Пловец Снов

Лев Наумов, 2021

Казалось бы, мир метафизического Петербурга давно и подробно освоен литературой, но роман Льва Наумова «Пловец Снов», находящийся на стыке магического реализма и русского символизма, показывает, что его пространство всегда ново и незаурядно. В этом произведении можно обнаружить черты остросюжетного детектива, литературоцентричного философского размышления, леденящего кровь хоррора, даже романтической драмы. В любом случае история о том, как модный писатель, автор востребованных книг, решает одну из центральных проблем современной культуры – почему люди перестали читать? – вряд ли кого-то оставит равнодушным или покажется кому-то неактуальной.

4

Борис тоже считал себя писателем от природы, однако ему, в отличие от Горенова, никого убеждать в этом не приходилось. Напротив, убеждали его. Убедили. Коренной петербуржец, родившийся в семье, состоящей сплошь из филологов, переводчиков и литераторов, уже в школьной творческой студии он не сомневался в своём призвании. Иногда ему казалось, будто этот путь начался с яслей для отпрысков творческих работников, место в которых выхлопотал ему дед. Нынче такого заведения не существует, а раньше оно находилось возле Матвеевского садика на Петроградской стороне. Правда, Бориса озадачивало то обстоятельство, что, кроме него, больше никто из тамошних карапузов, с которыми они сначала сидели на одних горшках, а потом вместе отмечали дни рождения друг друга, передавая многословные и витиеватые поздравления от родителей, с литературой свою судьбу не связал. Такое впечатление, будто в их семьях детям объясняли не то же, что ему…

Часто династии продолжаются поневоле, по инерции. Картина мира целой семьи тисками десятилетий сужается до профессиональной сферы, пока, наконец, у потомственных врачей не появляется выродок, не способный сопереживать и категорически лишённый желания быть полезным другим. В результате череда прерывается позже, чем должна была, оставляя напоследок вереницу несчастий, страданий, а то и смертей. А если не профессия? Скажем, люди из поколения в поколение занимаются альпинизмом. С детства ребёнок слышит истории о том, как это интересно и замечательно. В доме — картины и календари с заснеженными вершинами. Малышу нравится, какое внимание всякий раз привлекают к себе отец и дедушка, когда рассказывают про горы. Но у него самого способностей к этому делу нет. Человека ожидала совсем другая судьба, но он не знал, что в выходные можно не ездить на скалы, а лето проводить не в альпинистских лагерях. Просто у них в семье так было заведено. Кроме того, снаряжения и экипировки хватит даже его внукам. Другого хобби квартира не выдержит. Знаете, сколько всего нужно, чтобы лазать по горам? Куда, спрашивается, всё это девать, если никто не будет пользоваться? Так легко запутаться и по ошибке принять призвание близких за своё собственное. Но высшую механику не обманешь, и в конце концов хороший парень, который мог бы стать врачом, куда лучшим, чем упомянутый потомственный медик, разбивается насмерть. Ну, не было у него той концентрации, надёжных физических кондиций и ощущения ответственности, которые обычно прилагаются к настоящим альпинистским способностям. Ладно ещё, если один погиб, а вдруг был в связке? Плохо забил крюк и кого-то утащил за собой… А у того второго, может, как раз и была судьба ходить по горам до старости, но если пристегнулся к тому, кто ошибся с выбором, то — пиши пропало… В общем, неверно найденное призвание, профессия или хобби, полученные по наследству, часто играют дурные шутки. Но Борис был писателем настоящим. Сам по себе. И всё их семейное прошлое иногда казалось ему лишь тяжёлым и неудобным заплечным мешком. Вовсе не бесполезным, нет, однако он и без него стал бы литератором, хоть и другим. Вот разве уроки деда… Их он с гордостью нёс за спиной.

Вследствие воспитания литературный труд Борис воспринимал не иначе как служение. Более того, с малых лет множеством назидательных примеров он был абсолютно убеждён в пророческих и провидческих свойствах подлинного искусства. Повзрослев, писатель решил использовать это на практике, потому предусмотрительно сочинил множество романов, если не на все, то на многие случаи жизни. В одном из них, например, главного героя с очень редкой болезнью сердца — автор определял именно его как своё слабое место — счастливейшим образом, вопреки прогнозам и ожиданиям, исцелял хирург, мировое светило. Более того, за уникальную операцию он не взял ни копейки, потому что, по его собственным словам, как только ему сообщили о пациенте, врач сразу ощутил необходимость спасти этого человека. Так, согласно идеализированным представлениям Бориса, функционировал духовный телеграф.

