Лилия Белая. Эпический роман

Лариса Малмыгина

Судьбы трех сестер из семьи уральского крестьянина Назарова резко изменились, когда грянула Великая Октябрьская революция. Девушек разбросало по разные стороны баррикад…

Глава 3 Чужая

Прошли окаянные праздники. По вечерам, а ложились домашние неизменно рано, Тришка лез к дрожащей от отвращения жене, облизывал ее сладкий пухлый рот, а затем по-хозяйски задирал подол ее расшитой разноцветными мулине ночной рубашки, мочил интимное место сопливой комковатой жидкостью и мгновенно засыпал. Крепко стиснув зубы, Уля умышленно будила в себе воспоминания о злобной Аграфене Платоновне и, до боли кусая губы, терпела.

Дементий Евсеич больше не подходил, а только издали исподволь наблюдал за испуганной вечно молодухой и похотливо облизывался. Фекла Устиновна зыркала выцветшими глазами на мужа и сноху и, смежив несуществующие брови, хранила длительное стращающее молчание.

«Это и есть бабья жизнь, к которой так стремятся беспечные безголовые подружки, — шарахаясь от лютого колющего взгляда свекрови, думала бедная девушка, — недаром говорят: баба кается, а девка замуж собирается».

Матрена укатила с Григорием в город, а Натальюшка, несколько раз побывав в гостях у своей младшей сестрицы, исчезла с поля ее зрения. Филимон и вовсе не показывался.

По-прежнему пекла Улюшка пышные ароматные караваи, по-прежнему взбивала пуховые подушки и убирала постели, хотя в доме мужа находилась прислуга, призванная самой судьбой делать эти кропотливые немудреные дела. Прасковья Прохорова, рябая и толстая служанка, подоткнув цветастую юбку чуть ли не за пояс и обнажив жирные ляжки, усердно мыла крашеные доски и, роняя от натуги крупные капли пота, обтирала настоящую горожанскую мебель. Готовила еду старенькая, но еще крепкая Пульхерия Матвеевна Сидорова. Кряжистый, средних лет, Еремей Кузьмин колол дрова и подсоблял обеим бабам по хозяйству. А еще у Дементия Евсеича была куча мала батраков, которые теперича отдыхали по домам в связи с окончанием полевых работ.

Днем Тришка, как неприкаянный, шатался по немалому отцовскому дому и, лузгая любимые семечки, не обращал на молодую жену своего мужицкого внимания. Улюшка робела под его иногда брошенным властным взглядом и неизменно вспоминала недавно умершую матушку.

Но однажды, сытно отобедав, вознамерилась поехать Фекла Устиновна в гости к сестре, проживающей в соседнем селе Савельеве. Недовольно крякнув, Дементий Евсеич велел запрячь лошадей и к великой радости Уленьки уселся на подводу рядом с супружницей.

«Наконец, — подумала девушка и впервые за целый месяц, проведенный в мужнином логове, испытала радость, которая несмелой крохотной птичкой запорхнула в ее будто закоченевшую от обреченности грудь, — наконец-то я смогу сбегать в дом отчий и проведать милую Натальюшку. Да и с Филькой немного побалакать».

К Уленькиному счастью Тришка почивал. С некоторых пор он любил соснуть после плотного обеда, оставив благоверную наедине с родителями.

Набросив на плечи шубку, подаренную на свадьбу свекром, Ульяна заторопилась домой.

На дворе смеркалось. Свинцовое небо угрожающе висело над беззащитной полусонной деревушкой, силясь упасть на нее и похоронить под толстым слоем тяжелого снежного покрова. Зябко поежившись, Уля быстро побежала к родной избушке, из трубы которой шел неспешный сизый дымок.

— Кого я вижу? — засмеялся кто-то за ее спиной. — Краля-то, краля какая из царского гнезда вылетела.

Круто обернувшись, девушка увидела рядом с собой могучего голубоглазого Тихона. Это он когда-то прижимал ее к трепещущей лесной осинке, чтобы зацеловать до смерти ее не целованные прежде губы.

— Чего надо? — нахмурилась Уленька и неожиданно для себя подумала, что лучше бы уж Тишка лежал подле нее на кровати да лобызал бы ее белые ноженьки.

— Любишь своего слюнявого? — продолжал наступать на мужнюю жену бравый парень. — За большие капиталы купил он себе красну девицу. Эх, кабы эти капиталы у меня были! Пошла бы за меня, зазнобушка?

«Пошла бы, — подумала несчастная и с гадливостью вспомнила желтые, гнилые зубы молодожена. — Надобно было не повиноваться бесхарактерному батюшке, а настоять в кои века на своем».

