И будто занялся бикфордов шнур. Скоро стихи читали в разных концах вагона на узбекском и арабском. Тоже не ударили в грязь лицом. Мы впервые видели столько людей, говорящих стихи!

Неудивительно, что две девушки, без присмотра путешествующие, стали объектом пристального внимания, градус интереса повышался с каждой минутой:

— У родственников или знакомых остановитесь?

— Никого нет? А где жить будете?

— В гостинице.

— В гостинице дорого!

— Помолчите, пусть Карим-учитель скажет, где остановиться, он с рожденья в Бухаре живет.

— Скажу и покажу. В центре есть старое медресе, там нынче самая дешёвая гостиница, — его слова вызвали общее одобрение. — А чтобы вы, красавицы, не заплутали в махаллях, план нарисуем, а вы примечайте, запоминайте.

Несколько мужчин разложили на столе вырванный из тетради двойной лист, и началось коллективное творчество. Обозначив центр с его основными улицами,"картографы"определили местоположение, как они считали, главного объекта — цитадели Арк. Наперебой попутчики называли нам свои любимые места в священном городе, и каждый утверждал, что оно самое-самое.

Сладкая еда, монотонное покачивание, доброе внимание попутчиков подействовало как снотворное — нас немного развезло. Мы вышли.

В маленьком тамбуре было прохладно, через мутное стекло издалека набегали одинокие огни, как кошачьи глаза, прошивающие черноту зимней ночи.

Хлопнувшая дверь впустила двоих мужчин, по запаху — в сильном подпитии. Не успев рассмотреть нас, они сразу сделали стойку:

— А кто нас ждёт — поджидает? — Девчонки, вы давно тут? Как же мы вас не видели, вы из этого, общего, будете?

Они нависли над нами с двух сторон, и не давая пошевелиться, теснили к окну.

— Хочу вот эту, статуэтку, заявил Толстяк и начал лепиться к Алле.

— Мы забираем вас с собой, мы вас нашли — вы наш трофей выкрикивал Толстяк.

Становилось шумно. Блондин, вывернув шею, разглядывал меня, как будто прикидывал, с какой стороны лучше кантовать. Алла, смеясь, отбивалась и уворачивалась от рук Толстяка, а я, поняв, что мирная пока возня может в любой момент обернуться нехорошим, громко выкрикнула:

— А мы здесь не одни!

— Конечно! Мы с вами, — пьяно выделывался блондин.

Ухватившись за меня, другой рукой стал тянуть дверь. Пока он воевал с ней, со стороны нашего вагона подошли Учитель и Аксакал.

— Что тут происходит? Спать, спать, девочки! — Они встали между нами и мужчинами.

Соотечественники, сопя и переругиваясь друг с другом, отступили и пошли восвояси. Не отвечая на благодарности, Учитель пенял:

— Рано вам одним ездить. Долго ли до беды.

До беды всегда рукой подать, если её выбрать. А можно ли прожить без разнообразного опыта, который уготовила жизнь?

* * *

Услужливая память при слове Бухара разворачивает картину синего. Купола и минареты неоспоримыми знаками утверждали приоритеты древнего города. Они вели с небом игру: кто краше. Лёгкие запахи дыма, настой человеческого существования, пришедшие издалека ветры и вездесущий аромат зелени действовали возбуждающе. Незнакомые звуки речи, призывы мулл на молитву немножко пугали скрытым смыслом. Встреченные люди казались не вовлечёнными в тяготы жизни. В них не было суеты.

Старинное медресе, превращённое в гостиницу, перенесло лет на двести назад. Служитель в тёплом ватном халате и войлочном колпаке, взяв деньги за проживание, ритуально передал длинный ржавый ключ, не спеша прошаркал в центр открытого двора, указав на выстроившиеся над одним жёлобом умывальники с длинными носиками, сказал:

— Мыться — здесь! Вот это, — его рука вытянулась к большому камню в середине двора, — стол для Корана. Ничего не ставить, не ходить ногами! Худжра на втором этаже.

Так и сказал — "худжра". Мы поняли — комната. И важно пошёл к себе.