Помимо общей литературной защиты на случай серьёзных проблем со здоровьем, упомянутый роман сулил ещё и такую красивую ситуацию: пока автор будет лежать на операционном столе или в коме, журналисты непременно откопают текст и начнут в один голос повторять: «Он знал! Он предвидел!» Хирург, быть может, захочет получить с пациента столь обязательную нынче мзду, но тоже узнает о книге и сразу поймёт высший намёк. Красота!

А если ничего подобного в жизни Бориса не произойдёт? Что ж, на эти случаи он заготовил другие произведения. В одном из них героиня — персонажи не обязательно должны быть мужчинами — выживала в чудовищной авиакатастрофе. Автор написал этот текст вскоре после окончания университета. К тому времени летать на самолётах ему не приходилось: дорого и страшно. Но после публикации романа боязнь погибнуть по вине техники пропала полностью, хотя проблемы с деньгами остались. Это обстоятельство повлекло за собой следующую книгу, герой которой — простой художник, не стяжатель, не барыга, не халтурщик. В самом начале произведения его кошелёк пуст, живописец едва не умирает от голода, но средства на всё необходимое внезапно начинают находить его сами собой. Даже делать ничего не приходится. В свою очередь, герой не тратит стихийные заработки бездумно, как обычно поступают его коллеги, получившие шальные копейки. С их помощью он, помимо прочего, начинает помогать другим. Имелась в сюжете и любовная линия — художник находит себе жену, красивую и покладистую, которая, хоть и появилась тогда, когда он уже не бедствовал, пришла вовсе не из-за денег, а от восхищения талантом.

Может сложиться впечатление, будто всё это поверхностные истории. Вовсе нет, поскольку кроме упомянутой общей канвы происходящего имелись и другие линии, а также смыслы. Борис писал заметно более глубокие и изощрённые произведения, чем детективы его друга — это было ясно обоим — а потому его книги трудно издавались, не снискали популярности и пылились на полках магазинов годами.

Тем не менее он оставался верен себе. Последовали романы о чрезвычайно талантливых детях, которые вдобавок никогда не болеют, о небольшой группе искренних творческих единомышленников, в которой все вместе могут куда больше, чем каждый по отдельности, об огромном доме, одаривающем своего хозяина счастьем, о случайных выигрышах в лотерею и о многом другом, чего так никогда и не случилось в жизни Бориса.

Стоило только взглянуть на него, как становилось ясно, что он одинок, беден, обитает в какой-то старой квартире, бо́льшую часть которой сдаёт для прокорма, потому до сих пор так ни разу и не летал на самолётах, хоть уже совершенно этого и не боится. Парадокс его судьбы состоял в том, что он, будучи писателем от природы, всей своей жизнью опровергал — ни много ни мало — радостную и торжественную «легенду о литературе», которую в его семье передавали по наследству от отца к сыну.

Этот вывод можно считать пределом его амбициозности. Прежде чем прийти к нему, Борис сочинил и историю с трагической страстью, и еще несколько романов о болезнях — всё-таки ипохондрия дело серьёзное — и текст о стихийном бедствии, поглотившем выдающегося скульптора вместе с горой, из которой он ваял своё монументальное творение. Однако решительно ничего такого в его жизни не произошло. В том числе не случилось ни одной заметной неприятности. В качестве панацеи он начал писать нон-фикшн — документальную литературу, биографии, то есть уже сбывшиеся истории. Но и это не приносило успокоения.

Для того чтобы не разочароваться окончательно, чтобы оправдать перед самим собой всё, что лежало в основе его воспитания и в каком-то смысле в фундаменте веры, теперь требовалось, наконец, создать текст, который оказался бы сбывшейся правдой. При этом весь прошлый творческий и жизненный опыт Бориса подсказывал, что единственный путь — писать о безнадёжной тщете усилий и невозможности влияния посредством работы духа. О том, что ничто не стоит ничего, что все причинно-следственные связи, более сложные, чем нанесение удара и получение сдачи — либо обман, либо фикция, либо заблуждение. Его собственная биография подсказывала, будто в этих выкладках всё верно, хотя возникало твёрдое ощущение какого-то изъяна, от которого он сам избавиться не мог. Словно такой взгляд лишал не литературу, а его самого чего-то главного. Кроме того, он боялся, что если сядет писать такой текст, то вот тогда-то и начнётся… Болезни, стихийные бедствия…

С этими проблемами Борис и отправился на презентацию нового детектива своего друга. Признаться, сочетая в себе бремя патологической скромности с крайним снобизмом, он был убеждён, что чтение, равно как и написание такого рода книг — занятие недостойное представителей вида Homo sapiens, поскольку оно разлагает личность и атрофирует мозг. Но, вот ведь ирония, бредя рядом с Гореновым, он видел, что тот, судя по всему, не деградировал. Шли годы, а Георгий оставался таким же живым и, в общем, неглупым… По крайне мере значительно умнее своих сочинений.

