Сердца. Сказ 3

Кристина Владимировна Тарасова, 2021

Борьба непримиримых сердец продолжается. Луна вынуждена вернуться в Монастырь, однако роль Послушницы ей больше не прельстит – она желает исполнить оставленное супругом наваждение восходящего солнца. Людская вера угасает, а пантеон ударяет в религию. Хозяин не так крепок, а в повествование вплетается третье лицо – неизвестный, что был при всех связывающих главных героев роковых событиях: наблюдал за каждым и к каждому обращался. Скроет ли лунное затмение Монастырь и относящихся к нему?

Женщина

— Остановить здесь, — приказываю я. — Выйти всем.

Я посмотрела на резиденцию, убедилась в крепком сне бога Солнца и отправила конвой обратно. Сопровождающие меня вздохнули с облегчением. Рано. На горизонте объявился Монастырь, а я объявила об остановке.

— Осталось ехать недолго, госпожа, — говорит водитель.

— Нам всем нужно подышать воздухом. В кабине душно.

— Мы привыкли…

Бросаю колкий взгляд и повторяю:

— Остановить. Здесь. Выйти. Всем.

Исполняют.

Покидаю душную кабину первой и, отойдя на пару метров в сторону, обращаюсь к уродливой пустыне. Но пусто было не на Земле: внутренние полые пространства ухватили людей и сгустками отсутствующих душ прижигали сердца.

Меня трясёт, но сожалений я не испытываю. Не желаю воображать бессмысленные отговорки.

— Госпожа, — обращается ко мне один из водителей, — с вами всё хорошо?

Госпожа. Когда они ворвались в дом Солнца и речами своими оскорбляли единственных его представителей, такого покладистого тона слышать я не могла.

С вами. Уважение сквозило из каждого слова, чего не было в момент командования погубившего Гелиоса (и нашу семью) щенка; все они намеренно огибали моё имя и сан, ссылаясь на безродное «девчонка».

Хорошо? Мои дела обстояли лучше, чем их, о чём я предпочла не распространяться.

Потому, игнорируя вопрос, велю отойти на некоторое расстояние. Один из них догадывается. Он кидается в мою сторону с сиплым криком, дабы предотвратить запланированное, но оружие — вылетевшее из платья — горланит раньше. Водитель оказывается близок, а потому алые капли приглаживают мои щёки как некогда солнце вырисовывало свои пигменты на лице Гелиоса. Второй водитель растерянно озирается и убегает, но я — без колебаний, то страшно? — нагоняю его свинцовыми близнецами. Третий — что назвал меня госпожой — валится коленями в сухую землю и, предаваясь молитвам, просит пощады.

— Не каждый, кто молит о пощаде, заслуживает её, — говорю я. — Ровно как и не каждый молчащий смиренно принимает свою судьбу.

Мужчина называет меня богиней Солнца и извиняется.

— Бог простит, — смеюсь я. Вот только Боги не прощают, им ведомо лишь одно — кара; боги карают — только.

Выстрел. Покрытое шрамами тело ударяет о покрытую трещинами почву. Все знающие о падении дома Солнца уходят под начало Бога Смерти. Почти все…лишь один — неизвестный — вытаптывает земли близ меня. Кто и в какой момент смел оказаться подле и стать свидетелем скорби, которую я желаю утаить? Мамочка говорила, тайны стерегут исключительно мёртвые. Кому начерталась ещё одна пуля? Неизвестный рассыплет траурные речи и обнажит вдовство? Да и кто смел оказаться на землях Солнца, если гостей мы принимали редко и осторожно; никто напрасно не тревожил Гелиоса и близким другом зваться не мог. А традицию клана продолжили и теперь он крепчает деревом…кому это надо?

Смотрю на пистолет в руках; простой в использовании и тяжёлый в последствиях. Я могла — понимаю то — отпустить безвольных, попавших под влияние борзого Луки; могла, но тогда бы не ощутила всю безвкусицу мести. А она вправду безвкусная…ни сладости, ни горечи: пресно и просто. Месть не заслуживает внимания и многочисленных дум.

Переворачиваю пистолет в руках. В момент, когда Гелиос простился со мной, окатило странным чувством; я схватила брошенное оружие и, захлёбываясь горечью, направила на себя. Рвущиеся наперерез решительности слуги Монастыря не успели; глухой щелчок добавил криков и слёз. Пистолет — пустой — выбили из рук и уволокли меня к конвою. Не помню, отпиралась ли или послушно следовала. Не помню, что говорила и делала. Помню — время спустя — ударившее в лицо рассветное солнце; Гелиос улыбнулся мне и привёл в чувства. Окатил тревогой и осознанием произошедшее. Тогда же пришли особо увесистые думы.

Прячу пистолет и оглядываю застреленных. Как вам такое равноправие полов? Вскоре над несчастными вспорхнут голодные птицы; Хозяин Монастыря услышит сквозь распахнутое кабинетное окно клич падальщиков, насыщающихся его рабочими. Первому — прыгнувшему на меня и получившему пулю в грудь — птицы дорвут рубаху и склюют мягкое сердце, второго — пытавшегося убежать и завалившегося на живот — расковыряют по меткам изрешечённой спины, третьему — вовремя исповедавшемуся — выедят обнажившийся мозг, наличие которого доказано своевременным преклонением богине.

Убитые не тревожат меня, как тревожил первый павший — Лука. Не преследуют. Не морят. Не терзают. Боязно было выпустить пулю впервой; сейчас же я ощущаю, как во мне формируется принятие и знание «я могу». Это неправильно. Это неправильно?

Пешим шагом я возвращаюсь в Монастырь и оповещаю его Хозяина о трагичной гибели троих работяг-последователей.

— Это не похоже на Луну, которую я знал, — со скорбью протягивает Ян и следом натирает затылок: уверена, больше всего его беспокоит, как и чьими силами он будет избавляться от последствий моей горячности. И кто вернёт конвой…

— Луна, которую ты знал, была продана, — уродливо насмехаюсь я.