Девятиметровая комната с окном без стекла вмещала две узкие лежанки и ниши при них, доверху забитые стёгаными одеялами. Маленький одноногий столик выглядел в этой компании излишеством. Белья не полагалось. Мы молча уселись на высокие лежанки, и навалилась тишина. Я представила череду мальчишек, сменявших друг друга в этой худжре, зубривших доступные тому времени премудрости, развивающие душу. Где они?!

Алла прервала молчание вкрадчивым: “Нас ждет неизвестное…”

Попутчики на прощанье вручили, заботливо нарисованную карту с узнаваемыми очертаниями памятников, испещрённую восклицательными знаками, адресами, фамилиями. А ещё авоську. Разлегшись на лежанке, она демонстрировала щедрость опекавших: янтарный урюк, шуршащие головки орехов, гранаты, жёстко держащие своих сверкающих пленников, изюм и манящие свежей зеленью полураскрытые фисташки. Лепёшки с пятнами румянца, отметинами породившей их печи, и строгие треугольники самсы были завернуты отдельно в белую тряпицу. Мы ели это и на уровне нёба и языка ощущали, как вместе с удовольствием входит нечто от взрастившей их земли.

Нетерпение лицом к лицу встретиться с толщей времени, упрятанного в купола, высокие минареты, в могучие крепостные стены, в пыльные дороги, усталые стволы шелковиц, торопило побыстрее закончить завтрак.

Решили начать с крепости. Карта подсказала кратчайшее направление. Но уже на перекрестке мы дружно поменяли маршрут. Будоражащий букет из дыма, жареного мяса, сена и трав гулял далеко за пределами базара. Ноги сами привели к нему. Стоило сделать первый шаг, и мы, как пчёлы в меду, увязли в его чреве.

Вокруг бурлило другое бытие. Оно клокотало подобно фумаролам и даже попахивало серой. Симптомы вроде расстройства речи не замедлили сказаться. Глаза не успевали объять разбушевавшийся мир вещей. Похоже, мы попали в “обжорку”. Ларьки и ларёчки, длинные едальни, уходящие куда-то вглубь, маленькие ниши-утробки испускали в прохладный воздух запахи жареной баранины, красного перца, лука, чеснока, зиры, корицы. На помостах и низеньких дастарханах призывно выстроились чайники под парами. Рядом колонны лепёшек, посыпанных тмином, кунжутом, кориандром и просто в наколках рисунков всевозможных извивающихся растений. Между колонн лепёшек, как в бальной зале — прозрачные вазочки на тонких ножках, несли горки чак-чаков, полосатые, в инее мучки, леденцы парварды и округлые пузики орехов.

Мы прошли, искушаясь, мимо ёмкостей, породивших пловы, лагманы, манты. Не удержавшись, попробовали горячую самсу и чуть не запели вслух. Базарный мир, ошеломил, вобрал в себя, поглотил.

Захотелось стать торговцем и раздавать из огромных плетёных корзин виноград, затеняющий свою красоту беловатой дымкой; брить острым клинышком голову табунщика; отмерять охапку сена для осла; отделять неуловимым движением блестящего, отливающего синим, ножа-пчака, мясо от туши, отдающей в холодный воздух последнюю жизнь клеток; сидеть на высоком стуле в ворохе зелени и трясти кудрявые пучки кинзы, чтобы они, рассердившись, испустили аромат, нюхать, поддразнивая зевак, бордовые стебли базилика.

Поманило уйти в глубину старого караван-сарая, укрывшегося под сенью корявых олив, стать там подавальщицей и понять то, что ведомо ей…

Горячий разваристый горох с крупинками серой соли в бумажном кулёчке, съеденный вместе с другими едоками, приобщил нас к местному племени и сказал больше, чем пространные описания здешнего быта и нравов.

Праздношатающиеся, мы столкнулись с человеком, похожим на странствующего дервиша, по виду долгоживущим и мудрым. Из глубины тёмного лица посверкивали два голубых осколка.