Борис вспоминал их первую встречу много лет назад, в литературном клубе на Литейном проспекте, возле «Большого дома», возведённого архитектором по фамилии Троцкий. С тех времён его спутник стал значительно лучше, куда интереснее, он, безусловно, прогрессировал. Похоже, если кто-то из них двоих разлагался, то точно не Горенов.

За прошедшие годы Георгий часто и много выручал Бориса советами, деньгами, вещами и не только… Без него непутёвый друг пропал бы наверняка. Уж квартиру бы потерял точно. Был случай, когда лишь сообразительность и быстрота реакции Горенова спасла его от «чёрных риелторов». А лишиться жилища значило бы погибнуть. Выживать он не умел.

«Помогая другим, мы помогаем себе», — повторял дед Аркадий, рассказывая очередную фронтовую историю. Внуку не нравилась эта фраза, в ней был какой-то расчёт. Будто просто так выручать никто бы не стал. Потом он обратил внимание: мама никогда не подавала милостыню на улицах, но стоило Бореньке заболеть, простудиться или подхватить грипп, как она начинала делать это безудержно, при всяком удобном случае. Ребёнок выздоравливал, и она вновь переставала.

Вообще во всём, что приобретает афористический, универсальный статус, сквозит неискренность. Говорят, например, будто человек становится лучше, если хорошо относится к тем, кто плохо относится к нему. Это же просто замаскированная последняя надежда, откладывание неизбежного, не более того…

Со своей стороны, Борис считал, что сам он помог Георгию лишь единожды, приютив его тогда, в начале их дружбы. Во сколько крат больше сделал для него Горенов, всегда оказывавшийся рядом, когда нужно. Ведь это такая удача, встретить его именно сегодня. Понятно, никто не считает, кто кому сколько раз пришёл на выручку, но как можно прогнать эти мысли из головы?

Борис боялся… Он очень боялся, что рано или поздно ему тоже придётся писать бульварное чтиво. Но пример Георгия — реальный и яркий прецедент того, как человек может заниматься этим, оставаясь собой, не истлевая, не превращаясь в пепел. Однако вся прошлая жизнь подталкивала к выводу: если что-то под силу Горенову, значит, Борис наверняка не сможет. Не вывезет. Страшно.

Тем временем они пришли в ресторан и даже успели расположиться за столиком в углу. Георгий любил это заведение, а его спутник, разумеется, здесь никогда не бывал, хотя посещал музей-квартиру Некрасова неподалёку. Друзья уже опрокинули насколько рюмок, без тостов, потому что пока каждая была «за встречу».

— Может, я не прав, как ты считаешь? — рассуждал Борис заметно менее застенчиво, поскольку быстро охмелел. — Может, я с рождения заблуждаюсь? Или меня неправильно научили?.. Понимаешь, всё то, что я ощущаю внутри, всё это искусство, оно настолько чище того, что я вижу вокруг… Что встречаю вовне… Ради того, что внутри, я могу хотеть жить, но это значит жить ради себя и больше ни для кого и ни для чего. А разве так можно?

Борис умел не только писать, но и произносить слово «искусство» без кавычек, чтобы оно оказывалось на своём месте и выглядело довольно значительно. Но сейчас это не помогало. Георгий смотрел на него скептически. Тот продолжал:

— Ладно, допустим, так можно и правильно. Но ведь только я могу захотеть жить ради того, что во мне. Никто другой не захочет. А мне очень нужно, чтобы захотели, понимаешь? Но как это сделать, если не удаётся вынести из себя ничего важного… Если невозможно вынести даже невозможность вынести… Такое впечатление, будто я пишу для единственного человека. Догадайся, для кого… Это меч Экскалибур может торчать из камня и ждать одного рыцаря, избранного, назначенного судьбой. А текстов, нацеленных на единственного читателя, быть не может.

— Успокойся, — произнёс Горенов, наливая другу очередную рюмку. — Все через это проходили, понимаешь? Издержки профессии. Ты же писатель! Вот скажи: «Я — писатель!»