— Вижу, гадок тебе супружник твой хилявый, — пружинистой поступью подошел к Уле Тихон Баранов. — Бросай его к чертовой матери да рванем в город, Улюшка! Устроюсь я слесарем на чугунолитейный завод к Коновалову, недаром в Курской губернии у самого Рахманова год назад обучался. Комнатушку в бараке дадут, а там нам и Бог на помощь придет. Знаешь, что царька Николашку давно скинули? А буржуйское-то правительство недолго протянет. Так что свобода скоро рабочим и крестьянам выйдет.

— Свобода? — вскинула удивленные глаза девушка. — Какая свобода может быть у простой девки али бабы какой? Мужик завсегда хозяин над нею.

— Ты будешь моей хозяюшкой, — жарко зашептал юноша, стараясь ухватить Улю за руку. — Убегем из Сорокина, любая, встретимся завтра за околицей, когда темна ночь опустится.

«А может, и убежать? — внезапно подумала красавица. — Не лицезреть больше масляных взглядов свекра, не чувствовать ненавистных ласк постылого».

— Сестрица милая, — неожиданно выглянула из родных ворот Натальюшка. — Каким ветром тебя занесло к нам?

Померещилось, что ли, Ульяне: испуганно отшатнулся от нее Тихон, отшатнулся да, опустив голову, восвояси побрел.

Проводив изумленными взглядами отдаляющегося от них парня, крепко обнялись девушки да в дом зашли.

Возле большой русской печи сидел Василий Иванович и, слюнявя заскорузлый от черной работы палец, перелистывал потрепанную желтую газетенку.

— Стряхнули Керенского, — не обращая внимания на замужнюю дочушку, озабоченно изрек старший Назаров. — Чаво теперь будет….

Уля от обиды вздрогнула, но виду не подала.

— Как поживаете, батюшка? — склонилась к его натруженной руке младшенькая. — Как здоровие ваше, не хвораете?

— А чаво ему станет? — выросла как из-под земли Аграфена Платоновна. — Грят, порчена ты оказалась, девка.

Уля вздрогнула, да виду не подала.

— Кто сказывает-то? — заступилась за гостью застенчивая обычно Наталья. — Тот, кто завидует моей красавице?

— Да Колька Саврасов давеча сказывал, — зыркнула на падчерицу черными глазищами мачеха. — Филька, подь сюда!

Из маленькой, плотно занавешенной фиолетовыми цветастыми шторками, спаленки вышел заспанный, с синяком на правой скуле, Филимон.

— Не суди зря, братушка, — покачала головой средняя дочь назаровская. — Мало ли что люди болтают.

— Дык чо я, — поскреб во взъерошенной макушке наследник дома. — Вмазал я дурню в ухо, да одолел он меня, убогого.

«Отчего ненавидит меня Саврасов, — поежилась от слов братца Ульяна. — не обидела я его ничем, разве что в любви отказала? Да Бог судья ему, непутевому».

— Хватит балакать попусту, — рассердился на взрослых детей Василий Иванович. — Слышите, Керенского скинули! Большевики во главе с Лениным власть захватили!

— А мне-то чаво? — уперла руки в боки Аграфена Платоновна. — Луна высоко, а Питирбур далеко.

— Не так уж и далеко, — не согласился с женой озабоченный непорядком Назаров и тотчас подумал о ссыльном Алешке, женином бывшем полюбовнике. — Руки у любой власти страсть как долги, до любого дотянутся.

— Не обращай внимания, — обняла гостью покрасневшая от негодования Натальюшка. — Любит Колька тебя, вот от ревности и мелет напраслину.

— А разве бывает такая любовь? — косясь на грозную мачеху, подивилась Улюшка. — Да и вообще, есть ли она, эта любовь, на белом свете?

«А то нет, — вздохнула средняя сестра и вспомнила Тишу Баранова. — Вот была бы она, Наталья Назарова, высокая и ладная, такая же, как Ульяна, да не дал ей, горемычной, Господь красоты подобной».

— Вчерась зрели на селе мужика диковинного, — встрял в разговор хромоногий Филька. — Грят, бродил по деревне и в окна заглядывал. Да таковская власть у проклятущего была над собаками, что те и лаять, смотря на него, не могли.

— А ты слушай вралей! — прикрикнул на сына Василий Иванович. — Те набрешут тебе в три короба и взамен еще копеечку попросят!