— Солнце моё и Луна, подходите, найдите своё счастье! — жестом фокусника он выбросил руку, и колокольчик в ней мелодично звякнул. На груди, поверх халатов, висела на плетёном ремешке клетка с маленькой птичкой. Перед ней кучка скрученных белых бумажек. Окошко было открыто, птица сидела и вертела головой.

Стало очень азартно, мы с радостью протянули монеты, птица, клюнув раз-другой, вытащила наш жребий. Мы отошли и не без волнения развернули.

У Аллы четко выведено:"Шастье втибе".

Моя участь была вписана другим почерком — неуверенной тонкой вязью: «Шастье и нишастье закончились".

Мы зашлись от смеха.

Алла потащила меня к предсказателю. — Неправильное гадание, пусть даст другой ответ.

Старик принял бумажку, прочитал, усмехнулся, сказал с прищуром:

— Щютка, такая щютка! Посмотрел на меня, ещё раз в бумажку.

— Не нравится? Сейчас другую дадим, но только в последний раз.

Он ловко просунул два пальца в клетку, птица заверещала, вытащил бумажку и с поклоном передал мне.

"Шасливый твой Бох!!!" — вот что обещало мне сговорчивое провидение.

“Случайного не бывает” — повторяю я вслед за Левкиппом, первым философом, оставившим своё утверждение для потомков. — "Ничто не происходит наугад, но всё по причине и при необходимости". Не умея ещё распознать, зачем мне понадобилась Бухара, я вплетала всё увиденное в свою жизнь, пообещав себе когда-нибудь насладиться открывшимся.

Усыпальницы древних правителей, отделанные с пышностью, не знающей ограничений, несли также бескорыстную любовь неизвестных мастеров Богу, которому молились. А кому другому ещё можно было сочинять эти узоры, не думая о бренном, получая лишь еду. Только в чистом пространстве души могли возникнуть фантазии, каким не место на Земле.

Хитросплетения листьев, цветов и птиц, их кружение образует сложный танец, а может таким способом написана молитва? — "Велик Творец, и только ничтожный узрит Его".

Мы стояли перед медресе Чор-Минор, захвативший внимание красотой пропорций. Не было никаких сил прервать ненасытное созерцание.

Несколько дней наши глаза, подобно скупердяю, подбирающему каждую копейку, тащили в тайное хранилище без меры и без разбору: лазоревые свечи минаретов, устремлённые навстречу небесам; вырвавшийся из земли ковёр, набитый свежими розами с одной увядшей в центре; портал с птицами счастья, несущимися к солнцу; благородный облик старца-смотрителя, словно только сошедшего с восточной миниатюры, посасывающего за щекой урючину, заботливо вложенную утром в карман невесткой; торжественный пандус, ведущий в крепость Арк, как в Рай; голубой с зелёным, кусочек майолики под ногами, не то упавший с высоты некрополя, не то забытый реставраторами…

Мавзолей Саманидов, поражающая зрение площадь Ляби Хауз, белоснежные мечети с голубыми куполами казались нам личными посланиями мастеров, зодчих. Возникшее чувство причастия к театру жизни проявило новое качество — хотелось стать самому хранителем уникальных древностей. Чтобы, не дай Бог, не исчезли бы они с лица земли.

Пора было уравновесить это пиршество простыми вещами, например, хорошенько поесть и выспаться. Не получилось…

Возле гостиницы, мимо которой мы шли, остановилась машина, и несколько человек стали выгружать аппаратуру. Наши пути пересеклись: мы увидели двух попутчиков — Толстяка и Блондина. Побросав ношу на землю, они с криками:

— Девчонки, мы вас искали! Вы где прятались! — Подхватили нас под руки и крикнув двум оставшимся товарищам:

— Мы сейчас вернемся, — они дружелюбно, запросто повели нас в гостиницу.

— Снимали хлопкоробов — героев Труда, они нам дастархан с собой дали, пировать будем.

