Сезон медуз

Лев Рябчиков, 2020

Прошлое и настоящее отделены друг от друга условно – на самом деле они одномоментны, но воображение людей, в давнюю пору придумавших Время и разделивших его на три составляющих для того, чтобы им было удобно жить сейчас, в сей момент, незримыми завесами отделенный от двух других. Но они преодолимы – главным образом, завеса между прошлым и настоящим. О том, как это происходит, повествует «Сезон медуз» лауреата международной премии имени М. А. Шолохова, Государственной премии Республики Крым и ряда других, заслуженного деятеля искусств РК Льва Рябчикова. Протяжён и период, в течение которого динамично развиваются события в книге, включая тысячелетия до Рождества Христова, и со второй половины XIX века до 10-х годов нынешнего столетия. Жанр повествования, как у «Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова, однозначно не определяем. Это роман с элементами других форм, в том числе и журналистского репортажа, и литературоведческого исследования. Он адресован ценителям реалистических произведений и любителям фантастики, истории и эротики.

Девушка по имени Nadina

Слышу, как не глохнет в птичьем гаме

Речь замоскворецкого скворца…

Тонкими зелёными губами

Солнце пьют цветы и деревца.

Тополиный снег на тротуарах

Всё ещё не тает… А пора!

Чувствуешь, теплом, как из Сахары,

Тянет из соседнего двора?

Андрей Владимирович захлопнут томик и воспроизвёл в памяти понравившиеся строки. Ему стало грустно. Во второй половине лета он всегда старался сбежать из Москвы, а сейчас с удовольствием окунулся бы в московскую перегретую толпу, попил бы пивка в Доме Ж — Доме журналистов, поглазел бы на Тверском на породистых собак, следующих по своим надобностям в сопровождении породистых москвичек…

Ленивый ветерок давно ползал по его спине и доползался — Курбов снялся с топчана и лёг на песок. Грусть растаяла. Жара заполнила все клеточки тела, и, разнежившись, он задремал. Лёгкий грудной голос вызвал его из забытья. Андрей Владимирович открыл глаза.

Он увидел стройные, в меру полные ноги, прикрытые выше колен зелёной юбкой. Лежащему на песке, ему было видно и то, что скрывалось под ней — белые трусики и родинки, рассыпанные на левом бедре почти в соответствии со схемой расположения звёзд в созвездии Большой Медведицы. Его снова окликнули. Изобразив своим телом сжатую, а затем распрямившуюся пружину, Курбов оказался на ногах.

— Извините, — сказал он, — я не сразу понял… Обладательница соблазнительных ног не дала договорить:

— Мне папа сказал, что вы взяли пропуск на этот пляж и что вы всё знаете и хотите объясниться…

— Так вы — Надя Плотцева, — догадался Андрей Владимирович. — Вы и в самом деле существуете?

— Друзья называют меня Надиной.

— Был бы счастлив стать вашим другом. Но прежде хотел бы вас хорошенько разглядеть. Можно?

— Отчего же… Смотрите.

Сделав два шага назад, девушка повернулась к нему боком, затем спиной. Завершив поворот, присела в глубоком реверансе.

— Благодарю вас, — церемонно поклонился Андрей Владимирович. — Вы были очень любезны. Теперь вам, наверное, пора принимать солнечные ванны.

— С ними ничего не получится. Я поспешила и не взяла купальные принадлежности. А вы ещё долго будете загорать?

— Пожалуй, мне уже пора, — взглянув на часы у входа на пляж, сказал он. — С удовольствием прошёлся бы вместе с вами, если вы подождёте, пока я соберусь.

— Здесь мои подруги, поговорю с ними, пока вы одеваетесь.

— Если надо, я натяну рубашку за каких-нибудь полчаса…

— Не так быстро, — засмеялась она.

Походка у неё была раскованная. Казалась, она идёт, не наступая на плиты дорожки. Он сразу приметил, что юбка на ней вела себя странно: летая вокруг бёдер, она оставалась на своём месте — каждый шов, каждая вытачка лежали именно там, где и положено им быть. Но некоторые детали, по первому впечатлению, были в ней «чересчур»: в тазу была широковата, а плечи чересчур узкие, ярко-красные губы заметно выделялись на худеньком скуластом лице. Нос, аккуратный, всё-таки слегка вздёрнут. Цвет глаз странный, почти не встречающийся, малахитовый, но не прохладный, а горячий. Такие глаза бывают у женщин на исходе бабьего лета, у тех, чья кровь — как красные угли догорающего костра. К тому же она была почти такого же роста, как и он, а на высоких каблуках, наверное, выше. «И всё-таки, — подумал Курбов, — если бы эта девушка встретилась мне четыре-пять лет назад, я приложил бы все усилия, чтобы понравиться ей».

