Сердца. Сказ 3

Кристина Владимировна Тарасова, 2021

Борьба непримиримых сердец продолжается. Луна вынуждена вернуться в Монастырь, однако роль Послушницы ей больше не прельстит – она желает исполнить оставленное супругом наваждение восходящего солнца. Людская вера угасает, а пантеон ударяет в религию. Хозяин не так крепок, а в повествование вплетается третье лицо – неизвестный, что был при всех связывающих главных героев роковых событиях: наблюдал за каждым и к каждому обращался. Скроет ли лунное затмение Монастырь и относящихся к нему?

Женщина

Я счастливая.

Нашёптываю это в контексте нелепое созвучие, дабы не свести крестом руки на груди. Пытаюсь проснуться, но сон оказывается явью. Либо же крепко сплю: стоит зажмуриться и открыть глаза, правильно? Когда же? Когда я проснусь?

Я счастливая?

Не понимаю, что происходит. Не понимаю, как долго это длится. Я ничего не понимаю.

Пантеон скорбит?

Жена скорбит.

Безвольно выбираюсь из транспорта и шагаю к паразитическим стенам Монастыря. На меня взирают — из каждого окна, покрытого решётчатыми створками — прекрасные девы, и даже близ находящийся и готовящийся к отправке конвой замирает, чтобы поприветствовать. О чём говорили все эти люди всё то время, что я отсутствовала? Успели сложить немыслимые легенды? а вычурно высмеять? Я, не зная никого, ненавидела всех. Чувство, с которым столкнулась в истине Тел и рассталась в истине Душ, вновь давало о себе знать; что могло ожидать в эпилоге моей жизни?

И я встречаюсь с встречающим меня Хозяином Монастыря.

Он раскрывает объятия, на что девочки подобно щебечущим пташкам перешёптываются друг с другом через окна, и вальяжно бредёт навстречу: улыбается, улыбается во всю силу. Лицо его берёт судорога в тот момент, когда мужчина разглядывает платье на мне — чёрное, с измятым подолом и кровяным багрянцем на рукавах, который сделал ткань твёрже и темнее и придал ей металлический аромат. Выделанная улыбка изгибается в противную ей, а руки — крылья — ударяют по швам подобия камзола. Ян останавливается.

У него хватает сил едва слышно выпалить моё имя. И только. Я же разрезаю оставшееся меж нами расстояние и молчаливо — почти безмятежно — ожидаю дальнейших речей. Но говорим не мы; говорят стены Монастыря, говорят выглядывающие послушницы, говорят обслуживающие, должные робкими взглядами тонуть в хозяйских ногах. Говорит весь мир, а мы — глядя друг на друга — молчим.

— Богиня… — как вдруг приветственно отталкивает Ян, но я не позволяю неприятно-липким речам (мёд — тоже неприятно-липкий) разливаться далее; награждаю краснослова пощёчиной и стальным взглядом.

Послушницы, до того расходившиеся в беспрерывном улюлюканье, затихают. Затихают и земли Монастыря, погружаясь в привычную им атмосферу безмолвия и неспешности. Эта тишина обняла меня, когда я впервой шагнула к монастырским землям из доставившего меня с отчего дома конвоя. Поразительная тишина, подозрительная тишина, настораживающая. Место с пребывающими там десятками прекрасных созданий не должно молчать.

Подглядывающие послушницы пугаются от непонимания и незнания грядущего. Некто посмел использовать силу против самоотрешено использующего силу по отношению к ним. Хозяина Монастыря трогать нельзя никому из послушниц и потому послушницы — после увиденного — вняли: явилась не одна из них.

Ян показательно сплёвывает нам под ноги и говорит:

— Не стоит спрашивать, как у тебя дела?

— Находишь это забавным?

Хозяин Монастыря бормочет, что поступать так, как поступила отбившаяся от мужских рук женщина, не следует.

— Если боишься за авторитет, — отвечаю я, — напрасно нагнал на дом Солнца свору ручных псов. Вот показатель, вот твоё истинное лицо.

— Ты переживаешь? — холодно бросает Ян, а мне от этих слов хочется разве что скулить. Переживала ли я…? Переживала и переживу, вот в чём беда. — Бог Солнца так просто отпустил тебя? — вопрошает следом (и поджигает тем самым утаенный фитиль). — А чувства вы разыгрывали весьма убедительно. Почему же он так поступил?

Молчу.

Молчу, потому что говорить не могу. Не могу отвечать, не могу понять. Что он имеет в виду? Теряю дар речи на скоблящие нас секунды, а затем впопыхах выпаливаю:

— Что ты хочешь этим сказать?

— Он отпустил тебя и всё? В этом проявились все ваши наигранные и блестяще отыгранные чувства?