Так мы оказались в просторной комнате, большую часть которой занимал массивный четырехугольный письменный стол, явно здесь случайный. Блондин убежал, а Толстяк очень ловко очистил поверхность от набросанных мелочей и, беспрестанно искря улыбкой, выплёскивал бурлящее оживление:

— Вы нас извините, там в поезде мы назюзюкались немножко… Бывает и на старуху проруха! Рассказывайте, где были, что видели. Как вам оплот древности? Грандиозно, правда?

Переглядываясь с подругой, мы договорились — останемся.

Дастархан накрывали дружно, за день все проголодались. Пока суетились, познакомились. Группа из Свердловской киностудии снимает сюжет о жизни хлопководческого хозяйства. Толстый — Вадик, редактор, Блондин — Олег, кинооператор, ну и осветитель, и звукооператор.

Мы назвались тоже. Принадлежность к Академгородку вызвала оживление:

— У вас там и дворняжки наверно ученые звания имеют!

— А правда ли, что город непьющий?

— Надо проверить!

Стол получился на славу, плов, заботливо упакованный, даже сохранил тепло. Две бутылки какого-то напитка были разлиты мужчинам, наши гранёные стаканы наполнили шампанским. Пили за встречу, дружбу и знакомство.

В свои неполные двадцать лет шампанское мы пробовали может быть второй раз в жизни, а потому не знали ещё ни его будоражащей провокации, ни реакции тела. Слушая болтовню мужчин, хвастающих своими командировками и гостеприимством увековеченных ими героев, мы всё больше хмелели. Вокруг появилась зыбкость, и лицо моей подруги, сидевшей напротив, раскрасневшееся, преобразилось, расплылось. Улыбка была как нарисованная. Она оживленно спорила с Вадиком, поглаживающим её пальцы. Сквозь разговор я услышала, как Алла в чём-то убеждает Толстяка. Она читала стихи нараспев:

Сквозь эту мглу, сквозь эту сетку

Друг друга видим мы едва.

Чуть слышен голос через клетку,

Обезображены слова.

Был момент, когда мужчины, покручивая в руках длинные сигареты, — мы видели такие в разных местах базара, их изготавливали прямо на глазах, — предложили закурить мне и подруге. Никогда не курившая Алла с опаской вертела белую палочку в руках, нюхала и смеялась.

Мужчины курили. Дым незнакомый, тревожащий сознание, выдернул из памяти картинку моего первого опыта: на ночном дежурстве в Детском доме у меня заболел зуб и сердобольная повар Ульяна, дала мне папироску из пачки Беломорканал, велела глубоко затягиваться и держать дым во рту. Меня вывернуло наизнанку, Ульяна ухаживала и винилась. Последующий интерес пренебрёг опытом. Испытывая обиду, я уединялась где-нибудь с сигаретой и изводила свое нутро. Возникшее при этом чувство вины игнорировалось, зато удовольствие от самого процесса расценивалось мной как свобода выбора.

Блондин в этот раз не обращал на меня внимания, он тоже смотрел на подругу, всё вертелось вокруг неё. Чтобы не выглядеть обойдённой, я лихо чиркнула спичкой и затянулась. Ничего не поняв сразу, я вдохнула дым ещё и ещё. Через некоторое время почувствовала, что надо немедленно покинуть комнату.

Шла я плохо, ноги стали ватными, внутри было полно дыма, он давил на плечи. Туалет оказался в конце длинного коридора. Там пропали, наверное, четыре из пяти чувств, которыми мы ощущаем мир. Что-то крутилось во мне, вызывая панический страх. Глаза отказывались давать картинку окружающего. Навалилась тьма. Тело моё корчилось, извергало всё и стремилось стать чистым.

Как только телесный протест прекратился, вернулось сознание, я поняла всё мгновенно: сигареты были с анашой! Попутчики узбеки о ней рассказывали.

Вернувшись в комнату я увидела только Толстяка и Аллу, которые всё так же громко смеялись. Алла жестом пригласила присоединиться. Толстяк, посылая в мою сторону какие-то пассы, пытался поцеловать подругу в шею, она отбивалась. Оторвавшись от неё, он скачками приблизился ко мне и, смеясь и кривляясь, повернул к двери:

— Проветрись, уйди!