Он заторопился — Надя уже шла к нему, придерживая рукой переброшенный через плечо тонкий ремешок зелёной сумочки.

— Ваш отец рассказал мне довольно неправдоподобную историю, — сообщил Андрей Владимирович, когда они вышли за ворота пляжа.

— Я знаю, — ответила она, — он прав. Напрасно только горячился: вы и не подозревали о моём существовании. Я ему всё объяснила — он собирается вам позвонить: извиниться.

— Это лишнее. Лучше скажите: когда и где мы с вами виделись?

— «Лицом к лицу — лица не увидать»? Мы встречались много раз. Но так, чтобы вы могли меня запомнить, только однажды. У Олега Викторовича…

— У Алика?

— Да. Меня привёл к нему Вячеслав.

— Вячеслав?

— Да. Мой друг. Жених… И так далее. Вы его, наверное, знаете. Он написал монографию о книгах Олега Владимировича. А у того тогда был день рождения и ещё что-то — оба события сразу. Собрались одни знаменитости. Столько сразу я никогда не видела и растерялась. Представляете? Но вижу — все едят, пьют, задирают друг друга, а на меня ноль внимания. Я не Бриджит Бордо, но и не такая, чтобы на меня не обращали внимания…

Странная у неё была манера держаться. Говоря, Надя запрокидывала голову назад и немного вбок. Глаза темнели. Чем-то она напоминала испуганную девочку с картины Антона Рефрежье «…Неужели это начало конца?» Его так и подмывало спросить: знает ли она работы этого художника, но удержался.

Пока он вызывал в памяти детали картины, Надя очень точно обрисовала сидящих за столами. Нашла, что Алик похож на Бальзака, только без усов, что свидетельствовало о её образном воображении: Алика за глаза действительно называли «маленьким Бальзаком», имея в виду не только его полноту, но и его книги, по-бальзаковски монументальные и одновременно точно воспроизводящие динамику жизни, её острые углы.

Добрый и фундаментальный Алик, рассказывала Надя, сидел как бы в президиуме и розовел от тостов в его честь. Все хвалили только что вышедшую его книгу и требовали ускорить работу над очередным шедевром. Когда именинник встал, чтобы произнести встречный тост, в наступившей тишине из прихожей донеслось: «Гости у него?», «Да, гости», «Некстати. Ну да всё равно. Придётся войти…» Надя посмотрела на Алика — он покраснел, оттолкнул стул и ринулся в прихожую, из которой вернулся, ведя за руку, должно быть, ещё какую-то «звезду» в сногсшибательном костюме. Причём вид у вашего друга, отметила Надя, был одновременно и торжественный, и заискивающий. Как у чиновника, которого на дому посетило большое начальство. «Кто не знает, — сказала она, передразнивая Алика, — знайте: это Андрей Курбов, сын Владимира…»

— Ну, знаете, — рассердился Андрей Владимирович, — то, что вы говорите, обидно слушать. Мы с Аликом не то что друзья, мы с ним как бы две половинки единого целого. Я болел, три месяца пролежал в больнице. И естественно, он просто обалдел, увидев меня не в больничной пижаме. И мне было неловко: я удрал из палаты в чужой одежде. Пиджак на три размера больше, чем я ношу. Как в таком виде показаться знатным гостям?