— Припоминаешь?

— Не даю забыть.

В первую очередь, себе. Здесь — за пределами дома Солнца — должна править только эта истина: друзей нет и быть не может; каждый пользуется случаем и возможностью, каждый отдаёт и предаёт каждого и каждый заботится о собственной исключительности.

— Я любила его, — обращаюсь к силуэту подле окна.

— Ошибаешься, Луна, — осаждает мужчина.

— Пока что ошибался только ты.

— Чего ты хочешь?

И я взрываюсь, вопрошая ответным прихотям и целям, и попрекаю в величайшей из совершённых ошибок: Бог Удовольствий даровал мне очередную свободу, выудив (напрасно) из желаемого плена (промах) и облачив в удручающие (монастырские) оковы.

— Ты говоришь иначе, — бросает он. Вот так сухо и совсем неуместно. А следом объясняет: — Речь твоя стала другой: слова, интонация и даже манера. Всё в тебе переменилось, девочка в красном платье.

Отворачиваюсь и, пожав плечами, предполагаю:

— Подросла?

А Хозяин Монастыря кусается:

— Сразу видно, что воспитанием занимался знатный человек. Деревенского в тебе не осталось.

— Как и в тебе человеческого.

Тогда Ян желает уколоть в ответ. И выбирает самый уродливый из возможных и самый беспощадный по отношению к чужому сердцу способ:

— Каково это: осознавать, что ты — лишь тень? Пережиток прошлого, которое невозвратимо, как бы того не хотелось.

— О чём ты? — пугаюсь я, дозревая до грядущих слов самостоятельно.

— Может, — продолжает мужчина, — ты из семьи Солнца, но ты — не рода Солнца. Ты — не Она. Не Стелла. И никогда её не заменишь.

— Думаешь, я пыталась или пытаюсь? — бросаю оскорблённо.

— И смени, — рявкает Ян, — это чёртово платье!

Со взмахом рук подлетает и пара книг со стола. Оставшийся вечер я терзаю его напоминанием: своим напоминанием, своим — чёрное пятно — скользящим по кабинету и коридорам силуэтом.

Наступает ночь и с ней по-дружески приходит тоска. Не настигает — увы — сон, в отличие от увесистых дум, а потому я, оставив постель, ухожу в ванную комнату. Замачиваю платье — в воду отходит запёкшаяся кровь; отскребаю её с рукавов и подола вместе с пустынной пылью. Голос Яна за дверью интересуется, всё ли в порядке.

Относительно, Бог Удовольствий.

Наотмашь бросаю, что затеяла стирку, и показательно добавляю напор воды.

— У нас есть прачки, Луна, — вздыхает голос.

— К этому платью дозволено прикасаться лишь рукам из клана Солнца.

Ответ не следует. Должно быть, Ян уходит спать.

Удивительно, но последние дни Монастырь молчит и не принимает важных гостей. Не устраивает вечера, не уготавливает приятный досуг для здешних божков. Не воздаёт небесному пантеону на жертвеннике плоти свои клятвы.

Застирываю платье и, перекинув через душевую перегородку, заползаю под серебряный диск. По лопаткам стегает ледяная вода. Налаживаю вентиль — бежит тёплая. Стеклянная перегородка отделяет от раковины, зеркал и шкафов. Красиво здесь, но неуютно…

Пытаюсь смыть с себя воспоминания той ночи, пытаюсь от рук соскоблить чужую кровь, которая незрима обыкновенным глазом, пытаюсь вычистить пустыню из волос. Всё только пытаюсь, как вдруг захлёбываюсь собственным плачем и лицом препираюсь со стеклянной перегородкой.

Ненавижу ночь за накатывающие в большем объёме мысли и повышенную чувствительность, за беззащитность и обнажённость пред миром.

Вода бежит по спине. Ровно, обжигающе. Вдруг! — ноги обдаёт прохладой, сквозняком; не предаю этому значению — занимаюсь самобичеванием. Рыдаю и, растирая глаза, ощущаю к лицу прикасающиеся ладони. Чужое дыхание обдаёт спину, бежит по позвонкам. Голос скулит:

— Прости, что вынуждаю это чувствовать.

Захлёбываюсь слезами ещё больше.

Прости.

Что.

Вынуждаю.

Это.

Чувствовать.

Нет, Ян, то не заслуживает прощения. Любящие, когда знают, где болит, не бьют по тому месту, не расковыривают рубцы и не пытаются осадить напоминанием. Любящие, когда знают, что могут сделать лучше, делают лучше, а не наоборот.

Хозяин Монастыря обнимает со спины и головой припадает к моему плечу. Жёсткие волосы царапают изнеженную кожу, намокающая одежда липнет к нам обоим.

Я говорю:

— Ты ошибся.

— Знаю.

— И долго это будет продолжаться?

Обнимает крепче и всхлипывает сам.

Нет, не эти подобия объятий, вызванные саможалением.

— Как долго будет хотеться ползти на стены? — уточняю я. — Как долго изнутри будет сквозить? Как долго скорбь живёт на сердце?

— Скорбь живёт вечно, Луна, лишь только царапать перестаёт, — отвечает Хозяин Монастыря и выключает над нами воду.

— С тобой так и случилось?

Безмолвно соглашается.

— Ты не любил до Стеллы?

Упоминание её имени скребёт по мужскому лицу. Ян говорит:

— Думалось, любил, но то было напускным, тешущим, непохожим. Когда я узнал её, всё переменилось и после неё тоже. Когда увидел её — в момент понял, что сердце своё отдам и к её ногам брошу миры. А потерял по глупости молодого ума — перестал ценить и слушать, подумал: «всё вечно»

— Что ты почувствовал, когда увидел меня?

Усмехается. Незлобно, спокойно.