Я заношу вторую руку для второй пощёчины, но Хозяин Монастыря ловко прихватывает за запястье, утягивает к себе и, прижавшись губами к виску (смотримся мы как обнимающиеся после долгой разлуки), процеживает:

— Ещё только раз, Луна. Боги немилостивы, они любят карать. Тебе ли это не знать…

Он отталкивает меня и в следующую секунду велит следовать.

Что происходит?

— Понимаешь ли ты, что сотворил? — спрашиваю я у склоняющегося — уже в кабинете и над бутылью — лица.

— Вернул своё, — наотмашь бросает Ян и лакает пойло. — То, что не должен был отдавать, — а следом выплёвывает каждое слово по отдельности, — то, чем не следовало делиться; даже мысль допускать подобную.

Делиться…

— Это стоило его жизни?

— Прости?

Ян замолкает и пить прекращает: зубы ударяются о стекло, а напиток плескает по рубахе.

— Твои забавы с самим с собой того стоили? Изрывающая твоё нутро война должна была становиться внешней и касаться нас?

— Что ты сказала до этого? — дрожащим — ставшим таковым в секунду — голосом вторит Ян и медленно опускает дребезжащий меж пальцами стакан. — Чьей жизни стоило?

Я отказываюсь в это верить.

Он не может не знать. С его руки были кормлены псы, разорившие резиденцию Солнца. По его гласу Бог Солнца оставил пантеон. Или нет?

— Повтори, Луна.

Говорит обыкновенно властно. Но я молчу.

— Повтори, Луна.

В этот раз просит, скулит сам.

Дни дороги (дни, за которые конвой доставил меня к монастырским землям) наполнялись разрозненными чувствами: то я обрастала тоской и ненавистью, то выпытывала скорбь и отчаяние. В один момент все чувства столкнулись друг с другом и перестали ощущаться вовсе. Мне казалось, мысли пережуют голову и выплюнут сердце. Грудь распирало, ключицы трещали, но выходить оно не желало. Не желало. Каждое слово, каждое действие, каждая мысль — всё это перегнивало и перегнило внутри меня. Ком желчи застрял в горле, а траур — во взгляде.

— Значит, — убийственно спокойно заключаю я и прохожу к обыкновенно распахнутому окну, — его смерти ты не желал.

— Чьей смерти? — путается Хозяин Монастыря

— Однако добился смерти сразу двух. — Вздыхаю. — Вот только его с нами физически нет, а я продолжаю давиться воздухом. Где справедливость, Бог земных удовольствий?

— Гелиос мёртв? — в ужасе спрашивает Ян и валится в кресло напротив рабочего стола. Истинно в ужасе. Нет в том наигранности или фальши. Лицо бледнеет, глаза же наливаются.

— Гелиос убит, — поправляю я. — Всерьёз считаешь, что он мог отпустить меня? А теперь хорошенько обдумай сказанное о нём и помолись.

Я — почти отчаявшись — улыбаюсь и сажусь подле окна, поджимаю к себе колено, а чёрная ткань сползает по подоконнику и укрывает собой пол. Ян не отражает сползающий по моим губам яд; пронзительно смотрит и встряхивает головой. И повторяет, и повторяет, и повторяет — то неправда. Не могло так произойти. Не могло это случиться. Я вру. Я врунья, так просто.

— Муж не научил тебя не лгать? — пытаясь посмеяться, говорит Хозяин Монастыря, но голос выдаёт — выдаёт! — неконтролируемые вибрации.

— Муж научил бы меня большему, не вмешайся один обиженный мальчишка…

И обиженный мальчикша, вобрав всю силу и по крупицам восстановив коктейль спокойствия и равнодушия, спокойно и равнодушно перебивает:

— Оставь свои личные обиды, новоиспечённая богиня, и ответь по существу. Что случилось? Твоя злость имеет основания?

Имела ли моя злость основания?

— Ты спрашиваешь, — говорю я и пытаюсь преодолеть желание вспороть мужское брюхо ножом для конвертов. — Ты ещё и спрашиваешь…О, Ян, будь у меня возможность пустить в твою голову пулю — я бы воспользовалась ею. Я бы, — поднимаюсь и шагаю навстречу, напираю над креслом и едва не врезаюсь в лицо, нависаю, отталкиваю, гипнотизирую: — Месть не приносит спокойствие душе, но она приносит справедливость в мир. Ты так не считаешь? Сначала мне хотелось — знаешь, стало так больно — окропить земли Солнца собой, — и я коснулась собственного виска — парой щелчков, — вот только пуль не осталось, ни одной.

— Что ты такое говоришь, — дрожит Хозяин Монастыря.

— Он уже боли не чувствовал, а меня оставил с нею. Нечестно, но вины его в том нет. Виноват ты. Ты его убил.

— Я не мог.

— Твои люди это сделали. Кровь на твоих руках, они признались.

— Нет, — отталкивает Ян и отталкивает меня, поднимается и шагает по кабинету. — Просто скажи, что ты лгунья, пытающаяся выжить меня из ума. Просто скажи…Он тебя отправил, да? Свести с ума и вернуться в резиденцию. Да?