— Оставь, пожалуйста! — Борис поморщился. — Нельзя так говорить о себе: «Я — писатель». Это не этично. Можно сказать только: «Он — писатель».

Георгий пожал плечами. Ему легко было согласиться, что неловко говорить о себе «я — хороший писатель», но даже это звучит ничуть не более жалко, чем утверждения «я — хороший врач» или «я — хороший любовник».

— Тогда сядь перед зеркалом и повторяй: «Он — писатель». Сам посуди, ты пишешь много часов в день, без выходных. Я тоже. А когда не пишешь, то читаешь… чтобы потом писать. А когда не читаешь, то думаешь о том, что напишешь. Сочиняешь. Так кто ты после этого? Повар? Плотник? Водитель? Вот врать, Боря — это не этично. В том числе и самому себе. Просто не нужно вкладывать в название ремесла больше, чем оно значит на самом деле. Ты действительно писатель, тут уж ничего не поделать, но это такая же работа, как другие.

В завершение фразы Горенов выпил и хлопнул дном рюмки об стол. Банально, но эффектно. Трудно было сказать, от чего он поморщился — от водки или от собственных суждений. Именно этого так не доставало Борису — умения выйти победителем даже тогда, когда твои позиции куда более зыбки и ущербны. Сделать вид, что под тобой есть почва, поверить в это самому и смело шагнуть… Не сомневаться до такой степени, чтобы даже нога не провалилась, чтобы и зыбкая болотистая жижа поверила, будто она — твердь. Тогда удастся сделать следующий шаг, потом следующий… Тогда можно идти, не сомневаясь: другие люди непременно полюбят то, что внутри тебя. Зачем же он пишет чудовищные детективы, если ему под силу создавать всё что угодно?..

Борис не мог произнести: «Я — писатель», хотя в своём призвании был убеждён гораздо сильнее, чем Горенов. Собственную судьбу он никогда не менял. Здесь, вероятно, и таилась проблема. Уверенность потомственного литератора в том, что духовный и материальный миры представляют собой сообщающиеся сосуды, переживала не лучшие времена. По его мнению, у автора должны формироваться какие-то особые отношения с бытием, а потому он постоянно чего-то ждал. Какого-то подарка: идеи, вдохновения, выигрыша в лотерею, скидки, снисхождения. Борис ощущал, будто он у кого-то на содержании, на окладе в какой-то высшей канцелярии. А уж если и там нынче не платят вовремя, то как вообще жить?

Георгию тоже стало неловко. Друг был не в форме, стыдно смотреть на это, когда не в силах помочь. Он решил не продолжать, так будет только хуже. Сам Горенов старался подходить ко всему, как к морю. Каких подарков ждать от стихии? Хорошо, если она смилостивится и не убьёт сегодня, но тут многое зависит и от тебя самого. Если сидеть на берегу, то наверняка не утонешь… но и помрёшь на том же берегу. Помогли бы Борису такие рассуждения?

— Ты знаешь, я давно понял, что нет никакого таланта. То есть, может, он и есть, но на самом деле каждому под силу развить в себе творческие способности. И, пожалуй, первое, что нужно для этого сделать — полностью зациклиться на собственном «я». Сколько себя помню, мне всегда хотелось писать, но, чем дольше я этим занимаюсь, тем чаще вижу вокруг одни руины.

Друзья сидели, глядя в разные стороны. Георгий уставился на обои со сложным геометрическим узором, а Борис — на людей за окном, потому было не совсем понятно, кто из них произнёс последнюю фразу.

— Что ты замолк? Опять блуждаешь глазами по лабиринту? Ваше обсессивно-компульсивное расстройство давно следует признать инвалидностью, — если уж Борис о чём-то и пытался шутить, то в первую очередь — о болезнях.

Горенов улыбнулся, не отрывая взгляд от стены. Он действительно заблудился в орнаменте.

— Инвалидностью, не инвалидностью… Может, если бы все обращали на внимание не на ерунду, а на то, что важно, весь мир был бы другим. И жили бы иначе… И книги хорошие читали…

Георгий говорил несерьёзно. Однако даже шутя, он всё равно побеждал в споре. Борис начинал сердиться. Не столько от несогласия, сколько от бессилия.

— А у тебя, можно подумать, всё в порядке! Вот ты пишешь свою ахинею и всем доволен? Умеешь всё устроить! Знаешь, как надо!