— Я это теперь и сама знаю, — с какой-то горечью сказала девушка и опять запрокинула голову. Её золотистые волосы, как ему показалось, с тихим звоном посыпались на плечи. — Я вам говорю о том, как впервые увидела и полюбила вас. Я сразу увидела, какое у вас бледное лицо и белые пальцы. Только я не знала, от чего. Вы сидели, разговаривали, он сказал: «Знаешь, книжка уже вышла». «Я видел её». Вы говорили так, будто это вам совершенно безразлично. А Олег Викторович… Он испугался этого вашего голоса. Он, весь вечер розовый, вдруг побледнел. «Ты заметил, — сказал он, — я повернул чуть-чуть по-другому, не так, как ты говорил…» «Да уж заметил. Тебе сколько сегодня?». «Ты же знаешь — сорок». «Вот видишь! Можешь и умереть сегодня — всё равно лучше, чем написал, уже не напишешь». Боже мой, подумала я, как этот человек с выцветшими глазами несколькими ничего не значащими словами может сделать другого человека счастливым, зажечь нимб над его головой! А мне? Какие слова должен сказать он мне, чтобы и я стала счастливой? А зачем? Разве я не счастлива? Нет! Нет? А что мне нужно? Нужно, чтобы мне среди такого же застолья вдруг крикнули из прихожей: «Надина!» и чтобы я бросилась на крик и привела с собой этого человека. Только чтобы он улыбался. Интересно, а как он улыбается? За мной наблюдали. А я и не видела. Вздрогнула, когда сидящий напротив артист спросил: «На кого вы так смотрите?» Я смогла лишь ответить на вопрос вопросом: «А как я смотрю?» «Влюблёнными глазами…» Остальные встречи и не пытайтесь вспомнить. Иногда я «дежурила» в скверике возле вашей редакции, дожидаясь, когда вы выйдете, шла за вами на расстоянии. Торчала, как дура, в пивном баре Дома Ж. Всё думала: попадусь на глаза, понравлюсь, и дальше всё пойдёт как в романах. Я это не для того говорю, чтобы вы почувствовали угрызения совести. Вы ведь никогда не замечали меня, даже когда я специально лезла вам на глаза. Мне ничего не стоит заговорить с любым мужчиной, позвонить какой угодно знаменитости, а вам, сколько ни собиралась, так и не смогла. Смешно ведь, да? В наше-то время! Поэтому я ни одной своей подруге ничего о вас не рассказывала… Зато у меня было много добровольных осведомителей. Они выкладывали мне мельчайшие подробности вашей жизни, рассказывали о ваших друзьях, приятельницах, вашей жене. Хотите, перескажу?

Слушая её эмоциональный рассказ, окрашенный местами иронией и горечью, Андрей Владимирович вдруг подумал, что губы у неё на вкус, должно быть, тоже горькие. Тут же ему почудилось, что её волосы пахнут полынью. «Надо почаще говорить ей что-нибудь отвлечённое», — решил он и не замедлил:

— Всё это было бы смешно, когда бы ни было так грустно…

Она поняла его:

— Не надо. Вам это не идёт…

«Очень уж ты умна», — рассердился Курбов, но скрыл раздражение:

— С вами надо быть осторожным.

— Зачем же?! Я ведь вас люблю.

От этих тихих, почти шёпотом произнесённых слов Андрею Владимировичу стало неловко и, чтобы скрыть смущение, спросил:

— Верно, что вы даже забросили работу, которой были увлечены?

— Вовсе нет. Я её отложила, чтобы всё написанное сверить с жизнью, найти родство чувств литературных героев с моими…

Доверившись девушке, Курбов шёл рядом с нею, не интересуясь избранным ею маршрутом. Теперь он посмотрел по сторонам — они шли мимо двухэтажного особняка, вход в который стерегли пушки старых времён.

— Это наш музей, — сказала Надя. — Впрочем, что это я! За полгода наш городок можно сто раз осмотреть.

— Нет, — возразил он. — Я здесь ещё не был. Но не в этом дело. Не могли бы рассказать, о чём ваша монография?

— Тема, действительно, интересная — творчество современных писателей Латинской Америки.

— Ого! Действительно, есть над чем поразмышлять, есть что открывать. Я давно уже не читал ничего лучше, чем «Сто лет одиночества». У нас вроде бы и другие книги Маркеса переводили?

— Да. «Полковнику никто не пишет», «Похороны Великой Мамы», «Недобрый час». В чём-то перекликается со «Сто лет одиночества» роман «Осень патриарха». Если хотите, дам почитать.

— На испанском?

— Есть и на испанском.

— Жаль, что я не знаю этот язык.

— Его нетрудно освоить.

— Поздновато, наверное. Хотя, насколько знаю, он выразительный, красивый, темпераментный. Скажите что-нибудь по-испански…

— Nada у pues nada, у nada, у pues nada.^[1]

— Переведите.

— Не стоит. Я ведь всё о том же.

— Наденька… — Голос у Андрея Владимировича неожиданно сорвался. Но он тут же поправился. — Надина. Пожалуйста, не торопите события. Мне, например, нужно время, чтобы привыкнуть к тому, что вы, красивая, умная и странная девушка, почему-то… заинтересовались моей персоной. И вам надо посмотреть на меня более критическим взглядом, чтобы увидеть, как я… далёк от идеала, которому вы придали мою внешность. Возьмите в толк и то, что я не свободен. У меня есть жена. Женщина, которую я… уважаю, которой я… многим обязан. Которая не оставила меня в беде… в болезни… Что с вами? — всполошился он, потому что девушка вдруг остановилась и ухватилась за его руку.