И признаётся:

— Я не увидел девушку мечты, как бы тебе хотелось услышать. Я увидел соперника по взгляду и уму, увидел конкурента и ослаб только по тому, как ты виртуозно дразнила собой. Влюбился я не сразу. В Стеллу — да.

— Как оказывается, первое впечатление — самое важное, — говорю я. — Интуитивно.

— Что почувствовала ты?

— С Гелиосом было спокойно с первой секунды. А про тебя я подумала: «тёмная лошадка».

Хозяин Монастыря ослабленно улыбается.

— Подам полотенце, — говорит он. — Прости, что ворвался. От такого плача самого скрутило.

— Ты угробил, Хозяин Монастыря, всё, что могло быть у нас.

— Даже несмотря на моё раскаяние?

Я просыпаюсь и мужской спины по другую сторону кровати не наблюдаю; слышу разговоры за дверью и занавесом. Монастырские дела идут своим чередом, лишь только приход клиентов остановлен. Скоро и это исправится, и кровь вперемешку со слюнями хлынет за красным балдахином, порок рассыплется по обсуживающим комнатам, и монастырские кошки вожделенно вздохнут. Скоро.

Поднимаюсь. Кран дребезжит и выплёвывает ледяную воду: лицо стягивает, а дёсны сводит. Непросохшее платье висит на перекладине в душевую; иду к комодам и избираю белую хлопковую рубаху и льняные брюки в горчичную клетку. Выпускаю на поясе ткань, а пояс по бёдрам едва застёгиваю; от монастырской диеты из питья и курева они наверняка вновь обтянутся.

Выхожу: Хозяин Монастыря сидит на своём привычном месте и никого более в кабинете нет; отмеряет меня спесивым взглядом и отворачивается.

— И тебе доброго утра, Ян.

Беседы, происходящие ночью, в ночи и остаются: о них никто не вспоминает при свете дня, к ним никто не воспевает и не обращается. А потому мы, свойственно предобеденному времени, спорим с Яном. Я восклицаю, что не вернусь в Монастырь.

— Ты уже здесь, — забавляется мужчина.

— Но должность должно сменить, — отзываюсь второпях.

Девочка в красном платье обошлась дорого из расчёта и имеющейся валюты, и человеческих жизней. Промах был более не допустим.

Ян подсобляет, что без мужа я никто и имени мне нет, и разочарованно качает головой. Я же плююсь наперерез:

— Очень знатно! Никто…! И много лучше, чем зваться твоей.

— Прекрати язвить! — пыхтит Хозяин Монастыря. — Язва женщину не красит.

— Вот и славно, ибо красота расцветает с любящими.

От собственного нетерпения Ян замахивается и кулаком соскабливает покрытие стола, после чего ладонью сносит принесённую по утру почту. Письма разлетаются по кабинету.

— Разумно, Отец, — швыряю напоследок и вязну в — некогда его — спальне за занавесом. — Дальновидно и умно.

— Сучка, выучившаяся старому наречию и огрызаться.

Ян ругается. И ругается на упомянутом огрызке языка, отчего я могу лишь всплакнуть или расхохотаться, ведь понимаю каждое проклятие, замечание и адресованное мне имя. Хозяин Монастыря много месяцев не слышал от меня этого колючего и насмешливого (хотя должного выражать уважение и почтение) обращения. Он собирает письма (не без причитаний), я же скоблю взглядом инжир (не без ментальной тоски). У меня не получилось дать то, чего не хватало его сердцу, не удалось восполнить прореху души), хотя роль избрала соответствующую и значимостью себя окрестила соответствующей. Должна ли была я? — вопрос другой. Ведь с Богом Солнца всё складывалось само собой, словно бы всё подталкивало и сопутствовало, словно бы помогало извне. С ним было легко…он позволил в силу своих накопленных лет, знаний и опыта вкусить эту лёгкость и увязнуть в забытье. Резиденция Солнца и в особенности сад её — чистый морфий.

— Во что ты вырядилась? — восклицает Хозяин Монастыря, врываясь в спальню. Находит меня за перелистыванием брошенной у комода книги. — Что на тебе?

— Не признаёшь собственную одежду? — уплываю от ответа и вместе с тем напираю им. — У тебя проблемы с головой, Ян. Что очевидно.

— Что очевидно, — соглашается он. — Если согласился тебя терпеть.

— Не терпи.

— Это моя рубашка и мои брюки, верно?

Спрашивает укоризненно и растеряно одновременно; это вообще возможно?

— В чём твоя проблема, Ян?

Мешкает, размышляет. Подбирает слова.

— Люди подумают, что мы спим друг с другом, — как вдруг объявляет Хозяин Монастыря.

— Разве это не так? — отвечаю я, припоминая прошедшую ночь.

Вот только значение слов различно: без возлежания в привычном для Монастыря контексте, мы по-щенячьи жались друг к другу спинами и дремали. В самом деле щенки. Обиженные, младые, ещё невыученные жизни, но наученные нутром обнажать оскал и щуриться, когда некто посягает на заветную кость.

— Ты поняла, о чём я.

Не ругается, а — наоборот — меняет интонацию. Словно бы прогибается. Желает, чтобы я пошла на уступки?

— Не заставляй это объяснять, — молит Хозяин Монастыря.

— Будь добр, — бросаю холодно и с тем отбрасываю книжонку в мягком переплёте, перешитую и переклеенную ни единожды. — К слову, так себе чтиво.

— У нас будут проблемы, Луна. Особенно, когда в пантеоне узнают, что случилось с Гелиосом. Люди сопоставят и додумают, не увидев тебя подле мужа, а увидев в Монастыре.

— В твоих брюках.

Мужчина вздыхает:

— Не раздражай.

— Просто произнеси это, Ян.

— Что?

— Что я в твоих брюках. Произнеси, признай, прими — станет легче.

Наступает и хватает за горло, придавливает к спинке кровати и воет:

— Затряхнуть бы тебя прямо здесь и прямо сейчас, возомнившая себя богиней деревенщина.