Вернувшись к Алле, Толстяк некрасиво, накось, взял её на руки и понёс, но зацепившись за ножку стула, уронил. Кажется, она ударилась об острый край стола. Тут подоспела я, и поднимая отупевшую от падения подругу, громко говорила ей в ухо: “Надо уходить”! Ещё смеясь, она вдруг сильно побледнела и сделалась вялой. Толстяк засуетился, стал трясти над ней полотенцем, открыл окно и нырнул в дверь.

Укладывая подругу на кровать, я увидела, на виске ссадину с выступившей кровью. Вернувшаяся с Толстяком компания присоединилась ко мне, бестолково щупая пульс, расправляя на лбу мокрое полотенце. Толстяк притащил большой пузатый чайник и, наполнив пиалу, бухнул туда полсахарницы.

— Я знаю, сладкий чай поможет!

Он хотел сам поить Аллу чаем, но я оттолкнула:

— Ты уже сделал дело…

Кое-как выпитый чай вернул подруге чувства. Улыбаясь издалека, она неуверенно проводила пальцами по лбу:

— Почему так больно?

Все засмеялись, как ненормальные, от радости. Пока Алла допивала сладкую жидкость и оглядывалась, как бы впервые видя комнату и нас, встрепенувшийся Вадик-Толстяк опять пристроился рядом с кроватью и попытался завладеть её рукой. Она тихо и раздельно сказала:

— Пошел вон! Тебя за человека приняли, а ты… думаешь, не поняла, к чему весь этот балаган?

Алла неловко встала, поправила юбку, охнула, дотронулась до головы и стерев гримасу боли, улыбнулась, как только она умела: легко, озорно.

— Ну, что, мелкие проходимцы, пронесло на этот раз?!

Алла наклонилась над сидящим Вадиком, дурашливо взъерошила ему волосы и пробросила:

— Напоминаю: старайся жить так,"чтобы не было мучительно больно…"дальше ты знаешь.

Они пошли провожать нас и уговаривали встретиться на другой день за городом, в Чор-Бакре. Но мы уезжали домой.

Утром нас разбудил стук в дверь. Вошел служитель с букетом красных роз:” Вам… вот… передали”. Записки не оказалось, но мы знали, от кого они. На душе потеплело. Поняли что-то про себя киношники…

В моём сознании роза прописалась недавно и значила пока немного….

Однажды, добравшись до заброшенного кладбища, мы с бабушкой, присели отдохнуть у могилы деда. Сморённая долгой дорогой и жарой, я почти уснула на зелёном холмике, как вдруг нежный запах заставил оглядеться вокруг. В зелени прятался цветок, которого я не знала. Он, красный, округлый, устроился на твёрдой чашечке из зелёных лепестков, но не это поразило — цветок слегка увядал. Он вызвал мой восторг и переживание чего-то смутно тревожащего…

— Цветок называется роза. Дедушка мне такую подарил на венчании. А я ему на могилку посадила, чтобы отблагодарить…

Увядшая роза среди пышного цветника Бухары, запечатлённая в памяти — привет от бабушки и ещё, наверно, призыв к благоразумию. Но я опоздала прочитать этот знак. Может, так надо было?

Бог готов ежечасно, но мы не готовы,

Бог к нам близок, но мы далеки.

Бог внутри, но мы снаружи,

Бог в нас дома, но мы чужие.

(Мейстер Экхарт)

Возвращались в полупустом вагоне. За окном чёрную материю всё также простреливали редкие огни, сигналя о драгоценности жизни. Мной владели волнения человека нашедшего клад, перебирающего приобретения, прикидывающего стоимость добра. Вдохновение, как свежий ветер, туго натягивало парус.

Новое переживание нахлынуло внезапно. Покачиваясь в колыбели вагона, я почувствовала себя только что рожденной, без прошлого.

Передо мной простирался сияющий неизведанный простор. Любовь пролилась по бесчисленным сосудам, вызвав поток сладких слёз, расширение, желание обнять мир с тем, что в нём есть: поездом, рассекающем стылую степь, избушками, оберегающими чьё-то хрупкое бытие, землёй с комьями праха, ночные небеса, заглядывающие в окно бесчисленными глазами сверкающих звёзд.