Внешне Горенов сохранял спокойствие, настроение друга всегда колебалось, словно натянутая струна. К тому же он изрядно выпил. Хотя столь явных ноток зависти и злости прежде вроде бы не звучало. Что изменилось? Слух Георгия или его собеседник? Быть может, он прав в том, что никогда прежде не рассказывал ему про книгу G? Ведь если бы, зная о ней, он повёл себя так же, сейчас не удалось бы сдержаться. Наверное, и не стоит пока говорить. Не время. Да и может ли что-то посоветовать ему этот изломанный человек, так не похожий на его старого друга?

Раньше Горенов обязательно показывал ему каждый свой текст. Немыслимо было этого не сделать. Советы товарища значили много для них обоих. Георгий заглянул в глаза напротив. Там открывался не лабиринт, а тоннель… Колодец с загадкой на дне: куда всё делось? Прежде Борис тоже признавал, что для него нет человека ближе Горенова, что он всегда будет прислушиваться к его мнению… Видимо, «всегда» уже прошло и осталось позади. Интересно, как он считает теперь? Размышляет ли о том, почему, куда и когда всё сгинуло? Где то, что раньше заставляло их радоваться и смеяться, восхищаться и завидовать. Наверняка он убеждён, будто Георгий променял это на детективы, деньги и успех, который ему кажется то ли эфемерным, то ли токсичным. Если так, то Борис в данный момент не сомневается, что перед ним не тот человек, с которым он познакомился много лет назад совсем неподалёку. А значит, может, и перед Гореновым вовсе не старый друг, а кто-то другой. Тогда определённо не стоит ничего говорить про Истину.

— Да ну тебя, — Георгий попытался сгладить острую реакцию, хотя ему было неприятно. — Что я знаю? Знал бы, думаешь, сидел бы сейчас здесь с тобой? — закончил он двусмысленно.

Стало совестно вдвойне. Немощному Борису было под силу причинить настоящую боль только тем, кто был к нему неравнодушен и добр. Для всех прочих от оставался абсолютно безобидным и беспомощным до ничтожности. Ссориться окончательно не хотелось. Что ж, имелся проверенный способ, как спасти ситуацию. Борис хорошо освоил его ещё в детстве: нужно начать жаловаться на собственную слабость. На такого никто сердиться не станет. От скольких тумаков и неприятностей его уберёг этот нехитрый метод. Поможет и теперь.

— Понимаешь, я не представляю жизнь до такой степени… Подумалось недавно, ведь даже если бы у меня на одни сутки появились какие-то сверхспособности — например, летать бы научился — я не знаю, что с этим делать? Как воспользоваться удивительным шансом? Скажем, как достать огромные деньги, чтобы потом жить нормально. Ты пойми, я не смог бы ограбить банк, даже если бы умел летать или становиться невидимым. Мне и чудо не поможет стать счастливее. А уж без чуда…

Борису не пришлось ничего выдумывать, всё так и было. Как же сильно он изменился… Наверное, это произошло из-за нищеты. Сколько они не виделись? Безденежье чудовищно портит литературу. Многие писатели теряют из-за него нравственные ориентиры и совесть.

— А чего ты всё про материальные ценности? — попытался сбить градус накала Горенов.

Борис засмеялся, потом покраснел, но выглядел уже не так жалко, хотя продолжал ныть:

— Может, с такими возможностями нужно было бы совершить что-то совсем другое, но я не знаю что… Глупо в тот единственный день, когда ты умеешь летать, сидеть у себя дома за письменным столом. Но, скорее всего, я бы так и поступил.

— А ты представляешь, сколько полёт может дать?.. — напрашивалось слово «вдохновения», но Георгий сдержался. С давних пор у них было не принято использовать подобные несостоятельные термины. — …Дать тебе как автору. Можно же написать роман от лица птицы.

Борис махнул рукой:

— Это никому не интересно… Ты уже давно мог бы написать текст от лица рыбы, но почему-то не пишешь. — Он взбодрился, найдя такой крепкий контраргумент. В голосе появились нотки гордости.

— В том-то и проблема, Боря, ты странно смотришь на жизнь. Думаешь, что если не смошенничать, то счастливым стать не получится. Ты воспринимаешь спокойное существование как какой-то немыслимый трюк. А тебе нужно писать и не волноваться.