Страх не обнажаю, отталкиваю руку и нарочито смеюсь:

— Сколько же у нас общего, правда?!

Хозяин Монастыря взвывает и выдаёт:

— Как тебя терпеть? Как тебя терпел он? Тебя же хочется задушить, Луна!

— Ему тоже хотелось, — парирую следом. — Но не задушить, а придушить. Это возбуждает. Рассказать тебе об ощущениях?

— Закрой рот. Слушать невозможно.

— Оставь меня одну, Ян. Так привычней.

Исполняет прихоть: остаюсь одна и так в самом деле привычней; хотя одиночество ощутимо даже в компаниях. В шумливых компаниях оно особенно ярко.

Покидаю хозяйскую спальню и хозяйский кабинет и нахожу швейку, которая сидит в одном из подвальных помещений и отпаривает костюмы послушниц. После обедни женщина подаёт мне платье. Бюстье и высокие брифы из нежнейшего атласа, вымоченные в чёрном цвете, а поверх — вшитая накидка из батиста, с обтягивающими рукавами и многочисленными шлицами по юбке.

Я смотрю на себя в то самое зеркало, в которое смотрела на нас вместе с Яном. Но сейчас он отравлен и обижен, а потому пребывает в недовольстве и в кабинете. К нему рвётся одна из послушниц с какой-то идеей и тут же веером оскорблений гонится прочь. Никто не способен воззвать к его сердцу: таковое не имеется.

Ухожу в сад. Точнее — его подобие. Привычки выводятся из тела и ума предельно долго, потому я рассекаю меж деревьями-юнцами и приглаживаю издержки цветов. В сравнении с деревенской пустошью это казалось величием природы, в сравнении с пышной зеленью резиденции Солнца — скромным аналогом.

Смотрю на рассекающую небо вицу: протягиваю за ней руки и пытаюсь ухватить клок облаков. Все грёзы и мечты казались такими далёкими и недосягаемыми. Как и прошлое, которое едва-едва лизнуло уходящие пяты.

В кабинете меня встречают две пары глаз. Хозяин Монастыря давится выпивкой, а я вышагиваю в сторону гостя. Порумяненный Бог Воды расходится на тысячу комплиментов и тут же рвётся с приветствием.

— Ах, богиня, — раскусывая слова, протягивает он и опасливо смотрит в ответ.

Я подаю ему руку — липкий отпечаток губ остаётся на тыльной стороне — и спрашиваю о делах. Ян в этот момент скрючено пялится и пятится.

Бог Воды от радости встречи выпаливает всё подряд, а потом радушно интересуется делами семьи Солнца. Заверяю его в спокойствии и ссылаюсь на собственные дела.

— У меня есть некоторые планы на Монастырь, — объявляю я и, бегло и хитро глянув на Яна, улыбаюсь.

Мужчины договариваются о грядущей встрече грядущего вечера и прощаются.

— Китти, — хмыкает Хозяин Монастыря на примостившуюся за дверью девицу в коротком облачении, — киска, проводи уважаемого.

Она виснет у старика на шее и, обвивая его руками, уводит дальше по коридору. Смех бежит подле.

Ян захлопывает дверь и, сперва оглядев меня, спрашивает:

— И какие, можно полюбопытствовать, у тебя планы на Монастырь?

— Это единственное, что ты заметил? — смеюсь я. — Да, знаю, мне очень идёт.

Я легкомысленно кружусь на носках, а мужчина толкает меня на себя и прихватывает за горло.

— Я задал вопрос, Луна, я требую ответа.

— А я требую, — отбиваюсь от него, — заслуженного обращения.

— Единственная твоя заслуга — вовремя раздвинутые ноги перед Богом Солнца.

В гневе замахиваюсь, но рука оказывается объята мужской рукой.

— Тебя задевает правда или её резкая форма? — шипит Хозяин Монастыря. — Может, тебе и нравилось лепить пощёчины покойную мужу, со мной это — прекращай.

— Я тебя презираю, — объявляю следом.

— Однако всё равно остаёшься. Раз за разом, — издевается змей.

Отшатываюсь и обжигаю бедро о стол. Предлагаю быть реалистами: мне некуда идти. Так просто.

— А было бы куда? Ушла?

— Не сомневайся в том, Ян.

Мужчина предупреждает меня, выплёвывая каждое слово по отдельности:

— Не трогай мой Монастырь.

За него он готов вонзиться зубами. О, Ян, неисправимый…

— За Монастырь, — объявляю я и, прихватив кем-то оставленный и приправленный алкоголем стакан, вылизываю напиток.

— За Монастырь, — подхватывает мужчина и прихватывает с пола бутыль.

— Это неправильно, — постанываю я сколько-то времени спустя. — Это паразитическая связь, Ян. Нельзя быть таковыми: нельзя всю свою сознательную жизнь издеваться друг на другом, сыскивая милости.

— Потому мы не вместе, — подводит мужчина.

Он сидит на подоконнике и разглядывает приближающийся с запада конвой. Пыль пышным хвостом приглаживает пересохшую почву, а солнце — утомляющее — пускает блики.

Решительно резюмирую, что не вместе мы по другой причине: его глупости, моей гордости и — в скромное довершение — павшему по вине обоих.

— Мы с тобой заигрались в свои совершенно глупые игры. Никто не должен был страдать. Никто не должен был пострадать.

— В этом смысл. Ради счастья исключительных страдают лица множественные.

— И много счастья ты видишь? О, скажи, — выпаливаю я, — ты продумал всё это ещё до моей просьбы отдать в жёны, верно? Ты знал, что вернёшь меня, до того, как продал?