«Отчего так встрепенулась Аграфена Платоновна? — подивилась на побледневшую мачеху Уленька. — Не иначе как заболела она. Знамо, непроста работа крестьянская. Ох, непроста»!

Что-то непонятное тихо заскреблось в чисто выбеленную стену избушки, и расплывчатая тень мелькнула за маленьким подслеповатым окошком. Уля лицезрела ее так же ясно, как видела она свою единственную семью. Вздрогнула сестра Натальюшка, резво попрыгал в ледяные сени Филимон, проковылял он во двор да назад ни с чем вернулся.

— Чегой-то избу студишь? — заворчал старший Назаров и, погладив закостенелыми пальцами зачитанную газетенку, поднялся со своего теплого насиженного места. — Чегой-то ты, мужняя баба, по ночам шастаешь? Али мужик совсем слабовольный достался?

— Поздней осенью и днем сумерки. Может, чаю? — стараясь разрядить напряженную обстановку, несмело пискнула Наталья. — Негоже дочку из родимого дома гнать!

— Цыц! — стукнул по столу кулаком Василий Иванович. — Не забывай с кем болташь, паскуда!

«Ох, не был батюшка таким злым», — ахнула Уля и, с силой сбрасывая с себя клейкий взгляд взбодрившейся от их перебранки мачехи, вынырнула из горячо натопленной избы.

Глубоко вдохнув свежего воздуха, Ульяна снова заметила неясную тень подле редкого забора, которая, будто испугавшись ее, нырнула в черную воду глубокого, таинственно поблескивающего колодца. Передернувшись, девушка поспешила в угрюмый неуютный дом семейства Макаровых.

В каменных палатах было оглушающе тихо. Осторожно скинув с себя шубейку, Уленька на цыпочках поднялась на второй этаж, туда, где находился ее немилый до спазмов в животе муж.

Тришка восседал на неразобранной кровати и отчаянно старался вспомнить, чем еще минуту назад была занята его непутевая головушка. Заспанные, цвета серого осеннего неба, крохотные глазенки младшего Макарова были хмельны, они силились осмыслить происходящее, но не могли постичь даже самого очевидного.

— Кто ты? — икнув, спросила эта беспутная головенка и полила из своих недр крупные немужицкие слезы.

Что-то жалостное шевельнулось в нарывающей от отчаяния груди девушки и попыталось вырваться наружу, к тому, которого она так ненавидела.

— Кто ты? — проводя ладонью перед собственным носом, повторил вопрос Макаров и попытался привстать с постели, чтобы потрогать неведомую ему женщину, насквозь пропахшую легким ноябрьским морозцем.

— Что с тобой, Триша? — впервые позвала его по имени Улюшка. — Неужто не узнаешь меня, жену свою?

— Ах ты, подлюка! — поднимаясь на тощие волосатые ноги, внезапно взорвался грозный муж. — Иссушила ты меня, злыдня, отняла у меня силу мужицку! Где пропадала, колдунья назаровская?

— Погода хорошая, в саду гуляла, — поперхнулась слюной девушка. — Да к батюшке на минутку зашла. Пойдем во двор, Триша, посидим малость на лавочке! Как прежде, помнишь?

— Стерва! С Барановым якшалась! — взъерепенилась душонка Тришкина и, минуту помешкав, приказала ничтожному туловищу поднять на новоиспеченную вторую половину жалкий костлявый кулачок.

Уля съежилась, но убегать не стала. Да и некуда бежать сиротинке было. Разве только на могилку к родимой матушке. Умчаться бы на старое деревенское кладбище да там и остаться. Только не расступится мать сыра земля перед не своевременно прибывшей, не даст ей приюта, не приголубит, не укроет ее. Остается Ведьмино болото. Оно терпеливо ждет всех, кто решил распрощаться с жизнью.

Мужицкий кулак как-то внезапно обрушился на макушку ошеломленной девушки, и несчастная, осев на добротно положенные крашенные половицы, заслонила перекошенное от боли лицо острыми полудетскими локотками, что вызвало бешеную ярость почувствовавшего неограниченную власть мужчины.

Удар за ударом градом сыпались на лишившуюся сознания Улюшку, превращая ее прекрасное невинное тело в кусок безобразного кровавого месива.

— Что ты делаешь, паскуда? — словно вихрь, ворвался в горницу запыхавшийся Дементий Евсеич. — Убью гаденыша!

Мощными ручищами скрутил лишившегося рассудка наследника старший Макаров и насильно уложил его на укрытую пышной периной железную, с причудливыми завитками, кровать. А потом поднял с пола беспамятную невестушку и понес ее, бесчувственную, в свою опочивальню.