— Его уход что-то значит для тебя?

— Я не давал указаний, — спорит Хозяин Монастыря. — Даже не думал. Очнись, Луна. Никогда бы, — поспешно оправдывается, как вдруг хватается за голову и кричит. Резко, быстро, остро. Просто крик. Переводит дыхание и выпускает пар вновь: кричит. Рёв заставляет стены кабинета пошатнуться, а окружающую тишь стать ещё более замкнутой.

Мне доводилось слышать женские крики: вопли, стенания, рыдания, плач. И никогда ещё — мужские. Пугающий гул, что разрезает грудную клетку; хочется провалиться, сбежать, исчезнуть.

— Стало легче? — спрашиваю у остановившегося.

Мы были не на равных: я пребывала с мыслью, что Гелиоса больше нет, несколько дней, он же — несколько секунд. А потому я и только смела препарировать его нутро. Ко мне осознание уже пришло, к нему же наведается позже.

— Кто посмел? — режет Хозяин Монастыря. — Кто это сделал?

— Щенок, что однажды привёз меня к тебе. Хвалившийся знатным папочкой и называющий себя «правой лапой Босса».

— Лука?! И где он?

Мужчина рычит, подготавливая упомянутому мщение и казнь.

— Не с нами.

Острый взгляд велит продолжать.

— Думаю, ты простишь эту потерю и себе, и мне.

Берёт за плечи и злостно сжимает.

— Ты убила его, Луна?

— А что ещё оставалось? Застрелила. Пока он полз под платье жены на глазах у раненного мужа.

Несколько дней пути позволили перегнать эту мысль множество раз; я так часто проигрывала её, что в итоге свыклась. Осталось лишь гнусное послевкусие. Тысяча несказанных слов и столько же не совершённых поцелуев саднили по горлу и губам.

— Надеюсь, ты пересмотришь прислуживающих тебе?

— Как ты можешь об этом думать? — причитает мужчина. — Как ты можешь об этом говорить?

— И Гумбельт письма твои не сжёг. Ни одно из. И все их я прочитала. Как и прочитала ответы. Я всё знаю, Ян. Зачем ты так? Зачем ты убил его?

И вдруг — что я вижу? — он плачет. Сползает на пол, словно бы растекается по нему, а глаза наливаются и пускают излишки влаги.

— Не может быть, — выдыхает Ян и прибивает себя кулаком по лбу. — Нет-нет-нет-нет-нет…Не может быть. Гелиос…

Я хочу верить, что раскаяние его истинно, но намеренно отказываюсь это делать, дабы окропить виноватого желчью произошедшего. И призвать к ответу за мужа.

— Змея! — вдруг восклицает Ян и показывает на меня. Он весь — то неожиданно — в слезах. Не думалось мне, будто Боги плачут. — Ты — змея! Ты, Луна, привела к тому! Ты! Погубила…

И он объясняется на старом наречии, что я забралась в сад и подразнила, а затем надкусила яблоко и выплюнула его.

— А ты поддался слабости и натравил борзых на дом Солнца, — плююсь в ответ.

— Я был слеп!

— И есть сейчас! И будешь, и таковым уйдёшь из мира. Это я тебе обещаю. Это я тебе пророчу.

— Меня ты тоже гонишь из него? Чего ты добиваешься, Луна? — выкрикивает Ян и смахивает с лица только что мной виданное, резво поднимается и наступает.

Мы становимся по разные стороны его рабочего стола. Только я со стороны — кресла и управляющего, а он — послушно высказывающегося.

— Чего добивался ты, Ян? И чего добился?

Я лишь хотела, чтобы мантра «я счастливая» была истиной, а не жалким призывом. Я была счастливой. Почему не понимала этого в моменте? Почему не осознавала, а принимала должным?

— Сначала ты забрал меня у моей семьи, — объясняюсь я, — затем у моего супруга. Ты отнял у меня сестёр, самого себя и следом мужа. Чего Ты добивался?

Я выпаливаю то резко и грубо и в ту же секунду кабинетные двери распахиваются. Очередная сладкоголосая девочка рассыпается в извинениях и просьбах: она не хотела мешать разговорам господ, однако неупомянутой послушнице требовался взор Отца. Что это всё, черт возьми, значило? Ян ругается и проклинает всех послушниц до единой, сгребает со стола бумаги и стаканы и швыряет их на пол. Настойчивая девочка молит прислушаться и взглянуть. В её ноги прилетает бутыль: вино окропляет телесные чулки.

За время моего пребывания в Монастыре Хозяина никогда не вызывали обыкновенные послушницы. До чего опустился этот человек? К чему пришёл?

Он рвётся за сладкоголосой, а я по привычке «следовать за Гелиосом» устремляюсь хвостом. Моё присутствие подле отцовских плеч удивляет присутствующих в комнате дев. А нас удивляет поведение одной из них.