— Гоша, я не знаю, что делать… Я хочу просто жить…

— То-то и оно! Ты хочешь просто жить, но думаешь о том, как сжульничать. Как обхитрить судьбу. А жульничают те, кто хочет большего, чем «просто жить». Те, кто хочет победить. Хочет, но не может. Тогда они подделывают результаты, принимают допинги, воруют, присваивают чужое… Если действительно хочешь просто жить? Просто живи! Успокойся, Боря! — Горенова медленно наполняла зависть. Он сам бы хотел оказаться на месте своего собеседника. Чтобы кто-то поговорил с ним в таком тоне. Не поддержал, а скорее «прочистил мозги». Какая это, в сущности, сказочная роскошь — сомневаться, советоваться… Но на свете теперь не было человека, который мог бы ему с этим помочь.

— Что ты! — отмахнулся Борис. — Я не хочу победить. Это лишнее, баловство. Но тебе не кажется, что иногда нужно сжульничать для того, чтобы просто не пропасть? Или чтобы проиграть окончательно и дать начаться другой игре?

Георгий не хотел отвечать. Он сердито чокнулся с рюмкой, стоящей возле друга, выпил и продолжил рассуждать так, как ему было удобно:

— Я никогда не мог понять, почему ты не хочешь выиграть.

— Потому что слабое сильнее всего. И надёжнее всего. Любой победитель рано или поздно проиграет. Послушай… — стало видно, что Борис начал сочинять. При этом его лицо всякий раз становилось увереннее и спокойнее. — Ты говоришь, кто-то жульничает, чтобы выиграть. Но что, если обманщик окажется неумехой или неудачником, а потому в результате потерпит поражение? Значит, может случиться и наоборот: кто-то станет хитрить, чтобы проиграть, а в результате победит. Сейчас же вообще — «время наоборот». Теперь бы не дьявол пришёл к Богу, а Бог пришёл к нему и предложил: отдай мне хотя бы одного…

— Нет, — Горенов поморщился, — я тоже люблю ставить с ног на голову, но всё перевернуть не удастся. Если ты пытаешься проиграть в шахматы, отдавая собственного ферзя даром, ты вряд ли сможешь случайно выиграть.

— А в покер? — Бориса всё сильнее охватывал азарт. — Это же зависит от игры, Гоша. От её правил. Хочешь поражения, сбрасываешь тузов, а в результате тебе приходит стрит или флеш!

Он не был картёжником, но в каждой писательской голове хранится множество странных сведений на случай: авось пригодится. Вот и пригодилось. Такой Борис, вошедший в творческий раж, был куда милее Георгию. Он напоминал старого друга. Точнее попросту был им.

— Там другая стратегия… Может быть, ты и прав, но каковы шансы?..

— Шансы малы, но они, безусловно, есть! Не нужно, чтобы это случалось всегда или даже часто. Достаточно одного-единственного раза, но чтобы так произошло именно с тобой!.. Со мной!

Похоже, тот самый собеседник, которого не хватало, внезапно вернулся. Но где же он пропадал? Часто ли этот человек посещает неряшливое и дряблое тело, сидящее напротив? Всё-таки сегодня заговорить об Истине и книге G Горенов уже не решался.

— Ты пишешь сейчас? — спросил Георгий, чтобы переменить тему. Впрочем, ответ его интересовал чрезвычайно.

— Да, конечно, — Борис не понял постановку вопроса.

— Вот и всё. Это самое главное… Ты же пишешь сейчас самое главное?

— Да, конечно, — друг ответил ещё растеряннее.

— Конечно… — повторил Горенов за ним. — Пиши, не думай о лишнем. — Советчик внутренне усмехнулся собственным словам. Ладно, можно врать в лицо юноше с запахом изо рта, но этот-то сочинил немало романов и прорву документальных книг. Зачем вновь и вновь произносить глупости, давать невыполнимые советы? Боря не мог этого не почувствовать. Он опустил глаза. Неужели из-за услышанного?

— Гош, ты не мог бы одолжить мне денег? — друг тоже давно собирался переменить тему.

— Конечно… — произнёс Георгий уже от себя. Он успокоился. Всё сказанное прежде стало не так важно. — Что-то случилось? И сколько тебе нужно?

Борис назвал не слишком крупную сумму, но в кошельке Горенов столько не носил.

— Никаких проблем. Писатель вообще — существо, живущее в долг. Мы же одалживаемся у всех и вся. Даже у немощной старухи можем порой кредитоваться. Берём обстоятельства судьбы, факты, события, идеи… А уж деньги — это совсем ерунда… — попытался он успокоить друга.

— У настоящего писателя главный кредитор — Бог.

Георгий подумал, что кредит — не самый худший вариант. Зачастую автор — вор или побирушка, присваивающий забытое, потерянное или плохо лежащее. А у Бога украсть не получится. Он может только оставить, приготовить что-то для тебя и сделать вид, будто отвернулся. Это не воровство, это дар.