— Ничего. — Она устыдилась своего порыва и руку, которой ухватилась за него, убрала за спину. — Nada. Y pues nada^[1]. Я ведь вам говорила, что у меня было много осведомителей. Так вот. От них я узнала, что ни вы её, ни она вас… Вы уже не любите друг друга. Да и раньше она вас не особенно любила, во всяком случае не так, как я. И я теперь соберусь и пойду к ней, расскажу всё, как есть.

— Думаю, что этого не стоит делать. Она вас и слушать не станет, и вы окажетесь в неловком положении. Прошу, не надо делать опрометчивых заявлений…

— Хорошо, не будем торопить события.

Думая о своём, они дошли до остановки, дождались трамвая и, стоя на задней площадке вагона, доехали до грязелечебницы.

— Мне здесь выходить, — сказала Надя. — Мы живём в этом районе.

— Я тоже.

Он проводил девушку до её дома, попрощался.

— Подождите, — задержала она его. — Поцелуйте меня, я этого заслужила…

Курбов коснулся губами её щеки.

— Не так. Дайте я…

Она прижалась ртом к его губам. Губы у неё были, и правда, горькие. Отстранившись, она несколько секунд стояла с закрытыми глазами, а когда открыла их — он поразился их выражению, в котором смешались боль, нежность и печаль.

— Видите, какая я. Навязалась чужому, женатому мужчине, который и поцеловать-то меня не решился. Ничего. Nada. Даю слово, что глупостей не наделаю, ничем вас не скомпрометирую…

— Надя, что вы говорите?!

— Тогда скомпрометирую. Что вы завтра делаете?

— Загораю.

— Хотите, отведу вас туда, где никого не бывает?

— В небытие?

— Я серьёзно. Кроме меня и моих подруг о нём никто не знает. Так я вас буду ждать на остановке в любое время, какое назовёте.

— Я приду в десять часов.

Ещё у входа в подъезд он услышал, что в корпункте звонит телефон. Он с полминуты колебался, стоит ли брать трубку служебного телефона или не стоит. Но всё-таки извлёк из барсетки ключ и открыл дверь, надеясь, что звонок вот-вот оборвётся. Но он трезвонил и трезвонил. И телефон, наверное, от этого уже накалился, так что Андрей Владимирович с опаской взял трубку — и не обжёгся. Напротив, она была приятно прохладна, как Надина рука.

— Это собственный корреспондент? — спросил юношеский голос.

— Да.

— В таком случае, здравствуйте. Вы заказное письмо от Бравинского Семёна Авксентьевича, то есть от меня, получали? Оно уже должно было до вас дойти…

Курбов припомнил это странное письмо, сбивчиво излагающее конфликт в среде строителей по непонятно какому поводу. Он решил по возращении из отпуска известить автора, что письмо от него получено и отправлено руководству ПМК с просьбой урегулировать возникший конфликт. Но почему-то его заинтересовало сообщение о снимках, на которых Бравинский запечатлел прогуливавшихся по переулку людей в одежде девятнадцатого века. Может, какие-то артисты, прогуливаясь, вживались в образ?

Он рассказал в трубку, как намерен отреагировать на полученное письмо.

— А что, разве вы не напишите фельетон?

— На фельетон вроде бы этот случай не тянет.

— А жалко.

— Не стоит жалеть. Лучше расскажите, что за людей вы сфотографировали, когда добрались до дома?

— А что, вас они тоже заинтересовали? С ними что-то нечисто. На плёнке, на которую я их сфотографировал, все кадры оказались засвеченными, кроме трёх, на которых — они. Я их укрупнённо напечатал. Вид у них какой-то подозрительный. Хотите, приду к вам показать. Или ко мне пожалуйте. Адрес в письме обозначен.

— Вы живёте вроде как недалеко от набережной?

— Рукой подать. Приходите завтра утром — я как раз с дежурства вернусь.

— Договорились: между десятью и одиннадцатью…

Когда отец вернулся работы, Надя успела до мелочей припомнить, как она вела себя с Курбовым, что ему наговорила. Всё по нескольку раз прокрутив в голове, нашла, что говорила не так, как надо, не то, что следовало бы. Похвалила себя за то, что сразу же заметила, как он пытался «сыграть Иванушка-дурачка», и не дала ему это сделать. Одобрила свою решимость поцеловать его прямо в губы. Труднее или легче будет теперь, когда он посвящён в историю её любви, когда она доверила ему свою боль и свою радость? Как он откликнется? Решила ни с отцом, ни с подругами не делиться своими переживаниями.

«Буду их доверять только ему?» — спросила сама себя. И с уверенностью, что утро вечера мудренее, легла и с лёгким сердцем уснула.

Примечания

1

Ничего и только ничего. И ничего, и только ничего, (исп.)