Сердца. Сказ 3

Кристина Владимировна Тарасова, 2021

Борьба непримиримых сердец продолжается. Луна вынуждена вернуться в Монастырь, однако роль Послушницы ей больше не прельстит – она желает исполнить оставленное супругом наваждение восходящего солнца. Людская вера угасает, а пантеон ударяет в религию. Хозяин не так крепок, а в повествование вплетается третье лицо – неизвестный, что был при всех связывающих главных героев роковых событиях: наблюдал за каждым и к каждому обращался. Скроет ли лунное затмение Монастырь и относящихся к нему?

Женщина

Юная отдаёт все свои силы на мольбу и призыв к хозяйскому сердцу, но в этом её просчёт: у Хозяина не было сердца. И я ранено смотрю на него, взглядом вымаливая не трогать девичье тело, однако Ян сечёт её во всю силу и, опосля, прогоняет.

— Ты неисправим, — нервно сглотнув, заключаю я.

— Это у Нас миры перевернулись, — спокойно отвечает мужчина. — А эти же, — он подразумевает послушниц, — в своих собственных и привычных им оболочках. Для них ничего не изменилось и не изменится. В стенах Монастыря ничего не произошло, Луна, ничего.

И потому он розгами выдворяет молодую дурь из молодой дурной головы. Закрыв глаза на добитую часом ранее Сибирию и четырьмя днями до этого Гелиоса. И мысль о нём — та, с которой я свыклась за дни в дороге — колит особенно остро.

— Личные трагедии в массах не нуждаются, — продолжает Ян. — Они ими лишь обсуждаются и провоцируются.

И вскоре он замечает: я не смотрю, не слушаю. Зовёт и препирается с покрасневшими глазами. Хочет взорваться и предложить погнанной девице вернуться, как будто дело могло быть в ней. Как будто меня беспокоили его в равном коктейле деспотизм и садизм. Я отворачиваюсь и, врезавшись в подушку, плачу.

Ян падает рядом и, обнимая за ноги, выпытывает прощение. Он знает (она едина) о причине слёз, он сам ещё не зарубцевался после известия о кончине Гелиоса.

— Мне надо вернуться, — говорю я.

— Куда возвращаться? — говорит он.

Понимает, что я подразумеваю резиденцию Солнца, но не понимает для каких целей: дом сгорел. И я поспешно отвечаю, что его несильного ума приспешники затолкали меня в конвой и не позволили даже проститься; а тело и вовсе — по глупой шутке или злому умыслу — оставили под небом и на утро выкатившимся солнцем.

— Я поеду с тобой, — уверенно объявляет Ян; спешу этот пыл унять.

— Оставайся в Монастыре. Как и всегда. Здесь твоё место.

И это не укол. Наваждение. За часы хозяйского отсутствия Монастырь взаправду редел, пустел и пропитывался глупостью и затхлостью как за сиротские годы. Отец не должен покидать дитя.

— Дай мне тех же людей, что приезжали в ту ночь, — велю я. — И оружие.

Ян хмурится и отвечает согласием. Но только на первое.

— Это не просьба, Хозяин Монастыря. Либо ты закладываешь его в мои руки сам, либо я выкрадываю его в подходящий момент. Попытаешься остановить — вкусишь последствия.

— Не убьешь ты меня, — равнодушно швыряет мужчина, однако поднимается и из закрытого ящика стола вызволяет блестящую игрушку.

— А к чему всё идёт? — усмехаюсь я и перенимаю пистолет. — Думаешь, мы друзья? Надеешься стать любовниками? Считаешь, мы простим друг другу обиды и, ментально проработав опыт, будем вместе? А не пошёл бы ты, Хозяин Монастыря?

— Кануло то время, когда я мог сказать «закрой рот» и ты бы его действительно закрыла, да? — злобно скалится Ян. — Месть не решает проблему, не успокаивает душу.

— Но вносит в расшатанные истины справедливость. Находит правосудие, добавляет равновесия.

— Ты не успокоишь себя этим, что бы ты там не вообразила.

— Не пытаюсь.

— Тогда для чего, Луна?

Это слово уже звучало. Справедливости ради.

— Кому ещё известно о гибели дома Солнца? — вопрошаю наперерез.

— Тем троим из фургона. Четвёртый — Лука — уже (что очевидно) не в счёт. И, разумеется, мне.

— Знание — не всегда сила, верно? — горько улыбаюсь я и оставляю кабинет.

Слышится крик Яна: он запрягает упомянутых для работы. Я приказываю ехать в резиденцию Солнца. И снова из жизни выцепляются равные дороге дни. Мы замираем подле ворот — открытых и никогда более не закрываемых; я велю оставаться в машине, а сама бреду по красивейшей, мельком засыпанной от недавней песочной бури, дорожке. При свете дня зрелище это ещё более тревожное и плаксивое. Часть обугленного дома отсутствует вовсе, а уцелевшая, однако почерневшая, сторона острыми зубьями тянется к непокрытому облаками небу. Я разглядываю и признаю остатки гостиной и идущей оттуда лестницы — свернувшиеся холсты некогда портретов пробираются сквозь некогда позолоченные рамы. Возможно, кабинет сохранился; крыша там едва осела.

Вот только Гелиоса нет.

Я рыскаю у крыльца и дома, я думаю о проклятых тварях и птицах, я опасаюсь иных людей и — по итогу — взглядом ударяюсь в нового жителя сада.

Среди деревьев и кустарников, цветов и трав — юное, новое; ещё не избавившееся от крошечного горшка, едва давшее росток и с трудом пробившее землю.

Кто-то ещё знает о покинувшем небосвод и пантеон богов Гелиосе. Кто-то похоронил его.