— Не у настоящего, Боря, а у везучего. Для этого нужна очень большая удача в твоём покере… Ты же в своей работе наверняка заметил, как наследники писателей и переводчиков зачастую алчны. Они просто обижены. Им кажется, что их родственник сильно страдал, что ему «недодавали». И только после смерти, наконец… Они будто отыгрываются за не своё прошлое. А ведь эти чуждые ремеслу люди и не догадываются, сколько их предки на самом деле задолжали… Я только в толк не возьму, если настоящий одалживается у Бога, почему ты просишь у меня? — закончил Горенов недовольно.

— Я, наверное, ненастоящий… — друг опустил глаза и пожал плечами. — Представляешь, у меня вчера сломалась кнопка «я» на клавиатуре. Сколько слов мне теперь не написать…

— Боря, это тоже не проблема, ставь вместо неё, например «@», а потом автоматически заменишь. Пойми, всё то, из-за чего ты переживаешь, в сущности, даже не неприятности.

— Гоша, — Борис поднял глаза, — у меня нет «я». А «собака» вместо «я» — разве это решение? Пустая подмена. Так иные женщины заводят детей после тридцати пяти, когда уже понимают, что сами ничего не смогли: пусть другие, новые люди разбираются, а её задача расплодиться, и вроде всё неплохо. Но ведь через три десятилетия отпрыски этих женщин окажутся точно в таком же положении… Они тоже ничего не смогут. Зачем тогда всё это? К чему? За последний год я столько всего прошёл, ты себе не представляешь. Мне больше не страшна Виржиния Вулф, пусть она меня боится.

Борис здорово опьянел. Странно, Горенову казалось, что сам он выпил значительно больше. Ладно, продолжать нет никакого смысла, пора расходиться. Главное, больше ему не наливать, иначе придётся везти домой, а это никак не входило в планы — лишняя трата времени. Жаль, очень жаль, что разговор пошёл таким странным путём.

Георгий схватил собеседника за шею и резко наклонил к себе. Они едва не столкнулись лбами. Горенов многократно видел подобный жест в кино. Как правило, так поступали старые друзья или отцы по отношению к сыновьям. Ещё его использовали следователи на допросах.

— Боря, посмотри вокруг. Кто эти люди? Что они делают? О чём говорят? Как ты думаешь, кто-нибудь, кроме нас, рассуждал в этом ресторане о Боге? Они ездят на метро, возят с собой кредитные карты, жратву и барахло. А мы возим романы и идеи, понимаешь? Тексты, которые никто, кроме нас, не напишет. А может, и мы не напишем… Хватит ли сил? Но мы стараемся, Боря. Я тебя прошу, не переставай стараться, хорошо.

— Гош, а им это надо?

— Кому?

— Ну, этим людям. Им надо, чтобы мы старались?.. Чтобы мы написали? Им это нужно, ты считаешь? Они же всё равно не читают… А если читают, то всякое говно. А я не могу писать говно, чтобы не утонуть. Физически не могу.

Не принимать сказанного на свой счёт становилось всё труднее. Тем более, в сущности, Борис был прав.

— Ладно, — ответил смурной Горенов. — Денег у меня всё равно с собой нет, приходи ко мне завтра. Стой! Знаешь, давай послезавтра… Вечером.

Георгий решил отложить их следующую встречу, чтобы хорошенько обдумать эту. Кроме того, пусть она состоится после разговора с Люмой. Быть может, возникнут и другие темы для обсуждения. Хотя как говорить с ним теперь о главном?.. Впрочем, больше всё равно не с кем. А если послать его куда подальше? Ну, помрёт Боря от голода, кому будет лучше? Кроме того, Горенов не сомневался, что совсем скоро другу в любом случае станет стыдно за свои слова. Он в этом не признается, но наверняка будет так.

— Послезавтра? — робко спросил собеседник и полез во внутренний карман за потёртой книжечкой с пожелтевшими страницами. Георгий улыбнулся, он вспомнил что тот вечно ходил с такой. Трогательно.

— Странная вещь, Борь. Бывает, покупаешь какую-то безделицу, вроде записной книжки, по случаю, не выбирая, просто внезапно понадобилась. Или наоборот, долго ищешь, но хорошую так и не находишь, остаёшься недовольным, хотя приобретаешь всё равно, поскольку ведь срочно нужна. Думаешь: «Потом обязательно отыщу получше и сразу поменяю». Но вспоминаешь об этом только лет через двадцать. У тебя та же книжка, которая никогда не нравилась. Она лежит на столе и будто говорит, что уже всё… Менять поздно… У тебя адрес-то мой новый есть?