Ян извилисто нашёптывает и прячет глаза в пышной листве (деревья в саду подросли и теперь их макушки видно даже с дивана). Скрежет металла и пара выхлопов; прибывший конвой тормозит подле главных ворот, и по выложенной тропе бредёт троица будущих послушниц. Эту троицу в обносках, похожих на юбки и бандо, ведёт другая троица — из сопровождающих мужчин. Быстро же Хозяин Монастыря нашёл замену павшим…

Выпивка прячется в стол. Ян оценочно режет приближающихся дев и предлагает мне выйти. Отказываюсь, шутливо ссылаясь на то, что занимаюсь изучением дел Монастыря, а потому должна присутствовать в момент знакомства с будущими послушницами. Недовольное бормотание сопровождает мою насмешливую улыбку ещё пару минут.

Освобождаю диван и опираюсь о подоконник, лёгкий — однако душный — ветер подхватывает юбку и ласкает тончайшей тканью мужские ноги. Дверь распахивается: троица взваливается в кабинет.

Неужели и я так выглядела?

И дело вовсе не в поношенных чудных вещах или страдальческом — в целом/от жизни в провинции/на пустыре или помирающей деревне — лице. Всё крылось во взгляде; вот, что мне предстояло узнать.

Смуглая шатенка смотрит презрительно удушающе, платиновая блондинка — без понимания и с досадой, светлолицая и с горчичным бобом — обречённо. Вот и собрались все возможные рефлексы на отправление тебя любимой в местный бордель для местных божков.

— Мои красавицы! — рукоплещет Хозяин Монастыря. — Что за дивные цветы? Вас собирали в саду?

Он с улыбкой обращается ко мне, глядя через плечо, и восторгается на старом наречии, что с этими сучками придётся повозиться: слишком резвый нрав и высокое мнение было у каждой и в разных величинах.

Шатенка всё с тем же недоверием косится на незнакомые слова, блондинка приветливо улыбается, словно её одарили лучшими комплиментами, а горчичная выпускает нервный смешок и прячет потерянные глазки; никто ничего не понял и каждый воспринял неясные хитросплетения слогов по-своему.

А затем Ян, утомительно петляя меж выставленными на ковре девицами, приглаживает их оголённые спины или теплится губами у висков. О, с какой досадой и в этот же миг с каким глумлением я отворачиваюсь к окну и ловлю дребезжание зелёных верхушек из виднеющейся части сада.

Ян награждает каждую девочку обольстительным взглядом и гранённым стаканом. Но чёртово обольщение, как и гранённый стакан, сработать не могут — девочки с ядом косятся на меня. Явная претендентка на роль любимицы зудит в их малых умах. Я отступаю от окна и мягкой поступью бреду до новеньких. Эти новенькие были не для Хозяина Монастыря, о нет! Это мои послушницы. В моих силах было показать себя, стравить напыщенные речи Яна о безмолвном послушании ему и закрепиться за управляющей (хотя бы одной из).

Горчичная опускает глаза, но я, ласково ухватив её за подбородок, велю посмотреть. Девочка поднимает испуганное личико и ловит моё дыхание.

Параллельно с тем выступает сам Ян. Его чёртов принцип не касаться новоприбывших и послушниц даёт смачную прореху; и вот мы измываемся друг над другом и друг перед другом.

Хозяин Монастыря, соблазнительно нашёптывая, уговаривает их ступить на земли Монастыря — отныне и навсегда, и зудит о красивой и беззаботной жизни. Я подтверждаю его слова и переманиваю девочек, угощаю питьём и выразительными словами о прекрасном; горчичную едва не обжигаю касанием губ, у блондинки задорно прокручиваю прядь волос, а брюнетке засматриваюсь в глаза и обещаю этим взглядом лучшие из возможных благ. Они соглашаются. Соглашаются: ни разу ничего не уточнив, не спросив и не воскликнув. И соглашаются — вот уж чудо — совершенно без слов: зачарованно качают головками и троицей ютятся на диване. Я растягиваюсь на спинке за их спинами, и вместе мы ожидаем приготовления Отца. Ян подсовывает им документы, а затем поджигает ещё одну папиросу. Дурман стоит невообразимый; пропитанный с ума сводящими ароматами стол — с дымящимися на нём шашками — пускает почти невидимые благовония. Я привнесла в Монастырь долгожданные метаморфозы.

— Ты привнесла в Монастырь разруху и беду, — несколько позже объявляет мужчина.

— Спровоцированы они были исключительно тобой.

— Однако носят твоё имя! Не возжелаешь быть Богиней Хаоса?

— Если такова должность не занята — сочту за честь.

Хозяин Монастыря разглядывает под полупрозрачной тканью на моём бедре белую подвязку. Из старого мира и старых традиций, когда брак торжественно отмечали и документально заверяли, когда жена позволяла мужу снять с себя эту подвязку.

— А ты с чувством юмора, да? — причитает Ян.

Хозяин Монастыря отворачивается и складывает перед собой кипу бумаг, а я, двинув её бедром, присаживаюсь на стол подле. Бумаги сыплются, Ян нервно сглатывает. Закидываю ногу на ногу, и тогда разрезанная ткань велит мрачному взгляду приласкать одаренную солнечной позолотой кожу.

Хозяин Монастыря быстро смотрит на меня и быстро отворачивается.

— И чего ждёшь? Команды? — издеваюсь я.

— Сколько ещё мне терпеть твои мучения?

— А сколько вытерпишь?

Слегка откидываю угол юбки и вместе с тем здравый смысл.

— Взять, — швыряю следом. — Так ты хочешь? Словно собака на кость?

Хозяин Монастыря с недоверием (оправданным) и непониманием (отверженным) взирает на меня и взглядом просит повториться. Я киваю. Взять.

И на ласкающую в секунду руку, бью и по этой руке, и по её обладателю. Возможно, виноват испитый стакан неясного содержания, возможно, скуренные самокрутки, возможно, девы, которых мы пытались соблазнить назло друг другу.