Счастье стирало устаревшую карту реальности и разворачивалась новая, где интенсивно работающий разум размещал всё, что так долго копилось на древней земле, под голубыми куполами. Хотелось тотчас же поделиться небывалым, невыразимым, выплескивающимся через край… Уже появилось движение к моей подруге, спящей напротив.

Неотчетливый голос остановил: “Пока это только твоё”.

Полыхала благодарность за всё, что испытала и за то, что меня ждёт. Закончилась счастливейшая полоса жизни — юность. Закончился праздник жизни.

Горечь разлуки закрыла пространство светлыни.

Примечания:

Улугбек — выдающийся астроном и астролог, внук Тамерлана (XV век)

Авиценна — средневековый персидский учёный, философ и врач (X–XI век)

Бахауддин Накшбанд — суфийский учитель, основатель суфийского ордена

Омар Хайам — персидский поэт

Медресе — мусульманская школа среднего и высшего образования для подготовки учителей

Хуждра — келья студента медресе

Фумаролы — вулканические отверстия, по которым поднимается газ и вода

Дервиш — профессиональный нищий-аскет, приверженец суфизма

Дастархан — скатерть, на которой выставляется еда

Махалля — узбекский квартал с родственной системой отношений

Парварда — национальные угощения — конфеты

Коста Диадема — волшебный венец.

Дорогая Ира! Подруга моя вечно занятая! Ты как всегда права: можно было подождать весны… Хорошая мысля приходит опосля. Так хотелось встретить Новый Год вместе, семьёй, что никому и в голову не пришло, какое представление могут устроить зимние непогоды на открытой всем ветрам Мальте.

В предпраздничные дни было тихо и сумрачно. Но терпимо.

Ливень и буря налетели одновременно в ночь на второе января. Хлещущий ветер трепал пластиковые двери и окна, словно бумагу, вода неизвестно каким образом залила пол. Кондиционеры и обогреватели давали только дополнительное освещение, тепло же мгновенно улетучивалось. Пришлось купить толстенные рубашки из флиса, в которых мы"ползали"по дому и спали, совсем как чукчи.

Наутро были вмиг сметены припасы местных аптек. Болели все. Даже собака впервые в жизни отвернулась от чашки с любимой едой. И только трёхлетняя Соня с температурой плюс 39 искала компаньона для строительства железной дороги. Совсем недавно, за новогодним ужином мы радовались как дети чудесному подарку: дочь купила билеты на круизер"Коста Диадема"по маршруту: Савона — Марсель — Барселона — Пальма — де — Майорка — Неаполь — Ла Специя.

И что делать? Правильно! Лечиться. Никогда ещё не встречала таких дисциплинированных больных: они по пять раз в день пили куриный бульон с лимоном, рассасывали противные таблетки, полоскали горло, правда, от паровых процедур некоторые хитрые особы прятались в шкаф со швабрами. Но ненадолго, кашель точно указывал местонахождение лукавца.

День отъезда приближался, больные всё искуснее притворялись здоровыми. Пришлось брать ответственность на себя и самой же всех собирать. Маршрут и для неболящих сложноват: с Мальты самолётом в Рим, потом в Турин. Переночевали в гостинице. На другой день — на поезде поехали в Савону — там стоянка круизного лайнера.

Думали что посадка доконает: четыре с половиной тысячи гостей надо было устроить почти одновременно. Началась наша полоса везения: с детьми размещали в первую очередь. Мы попали на судно в течение часа. Вообще организация оказалась немыслимо отлаженной — через восемь входов всех пассажиров развели по каютам и доставили багаж в номер за два часа!

Конечно всё сияет чистотой и новизной (судно спустили со стапелей в июле 2014!) Комфорт, красота, культурная программа, питание на уровне, когда мечты сливаются с явью. Развлечения, предложения для любого избалованного путешественника — с избытком. Из всего этого избытка мы воспользовались в первую очередь СПА — прогрелись, немного пришли в себя.

Конец ознакомительного фрагмента.