Сибирия.

Сидит у стены, свернувшись в ком, и, глядя на решётку окна, руками показывает молитвы. Ян велит остановиться — женщина даже не смотрит. Тогда Ян злобно скалится и размыкает соединённые ладони, на что Сибирия складывает их обратно. Ни на кого из присутствующих внимание своё она не обращает. Я зову женщину по имени — оказывается глуха. Как и к Хозяину Монастыря, так и к окружающим её девочкам. Ян припадает на колени и в кулаке сжимает челюсти обезумевшей. Он поворачивает её на себя, но пустые глаза проходят сквозь. Я наблюдаю, как треснутые губы нашёптывают о чём-то. Сибирии с нами — что очевидно — больше нет.

— В лазарет её, — хмыкает Ян и быстро смотрит на меня. — А тебя к священнику.

Я проглатываю обиду. Благо, никто из девочек укол не понимает; последнее слово утратило своё значение в новом языке и употреблялось только на старом наречии.

Будучи в кабинете, холодно предлагаю:

— Усыпи её.

Мужчина быстро осушает стакан и, подвывая в рукав рубахи, бегло смотрит на меня.

— Не понял?

— Понял. Всё ты понял. Как с отслужившей своё кошкой. Перепродать эту радость не получится, ибо съехавший ум ума здоровому не добавляет, а выполнять свою работу она уже не в состоянии. Усыпи, — издеваюсь я. — Ты же так с ними и поступаешь! Ласкаешь, зовя на колени, гладишь, а в случае чего — бьёшь и наказываешь. Стерилизуешь их, дабы котята не ползли по Монастырю, и отдаёшь другому Хозяину, когда видишь приближающуюся старость. Усыпи её.

Он видит смысл в этих словах, но за провокацию их не считает. Лишь признаётся:

— Сибирия была первой. Первой, кого я предал и продал. Первой из тех, кого я скормил Монастырю. Она не смогла оправиться и навсегда осталась в роли показываемой послушницы. Но никогда таковой не была. Нет, не была!

Мужчина ударяет кулаком по столу и следом выуживает портсигар. Закуривает и предлагает мне. Я сжимаю сигарету меж зубов, так и оставляя её не подожженной.

— Где Ману?

— У чёрта, — пренебрежительно швыряет Ян.

— А в координатах?

Хозяин Монастыря поднимает на меня уставший взгляд и, дёргая бровью, шипит:

— И как он тебя терпел? Выучила пару новых слов и, думаешь, уже никто тебе не ровня?

— Дело не в словах, но ты прав, — щеголяю я. — А вот что касается терпел-не терпел…есть такие, кого наличие природного ума у женщины не смущает и не стесняет. И недоступность — привлекает, а не заносчиво свербит по эгоизму.

— Да, именно поэтому он и согласился на Сибирию. Первую первому. Ты знала?

Я принимаю колкость, но вида не подаю. Если то правда — мне не в чем попрекать супруга. Однако их прошлое, их многолетняя дружба, многолетнее общение, всё это подтверждается. И бесконечные связи, бесконечные козни — всё это мне неизвестно. Всё это чуждо…

— Ошибки прошлого, — спокойно пожимаю плечами. — Когда-то и я хотела связать свою жизнь с недостойным.

— Ты засматривалась слишком далеко. Жизнь…! Неподвластное счёту явление. Но я сожалею, что вытравил тебя из твоего улья.

— Не представляешь, насколько сожалею я.

Мы замолкаем и обижаемся друг на друга.

— И всё же где Ману?

— Она сказала, если я потревожу Птичку, если вмешаюсь и преследования свои не оставлю, она уйдет. Я потревожил, вмешался и погнался. Она ушла.

— О чём же ты всё-таки думал? — вздыхаю в ответ.

— Ни о чём, — ревёт мужчина. — Напился и послал конвой. Я даже не помню, о чём говорил и кому. Ману рассказала об этом на утро; добавила, что вконец разочаровалась и хлопнула дверью.

— Хочешь сказать, смерть Гелиоса есть ошибка пьяного ума?

И я вдруг рассыпаюсь в слезах. Обещая самой себе эмоции Хозяину Монастыря не показывать, рассыпаюсь. Бегло утираю их и на протянутый платок не смотрю. Плачу. Ян позволяет выплакать всё: ждёт, молчит, наблюдает. Со вздохом выпаливаю, что ко всему произошедшему нас вытравил эгоизм. Эгоизм обеих сторон.

— Я не знал, Луна, правда, — продолжает мужчина и пытается выискать взгляд. — Я надеялся, что конвой вернётся пустым. Или вы прибудете оба и как следует встряхнёте и отсчитаете. Надеялся.

Глупая-глупая-глупая ошибка…

— А когда ты вышла одна, я решил, что он попросту отказался от тебя. Что вы издевались всё то время. Играли. Понимаешь?