— Это всё что тебе надо? Всё, чего ты хочешь, да? И плевать: какими силами и чьими жизнями. Ненавижу тебя! — огрызаюсь я и — как вдруг — влепляю Яну полюбившуюся (кому из нас больше?) пощёчину. — Ты прикончил Гелиоса и, едва тело успело остыть, ползёшь под юбку его жене? Чёртов псих. Ты психопат!

— Кричишь сейчас ты, не я. Не я псих.

— Как же я тебя ненавижу!

Вдруг заливаюсь слезами и пытаюсь ударить вновь. Перегрызаю внутри себя слова о Гелиосе. Уродливые слова. Мне следовало молчать. Но скудность лица Яна и его лёгкость после тяжёлой утраты выворачивали и напитывали какой-то злостью, даже злобой.

Хозяин Монастыря наступает и загребает в объятия, останавливая судороги и удары, усаживает к себе на колени и, теплясь к груди, успокаивает. Пытается.

— Я тебя ненавижу, — почти воем добавляю я и добавляю какие-то ошмётки кулаков. — Чёрт бы с тобой, Ян… — и вот уже реву. — Ненавижу…

— Тише.

— Ненавижу…

Он обхватывает талию и жмёт к себе: весь горит, трепещет; желание вперемешку с досадой, вот так смех! — мы приготовили чертовски противный (по своей человеческой природе) коктейль и теперь с лихвой пускались в пьяные танцы двух потерявших рассудок.

Будь в нас чуть меньше напыщенной и неоправданной гордости, которая меж двух сердец лишь возбраняется, ничего бы не вышло. Никакие бы горечи и разлуки не оросили нашу историю:

не прояви он свою непокрытую принципиальность, когда сам подбросил Гелиосу,

не прояви я свою преувеличенную горесть, когда рассыпалась меж монастырскими стенами с воем о не случившихся чувствах,

не прояви он своё малодушие и тщеславие, швырнув оскорбительное предложение стать его женой,

не прояви я свою не отпускающую гордыню, издеваясь над гостем…

О, тысяча «если бы не» и больше собрали из нас нынешних нас: изуродованных не только историей и жизнью, но и самими собою. Однако и прекратиться то не могло. Не могли мы остановиться, больше нет. И потому я предупреждаю Яна:

— Мы с тобой, Хозяин Монастыря, идиоты: были и таковые остаёмся. Пора бы прекратить играть в свои бездушные игры, но ставки уже необоснованно высоки. Я устала, Ян, от такой жизни, хотя только начала жить.

— Добро пожаловать в мой мир, — усмехается он.

И вот я сижу на подоконнике, свесив ноги на улицу, и закуриваю тонкую, утаенную Ману, сигарету. Кольцо отлетает с губ и опоясывает зенитное солнце. Гелиос? Я улыбаюсь ему, как вдруг улавливаю звуки на стороне. Горизонт открывает облако пыли и нечто приближающееся.

— Разве ты ожидаешь гостей? — вопрошаю через плечо; мужчина, которого настигли думы, отрывает голову от развороченных листов бумаги и взирает на меня.

— А у нас гости?

— И кто-то важный!

— Почему ты так решила? — удивляется Ян и покидает кресло; равняется со мной и отбирает сигарету.

— Потому что без твоего долбанного конвоя, — ругаюсь следом. — Смотри, как едет. Словно скачет…о, это и вправду лошадь.

Хозяин Монастыря ругается самым скверным образом, ударяет по подоконнику и, стаскивая меня за плечо, велит убираться.

— Неужели есть кто-то, кого ты боишься? — забавляюсь я. — Или просто опасаешься…? Уж за меня не переживай.

— Обыкновенно путник этот несёт смерть.

— Её я не боюсь, видались.

Смеюсь и готовлю три стакана, откупориваю бутыль подарочного коньяка и восседаю обратно на окно. Ян, затянувшись в последний раз, отдаёт мне несчастную спицу.

Незнакомец рассекает промятую конвоем тропу, а чёрные одежды его развеваются по ветру. Лошадь — смоляная красавица, с идеальной выправкой и понимающими глазами; вижу их за версту и желаю познакомиться.

Ян сбагривает документы, расчищая стол, и принимает не слишком задумчивое лицо. Ударяю почти докуренной иглой о дребезжащий подоконник и внимательно рассматриваю прибывшего: некто гарцует по выложенной до Монастыря плитке, замирает подле части сада и, махнув рукой охране (та, к слову, беспокойно и приветливо кланяется), оставляет лошадь. Человек замечает движение и взирает на меня; от вздёрнутой головы с макушки спадает капюшон: взору предстаёт длинная белёсая коса. Мы встречались…

— Бог Смерти, — шёпотом объявляю я и вязну в тени кабинета.

— Вы знакомы? — хмурится Хозяин Монастыря.

— Тебя это пугает или удивляет?

— Сейчас не до твоих издевательств, Луна. Появление Бога Смерти — дурная примета, знаешь ли. Его имя себя оправдывает.

— Разве же он убийца?

— О, ни за что. Суд вершится не его руками. Он лишь гонец, что приносит благие или дурные вести. Но без вестей не является, беда в этом.

Я мыслю о граничащих друг с другом понятиях жизни и смерти. О взаимозаменяемых понятиях. Одно есть отсутствие или следствие другого. Ты даёшь, ты забираешь. И право отнять жизнь у тебя есть, ежели ты способен породить новую. Вот только не порождаются опыт, дух и ум — в этом проблема. Выходит, и право отнимать нет.

— А ты убивал, верно? — решаюсь спросить Хозяина Монастыря.

Тот бросает спесивый взгляд и ведёт бровью, подкашливает и усмехается.

— Своими руками, Ян, — уточняю следом, дабы лишний раз напомнить, что кровь, пущенная чужими, но под его началом, принадлежит хозяйской голове.

— Дерьмо случается, Луна. Бывало.

Сколькими нужно пожертвовать, дабы укрепить дрожащую руку?

— А скольких ты убил?