— Что? А, нет… Это ежедневник, не записная книжка.

Горенов присмотрелся. На потрескавшейся от времени обложке было выдавлено: «Тысяча девятьсот девяносто…» — дальше не разобрать. Кажется, «1996».

— На какой год? — удивился Георгий.

— Так дни-то одинаковые.

Георгий сразу вспомнил 1996-й. Он был високосным. Значит, календарь если и совпадал, то только в первые два месяца. Неужели Боря не заметил? Стоит ли сообщать ему об этом? Как вообще можно обижаться на такого несуразного человека? Как он живёт? Чем руководствуется? Диктуют ли ему?

— Ты, кстати, помнишь, что послезавтра Мишин день рождения? — встрепенулся друг и потряс ежедневником.

— Точно? — трудно было верить книжке, отстающей более чем на двадцать лет.

Собеседник кивком показал, что это само собой разумеется.

— Тогда и Мишу помянем заодно? — сконфуженно уточнил Георгий. Слово «заодно» было, конечно, лишнее.

— Да, выпьем, — ответил Борис столь решительно, будто его на мгновение подменили.

Горенов продиктовал адрес, друзья встали из-за стола и направились к выходу. До двери шли молча, слишком много лишнего было сказано, а главное — обойдено вниманием. В тишине спускались по лестнице и шагали по коридору. На улице им тоже оказалось по пути, но молчание стало слишком гнетущим. Георгий всё же решил попытаться нащупать подход к важной для него теме, чтобы обсудить её послезавтра:

— Боря, тебе снятся сны?

— Конечно, — ответил тот неуверенно. — А как же?

— Что тебе снится?

— Всякое… — тот вздрогнул. — В последнее время я часто умираю или меня убивают во сне. И знаешь, это вовсе не кошмары. На моей смерти, как правило, действие не заканчивается, я умираю в самом начале, сразу…

— А что происходит дальше? — Горенов заинтересовался.

— Ну, нет, Гош… Такие сны нельзя рассказывать. Плохая примета.

— Почему? Не сбудется? Это же не предсказания, а сны…

— Серьёзно, плохая, поверь. Чёрная кошка, разбитое зеркало и баба с пустым ведром — шалости по сравнению с этим. Я пойду, извини. До послезавтра. Пока.

Борис резко развернулся и зашагал в другую сторону. Пройдя метров пятьдесят, он остановился и побежал обратно.

— Слушай, ты купи, пожалуйста, водки какой-нибудь… Не для меня, для Миши… А то я на мели, сам понимаешь. А помянуть очень надо…

Не дождавшись ответа, он кивнул и стремительно исчез в подворотне. Было совершенно очевидно, что ему совсем не туда нужно.

Вот и весь сказ. Что теперь делать с женщиной, вылезающей из колодца? По сути, собеседник закрыл тему ночных грёз раз и навсегда. Откуда вообще могла взяться такая примета? Неужели люди настолько часто обсуждают свои сны, чтобы подобное поверье возникло? Почему Горенов сам никогда о нём не слышал? Уж не выдумал ли его Борис? А если выдумал, то зачем? Всё обернулось как-то странно, ведь это он собирался рассказывать другу свой сон, а не наоборот…

Кстати говоря, как раз Истина, вылезающая из колодца, была наяву. Она — элемент реальности. Но как о ней говорить, не обсуждая ночное видение? Георгий запутался. Надо навести порядок. Во-первых, нет, он пишет детективы не для того, чтобы не утонуть! Это следовало сразу сказать Борису! Где он? Может, догнать? Он сочиняет свои книги, потому что в них царят закон и справедливость. Там всё понятно, всё строго и прямо, как Гороховая улица. Почему Гороховая? Она Горенову никогда не нравилась, а в данный момент было достаточно паршиво, чтобы вспомнить о ней.

В книге G порядок тоже играл важную роль, но не такую, как в детективах. В ней он присутствовал и рушился на глазах читателей, а потому текст казался ещё правдивее. Мир главного сочинения Георгия был строен, но уменьшался, складывался многократно, словно листок бумаги. Выхватишь тут кусок, там чуть-чуть, и это больше не рукопись, а снежинка, детское украшение на стекле школы. Горенов чувствовал себя уязвлённым, растерянным и обиженным. Он плыл по ночному городу домой. Так скверно в море прежде ему не бывало никогда.