— Вот уж удивительная вещь, — ядовито отвечаю я. — Но мир тобой одним не ограничивается, Ян; где-то происходит что-то (и вполне не связанное с Богом Удовольствий), прими факт. Не все, что делается — делается во имя тебя или против.

— Я думал, мы связаны…

— Я забыла тебя, — признаюсь наперерез. Вот так просто. — Не сразу, но забыла. Перестала вспоминать. Перестала думать. Перестала мусолить сказанные тобой слова у себя в голове, перестала искать им оправдания и объяснения. Потому что нельзя понять человека, который сам себя не понимает, слышишь?

Хозяин Монастыря вздыхает.

— Вот мы и вернулись друг к другу. В шрамах и с грузом на плечах, но вернулись.

Я поправляю:

— Наши с тобой прения не должны были касаться хорошего человека.

— Хорошего человека? Вот, что абсурдно. Луна, радость моя, — забавляется — в почти истерике — Ян, а я узнаю это проклятое обращение и всё внутри меня сжимается от досады и ужаса, — мы знакомы с Гелиосом дольше, чем ты живёшь на белом свете. «Хороший» — слишком поверхностное знание, не раскрывающее сути и души. Сердце он своё тебе вряд ли открыл, верно? Жена стала украшением дома, но не скрасила жизненный опыт.

— Открыл, — говорю я, — попросту предпочёл не тревожить грязью, которой вы пожимали друг другу руки. И, несмотря на всё это (и грязь, которую ты льёшь ныне) супруг для меня остался свят и Бог, а ты явился злобным херувимом.

— О, Луна! — восторгается мужчина и спешит заверить. — Молись кому угодно, чтобы слова эти не были никем услышаны и узнаны. Ты попрекаешь былое былым, а это ещё большее безрассудство, чем пытаться попрекнуть будущее в неизвестности.

Я разглядываю стены Монастыря. Когда-то они виделись кошмаром, и несколько ночей сны переносили меня из-под уютных печатей дома Солнца в обозначенную обитель порока. Я тряслась и задыхалась, и вот, столкнувшись воочию, лицом к «лицу» — ничего не ощущала. Меняются не места, а люди. Монастырь перестал быть символом беспокоящего; он явился фоном бесконечных бесед с человеком, который, как и декорация здания, нисколько не изменился внутренне: лишь обветшал снаружи.

— Откуда твои ожоги? — вдруг вопрошаю я у лица, награждённого рисунками.

Помнится, в прошлый раз объяснения мне так и не были даны. Ян медлит. Зачем-то улыбается. Медлит и мельком глядит в крохотное зеркальце вдоль стены, дабы убедиться в наличии этих самых ожогов, будто они могли или смели куда-то запропасть.

— Если я скажу, что ими одарил меня твой супруг в камине некогда вашего общего дома, ты сильно удивишься или расстроишься?

— Меня всецело устроит этот ответ.

И я — как бы невзначай — дополняю, а известно ли самому Хозяину Монастыря, что стало с резиденцией Солнца?

— Если ты спрашиваешь и с такой интонацией, — не без волнения в голосе проглатывает мужчина, — ответ прост быть не может, а предполагать — тебя злить — не осмелюсь.

— И правильно сделаешь. Его сожгли твои люди.

— Что?

— Они. Сожгли. Наш. Дом, — повторяю я.

Хозяин Монастыря хлопает себя по лицу и приправляет сигарету выпивкой, а затем без желания обидеть стегает словами:

— Тебе плевать на него, я вижу. Не осталось там ничего, что могло бы удерживать.

И хлюпает носом:

— Ведь я забрал это.

Мужчина дерёт бутылочными остатками своё горло и отшвыривает полый сосуд в сторону.

— Я виноват…кто дал мне это право? кто наделил им? и что же я наделал?

Он бодро встаёт и косится к окну, вдруг замирает и приземляется обратно в кресло.

Не удерживаюсь от напоминания и швыряю колючее:

— Не я — змея?

Ян вздыхает (едва не задыхается) и закрывает глаза. Сколько-то мы сидим в тишине. Затем он открывает глаза, и мы вновь сидим в тишине. Смотрим друг на друга, но не видим: и размышляем порознь.

Хозяин Монастыря не выдерживает и просит сменить платье.

— Тебя смущает траурный цвет или непривычная среди расхаживающих здесь длина? — процеживаю я.

— Меня смущает именно это платье. Оно Стеллы, будь ты неладна, ясно?

Уж сестрица тебе знакома?

— Даже будь незнакома, факт того, что ты признал на другой женщине платье упомянутой сильно бы выдало тебя, Хозяин Монастыря. Так просто.

Глотает от обиды.

— Но Стеллы рядом с нами я не наблюдаю, а, значит, в платье этом она не нуждается, — брыкаюсь следом. — Вот моё наследство. Единственное, что осталось от дома Солнца помимо воспоминаний и чувств. Когда-то и они канут вместе со мной.