— Тебе эта информация ни к чему, — отвечает Ян.

— Ты просто не помнишь! — горько насмехаюсь следом.

— А если бы и помнил, что бы это изменило?

— Смотря, что для тебя жизнь, — перебиваю раздосадованное лицо и — вмиг — разгневанный голос.

— Ничто, — спокойно говорит мужчина. — Я Бог, Луна, и для меня жизнь — ничего из себя не представляющая величина: одна из миллионов и более; подчиняемая и воли, и прихоти. Может, даже валюта.

— Не забывай, что и я Богиня.

Он впяливается в саднящее лицо, полное тоски и горечи.

— И что же для тебя жизнь, богиня? — стрекочет Ян.

— Пожелаю взглянуть смерти в лицо, дабы узреть истинный, исчерпывающий ответ.

— Не играйся, Луна! Такие игры — действительно — стоят жизни.

И в этот миг дверь распахивается. Ни сопровождающей охраны, ни его сопутствующих лиц, ни стука, ни приглашения. Бог Смерти, с которым мы беседовали однажды (но не единожды) — у сада, на пороге дома Жизни, взирает на меня и Яна и поочередно приветствует рукопожатием. Я предлагаю сесть, а сама — внутренне — отмечаю его манеру поведения и разговора: он не выделяет полов и соответствующие жесты/фразы, он не ограничивается телесной оболочкой и говорит возвышенно.

Ян, тревожно падая в собственное кресло, интересуется причиной визита.

— Проведать, — улыбается Бог Смерти, а затем, одарив собеседника многозначным взглядом, пожимает мою руку вновь и заверяет: — Я искренне соболезную вам, Богиня Солнца. Можно бесконечно предаваться напыщенным речам о том, что это колоссальная потеря для пантеона и верующих…но это ничего не значит и ничего из себя не представляет в сравнении с вашей личной потерей. Сожалею об утрате и обещаю любую помощь. Ваша искренность чувств, как было отмечено мной в одну из бесед, поразила, а потому не могу не предложить поддерживающе плечо ныне.

Всё встаёт на свои места.

Некто, прознавший о падении дома Солнца и любезно предавший тело его последнего представителя земле. Разумеется, покушаться на жизнь упомянутого господина я не могла. Не имела права и желания. Всё равно тайна скоро обнажится…А Бог Смерти мог стать достойным союзником.

Я выражаю благодарность и велю не зацикливаться на единой теме; время — вершить дела. Бог Смерти, не похожий ни на мужчину, ни на женщину (то есть вобравший и те, и те черты) попросту не мог быть посетителем и уж тем более завсегдатаем Монастыря. Значит, к Яну его привело иное…

Разглядываю бархатную белоснежную косу, пущенную по чёрной мантии, пока обладатель её, предаваясь светским (и, соответственно, натянутым) разговорам, восседает на диване. От алкоголя он отказывается, а на вопрос, чем можно обрадовать гостя, незамысловато отвечает, что предпочитает пить молоко с мёдом и только Хозяину Монастыря то известно: каждый раз Бог Смерти называет одно и то же, но каждый раз Хозяин Монастыря, не грезя о следующей встрече, забывает пополнить запасы бара.

Я давно не слышала этого слова (и молоко, и бар), а потому приправляю человека удивлённым взглядом.

— Спрошу на кухне, — обращаюсь к Богу Смерти и поднимаюсь с места подле, а на злобное лицо Яна, которое подначивает: «не стоило этого делать и даже пытаться», бросаю: — Вполне возможно, не всё извели на шубат.

— Думаешь? — бессовестно хмыкает Ян.

— Уверяю, — шмыгаю следом и покидаю раскалённый кабинет.

Не без ругани на тучных тёток отвоёвываю стеклянную тару и литр белого с комьями.

Бог Смерти с самым живым лицом вкушает данный напиток, а Бог Удовольствий с самым прискорбным видом взирает на нас поочерёдно. Незримы им никакие мирские и земные удовольствия; лишь тягучая имитация от ужасных вещей и поступков.

Мы разговариваем об обыкновенном; а вскоре касаемся и рабочих моментов. Удивительно, но гость наш оказывается интересным собеседником и приятелем.

— Теперь монастырские дела вы ведёте вместе, не так ли?

Ян нехотя роняет правду:

— Похоже на то.

— Однако, — великодушно улыбается Бог Смерти, — не все секреты между вами обнажены, верно? В партнёрстве это плохо сказывается.

— Личные и рабочие моменты должны быть разграничены, — препирается Хозяин Монастыря, а я с интересом и пылом присаживаюсь на соседствующий стул, дабы понаблюдать за борющимися со стороны.

Беседа их была в действительности похожа на борьбу: вот только Хозяин Монастыря в силу своего характера и нрава — скалился и кусался, а Бог Смерти — выжидал и остро колол.

— И там, и там полно скелетов, — веселится последний упомянутый.

Я обращаюсь к Яну с самым спокойным лицом и взглядом прошу ответов.

— Ты что-то скрываешь от меня, дорогой друг? — смеюсь я.

— Это не заслуживает твоего внимания, Луна, — по-змеиному спокойно шепчет Хозяин Монастыря.

— Я припоминаю лишь то, что заслуживает, — нещадно доносит гость. — Иные грехи можно и не ворошить, но этот… в нём следует раскаяться. Тем более перед лицом новой богини, пополнившей ряды пантеона и пришедшей на смену старому небожителю; одари богиню исповедью, пускай же она прознает вкус обнажаемой тайны.

— Бог Смерти, не обижайся, — подначивает Ян, — но ты и так с каждым своим визитом являешь и сулишь прискорбные мысли. Ты есть одна сплошная прискорбная мысль. Навязчивая. Удручающая.

Лошадь, оставленная подле Монастырских стен, выдаёт редеющий, но громогласный гогот. Бог Смерти поднимается и, отдаляясь к дверям, благодарит за приём.