— Она была в нём, когда мы виделись последний раз, — объясняется Ян и смотрит на меня с пренебрежением. — При жизни. Её, разумеется. Она сидела на том же самом месте. — Кивок приходится на облюбованный мной диван. — И она была младше тебя.

— А ты любил её? — спрашиваю я. Неожиданно даже для себя.

— Насколько мог. Но, как оказалось, для её тёплой души — недостаточно.

— Как вы расстались?

Ян усмехается и последнее сказанное мной слово ещё долго режет слух мужчины и кабинета (я взирала на обоих свидетелей).

— Неправильно.

И далее он выступает сухо и неторопливо:

— Я говорил те вещи, о которых даже не мыслил. И, кажется, до сей поры не научился держать язык за зубами. Я…да неужели Гелиос не рассказывал?! — вспыхивает — за секунду — Хозяин Монастыря и бьёт по столу. — Что за исповедь, Луна? Пытаешься свести с ума?

— Пытаюсь понять. А потому выслушиваю… — смягчаюсь я и сжимаю его кулаки, сжимаю выведенное там послание. — У меня есть все основания плюнуть тебе в лицо и покинуть Монастырь. И, поверь, лучше я помру где-нибудь в дороге, в пустыне, пытаясь сбежать от тебя и конвоя, чем буду до скончания века выслушивать сумасшедшие речи.

И вот Ян — вздрагивая — валится из кресла к моим ногам и, обнимая их, содрогается в слезах. Не понимаю… не понимаю того. Что с тобой, Ян? Успокойся! Ты показываешь себя обратным созданному образу.

А он рыдает и рыдает.

— Гелиос не рассказывал о тебе и Стелле, — приправляю я, дабы расслабить обнажённое и горящее сердце. — У твоего друга имелось уважение к тебе и твоим чувствам, а потому он предпочел смолчать. Лишь знаю, вы были с ней вместе.

— Никогда не говори так, как сказала, — просит Ян. — Даже не думай. Не смей! Скажи: это просто шутка.

Он заливисто воет, совершенно не боясь быть услышанным и увиденным, он отрекается и от своего положения, и от своего имени, он уповает на эмоции и снова и снова стрекочет:

— Скажи, что это лишь угроза, а в мыслях у тебя подобного нет и не будет. Скажи.

Ничего не понимаю…

— Луна!

— Это лишь угроза, — повторяю на сдавливающие мои колени руки. — Я притворяюсь, Ян. Извожу тебя и только.

— Скажи, что никогда так не поступишь.

Сдаюсь:

— Я никогда так не поступлю.

Тогда знание приходит само. Я предполагаю последнюю главу из славной, поспешно начертанной, истории сестры Бога Солнца и Хозяина Монастыря. И предполагаю, что платье на мне сейчас было снято с покойника. Неудивительно Гелиос воспрепятствовал его примерке, откинул на изголовье кровати и велел не прикасаться. Я собиралась убрать недобрую вещь по утру, но утро для резиденции Солнца не наступило. Вот так игра: одна в этом платье погибла, вторая — спаслась. Наследство рода за мной сполна не последовало.

Ян уходит всполоснуть пропитавшееся стыдом и потом тело и успокоить разгорячённое лицо. Я же остаюсь в кабинете: смотрю в окно, вид из которого ничуть не изменился, смотрю на книжные стеллажи, содержимое которых обрело смысл и толк с моим знанием языка, смотрю на стол, который был всё так же завален документами, письмами и заметками, смотрю на обшарпанные диваны и облезлые кресла, которые следовало обтянуть новой кожей или избавиться вовсе, смотрю на никогда не пустующие полки с выпивкой и никогда не редеющий портсигар. Я смотрю на комнату, в которой проводила так много времени и набиралась такими значительными, оказавшимися пустотелыми, мыслями и понимаю, что комнату эту уже переросла. Ничего в ней не тревожило и не вызывало былых мыслей. Она стала чужой и более не нужной.

И тогда я ступаю за кабинетный занавес, в спальню. Не сразу осознаю, что делаю то без привычного, заведённого Яном приглашения, одобрения или доброго намерения. Всё слишком изменилось, и мы поменялись.

Вскоре повязанное на бёдрах полотенце встречает мой взгляд, а Ян встречает меня укором:

— Не помешал?

— Мог бы повременить.

— Ты своенравна и не воспитана. Сюда тебя никто не звал.

— Хочешь воспрепятствовать Богине? Обрушь свой гнев на обыкновенных послушниц, со мной же будь учтив, Хозяин Монастыря.

Мужчина проходит к шкафу и, скинув с себя вафельное полотенце, принимается выгружать привычный комплект одежды.