— Был рад повидаться, до новых встреч.

— Я провожу нашего гостя, не беспокойся, — обращаюсь к Яну и, едва улыбнувшись, покидаю кабинет. Предупреждаю: — Кажется, нас ждёт увлекательная беседа.

Иду вровень с Богом Смерти; благо, он не желает недолгий путь вдоль монастырских стен скоротать глупыми или пустыми разговорами. Охрана отступает и двери распахиваются. Свет от ласкающего закатного солнца прилипает к ногам и рукам, тепло раскатывается по груди и лицу.

— Вы рады солнцу, Луна, — говорит Бог Смерти. — И оно радо вам. Вы определенно любимица этой звезды.

— Так и есть.

Едва проходим, как я замираю подле лошади и прошу знакомства. Бог Смерти берёт меня за руку и руки наши накладывает на широкую звериную морду. Ноздри раздуваются, а рот причмокивает.

— Что это значит?

— Здоровается.

Здороваюсь в ответ. И спрашиваю:

— А как его зовут? Или её…?

— У Этого нет имени, — спокойно отвечает Бог Смерти.

— Тогда я назову Это, — восклицаю наперерез, — Розой.

И припаиваюсь второй рукой к гладкой шерсти, и, заглядывая в прелестные глаза, ласкаю нового друга.

— Ваше право, Богиня, — отвечает Бог Смерти.

И я — вот чёрт! — не понимаю истинности слов: укол, забава, факт?

— Но почему Роза…?

— Вас взяло любопытство? Не порок ли то?

— Играетесь.

— Всегда. А вообще, — объявляю я, — в моём понимании роза есть предельно страстный цветок. Сколько легенд и сказаний, сколько мифов и историй (супруг наградил меня ими) связано с этим цветком. Вижу в нём истинные страсть и красоту. Движение, прыть и статность.

— Вы находите спутника смерти страстным?

— Более чем. Поступки их — таковы. Да и мотивы.

— Но мы едва знакомы, чтобы вы могли судить о мотивах, — обыкновенно улыбается человек. — Едва знакомы.

— А мне кажется — всю жизнь. Разве мы не шли бок о бок? Разве не помогали друг другу?

— Возможно.

Говорю:

— Я благодарна вам за сегодняшний визит.

И по глупой привычке подаю руку для поцелуя, но Бог Смерти, не растерявшись, по-дружески жмёт её обеими руками; и только. Затем приглаживает по иссиня-чёрной гриве Розу и признаётся, что имя ему по нраву.

В окно выглядывает Ян — зовёт в Монастырь:

— Луна, свет мой, вернись! Работа не ждёт.

И, прикуривая, исчезает.

Я проглатываю ужасное, колючее, намеренно отравляющее обращение и, бегло глянув в сторону распахнутого окна, прижимаюсь головой к голове лошади. Та спокойно принимает новый жест: ворошит копытами землю, раздувает ноздри, фыркает.

Лицо у Бога Смерти не меняется — меняются планы. Он, заприметив мою тоску и уклончивость в ответе Яну, вопрошает, не желаю ли я обучиться езде. Впопыхах признаюсь, что впервой вижу лошадь так близко и вряд ли удержусь на ней.

— Нестрашно! — восклицает человек и, подав руку, помогает взобраться.

Я приземляюсь в седло и, хохоча (а в этот момент забывается всё), притягиваю поводья. Бог Смерти поправляет меня: опускает ноги и тянет носок ввысь, вторит о правильности и удобстве и, подзывая Розу рукой, ведёт вдоль мощённой дорожки. Я одариваю их обоих комплиментами и признаниями. Мой новый компаньон отмечает способность к верховой езде.

— В вас это есть, — заверяет он и свободно пускает лошадь.

Роза притоптывает и разворачивается, красуется перед хозяином, едва не гарцуя, и забавляет меня. Ян, притаившись за шторой, наблюдает.

Вычерчиваю знаки бесконечности — от сада и до ворот. И так несколько раз.

— Ваши впечатления, богиня? — спрашивает хозяин лошади.

— Мне нравится быть наездником, — отвечаю я и незамысловато улыбаюсь.

Бог Смерти скромно смеётся. А затем говорит, что поможет мне спуститься, ибо самой это сделать с первого раза не получится.

— Не верите в мои силы? — прикусываю я.

— Что-что, а в ваших силах моих сомнений нет. Только в некотором незнании «как правильно». Всё приходит с опытом.

И Бог Смерти просит перекинуть ногу через опущенную голову лошади и выскользнуть из седла в жилистые руки. Держа за талию, ставит на землю. По-новому благодарю и, распрощавшись, желаю скорой встречи.

— Что за потеху ты устроила во дворе Монастыря? — встречает меня недовольный голос Яна, разрезающий его недовольное выражение лица.

— Тебе досаждает, что я веселилась без твоей компании или просто веселилась?

— То, что делала это во дворе Монастыря, — вторит мужчина. — Под наблюдением пытливого взгляда послушниц.

— Как скучно!

— А угощать Бога Смерти, Луна, то еще чванство. И моветон. Глупая примета, которой все остерегаются: «угостить вестника смерти — открыть ему двери в дом». Ты ещё письмо напиши и отобедать пригласи.

— Адрес есть?

Заваливаюсь на диван и впиваюсь в бродящий силуэт взглядом.

— Ты сама себя погубишь, радость. Помяни.

— Взаимно.

Я наблюдаю за рысью Яна: лицо его выражает непокрытую скорбь. Хозяин Монастыря не отдаёт себя ни делам, ни приёмам; он грустит и подтапливает эту грусть градусами. Что имел в виду покинувший нас гость, когда упомянул о сокрытом? Какую из тайн велел обнажить?

— Исповедуйся, Ян, — предлагаю я, — мой внутренний бог послушает тебя. Дьяволу нравится, когда к нему обращаются во всеуслышание с мольбой.

Конец ознакомительного фрагмента.