Я отворачиваюсь и вновь засматриваюсь инжиром. Такой же — точь-в-точь — был в саду у Гелиоса. И тогда я вспоминаю Гранат, и самой же себе выкорчёвываю сердце, размышляя о том, что никогда более не увижу и не испробую его (хотя в мыслях созерцаю не образы спелого плода или бегущего по рукам сока — я вижу измятую лужайку и подводящую к ней тропу лабиринта; я вижу любовников; я вижу…)

— Это Стелла, — признаётся Ян и кивает на раскинутые ветви инжира.

Требую объяснений.

— Ты не была в саду?

Мужчина поправляет рубаху, закатывая рукава, и принимает озадаченный вид.

— Была и много раз, — спокойно отвечаю я.

— А в дальней его части? За калиткой, где инжир.

Я вспоминаю приятную тень и разнообразие флоры: чудесные цветы и ухоженные деревья, совсем не тронутую отпечатками поляну и её вечнозелёную рябь. Отвечаю очередным согласием, на что Ян пускается в повествование: у дома Солнца была традиция — не предавать тела земле, а кремировать и прах мешать с цветочными черенками. Угаснувшая жизнь вновь давала о себе знать, произрастая выбранным растением.

— Стелла была слишком молода и мягка, чтобы думать о подобном, — повествует — с нежностью в голосе — мужчина. — Она не говорила, кем хочет стать в следующей жизни, а потому мы сошлись на инжире. Из хрупкой девочки — величественное древо со сводящими от своей сладости плодами. Такой она и была: приторно-сладкой и величественной.

Я улыбаюсь.

Мне грустно, но я отчего-то улыбаюсь.

Как прекрасно он о ней рассказывал, как переживал и предавался воспоминаниям; его сердце уже было отдано: неужели я смела посягнуть на однозначно занятое? приправила печаль и только…

— Когда дерево окрепло и понесло стабильный урожай, Гелиос привёз пророщенную ветвь. Я не хотел, чтобы Стелла бывала в Монастыре, и при жизни она явилась сюда лишь однажды — в последний наш разговор. А потому я вынужден нести это бремя и каждый божий день смотреть на неё, каждый сезон вымаливать процветания к следующему. Единственное, что не иссохло в моих руках — горшок с деревом. Лучше бы я сохранил её человеком.

— Красивая традиция, — соглашаюсь я и припадаю на край перины. — История сада мне не была известна.

— Ты совершенно не знала своего мужа, — то ли вопросом, то ли утверждением швыряет Ян.

— Мне было хорошо, о другом я не думала, — признаюсь следом.

И признаю свою вину перед Гелиосом. Я, собственно, его и не знала. Не докучала и не интересовалась, не чувствовала и не проникалась; считала, что не буду беспокоить понапрасну и потому не ворошила давно позабытые угли, а на деле утаивала задатки пожара под кромками сухой древесины. Его удручающие сны с дрожащими веками, его едва слышимая молва на восходе, его резкие перепады настроения и — как бы невидимые мной — походы ночью за игристым. Я позволила ему увязнуть в острых мыслях…нет-нет! я не помогла ему из них выбраться. Кто — если не партнёр? Ловлю себя на умозаключении, что с ролью жены справлялась не так уж хорошо и порядочно; мне казалось, быть вместе — делить удовольствия; а быть вместе — создавать эти удовольствия. Не нужно наседать на забитую работой или делами голову — требуется лишь приласкать эту голову и заверить в прекрасном.

— Отец? — режет голос из кабинета.

Мы отмалчиваемся. Секунда-две: дверь ударяет и стук каблуков уносит некую по коридору.

— Зачастили сегодня, — мрачно отмечает Ян и застёгивает ремень брюк. — Я устал от этих глупых девиц.

— Глупые девицы — твой доход и стабильное завтра, — хмыкаю я и покидаю спальню.

Мужчина запирает за нами и балдахином прикрывает дверь.

— А вот здесь узнаю слова Гелиоса.

Подоспевшая девочка — уже с другим голосом — стучит и просит разрешения войти; на приглашение причитает о скандальной Сибирии. Упомянутая напала на лекаря и вскрыла ему его же скальпелем парочку сухожилий на руке.

— Ты приехала, и она сошла с ума. Не ведьма ли ты и не воплощение ли греха? — искренне интересуется Ян, пока мы вышагиваем вдоль коридора.

— Может, с ума она сошла много раньше? — отвечаю я. — С тобой то — реально. И вообще: отчего перед безумной махали острым?

Мужчина косится и, решая не лукавить, выдаёт, что дал согласие на любые действа и на любые вмешательства в лечении Сибирии.

— То есть ты разрешил ставить на ней опыты, я правильно понимаю? Думалось, мы (подразумевая род человеческий) давно ушли от подобного. Неприятно удивляешь, Хозяин Монастыря. По традиции.

— Ты читала слишком много книг, — не слишком довольно воздыхает Ян.

— Разве в этом деле бывает «слишком»?

— Когда это целая библиотека, накопившаяся за десятки лет жизни, старца — да.

Мы приходим в полупустую часть здания — здесь находятся лазарет и кабинеты для осмотра. Прибывающие в какой-то определённый период времени врачи разговаривают с монастырскими кошками и выносят по их здоровью заключения. Иногда ставят лечение. Иногда сразу лечат. Я была в лазарете однажды; на беседе. В соседней палате боролись с мешковидной опухолью, выкачивая её вместе с криками из замученной. Но сейчас — без шума и женской стрекотни — место это выглядело совершенно другим. Чистым. Даже стерильным. В какой-то по счёту палате мы встречаемся с раненым лекарем: он жалуется на Сибирию и взмахивает повязкой, на что Ян преспокойно отвечает повышением жалованья и прогоняет неугодного.

Сибирию обрили. Её рыжие кудри лежат в запаянном пакете на одном из столов. По вискам тянутся тонкие запёкшиеся струйки. Картина эта пугает и не только меня. Глаза у Хозяина Монастыря (и так красные от утренних бесед) наливаются ещё больше. Зрачки дрожат. Он смотрит на некогда послушницу и всегда сестру. И наблюдает, к чему её привёл.

— Помнится, ты называл Монастырь обителью красоты и сладкого порока, а не сумасшедшим домом или экспериментаторской, — утверждаю я, склоняясь над мужским плечом.

Отныне будет так. Я стою подле и, нависая то слева, то справа, заверяю в угодной себе истине. И Хозяин Монастыря будет слушаться, ощущая себя вечно виноватым…

Ян согласно кивает и садится на кушетку рядом с буйной. Сибирия не читает молитвы и не складывает их руками — она смотрит на нас, но совершенно безучастно. Смотрит и о чём-то помышляет. Хозяин Монастыря гладит её по выточенным скулам — успокаивает, тешит; наклоняется и целует в щёку, после чего отстраняется и созерцает блаженное лицо. Приступ хаоса отпускает женское тело, но не покидает вовсе — взгляд её всё ещё искажен, безумен: в глазах читается отстранённость от мира реального.

Я сажусь подле и беру женщину за руки. Она улыбается мне — страшно: алыми дёснами наружу. Улыбается и вдруг с придыханием смеётся. Вижу в её широких зрачках тлеющий в танце уголь и саму себя; вижу — понимаю посыл. Сибирия смеётся. Мы готовы взвыть. Сибирия смеётся и тогда Ян, прихватывая с соседней кушетки подушку, наваливается на сестру и удерживает её весом собственного тела. Целует безумную в подставленный висок и следом накрывает. Я глажу её руки, но на самом деле держу — не позволяю им разрезать воздух, не позволяю схватиться за него и за жизнь. Сибирия гудит в подушку: мычит, плачет, смеётся — всё вместе. Как вдруг замолкает.

Хозяин Монастыря открывает лицо задохнувшейся.

Я не верю, что это мы.

Проклинаю место и людей на старом наречии и незамедлительно покидаю стены лазарета. Ругаюсь на охрану подле выхода из Монастыря и они, заслышав незнакомые слоги, добродушно распахивают двери.

Меня встречает сад — его жалкое подобие. Жалкая сколоченная лавка под сухой кроной.

— Прости, не могу удержаться, — обращаюсь в воздух, к Гелиосу — и вызволяю припрятанную сигарету. — Не сердись: теперь я делаю вещи и хуже.

Наполняю лёгкие дымом и медленно выдыхаю. Это обман. Помогают не сладкие ароматы, а размеренность дыхания. Не предмет ингаляции, а процесс.

Я всё ещё не могу проснуться?

К компании прибивается Хозяин Монастыря. Прикуривает от меня и, выпуская облако дыма вровень с танцующим на горизонте облаком пыли, докучает вопросом:

— И как мы до этого дошли?

— Он не ошибся, когда увёл меня отсюда. Ты портишь людей.

— Я позволяю их порокам обнажиться. Признать грех равно встать на путь его исправления.

— В эфемерном идеале, — скалюсь я. — По факту — портишь. Сколько бы дряни мы с тобой здесь наделали? О! может, ещё успеем! Этого ты хотел?

— Думаю, нет.

Ветер обдаёт тёплым воздухом и поднимает воспоминания о резиденции.

— Хочу убраться отсюда, — признаюсь я.

— Но ты остаёшься? — неуверенно спрашивает мужчина.

— Слушай, Ян, — прикидываю и затягиваюсь, — ты меня не только вдовой, но и бездомной сделал. Да, пожалуй, сегодня ты спишь на диване.

— Это ещё почему?

— Хочешь сказать, я сплю на диване? Или, может, как в старые добрые мне подселиться к парочке малосообразительных дев и вечерами делиться секретами и расчёсывать друг другу волосы? У меня имеется про запас несколько тайн нынешних божков…

— Комната и кровать — твои, — спокойно отступает Ян.