Души. Сказ 2

Кристина Владимировна Тарасова, 2021

Вторая часть книжного цикла "Сказания Монастыря". Война непримиримых душ продолжается. Чуждые и безумные или простившие и отпустившие грехи? Послушница и Хозяин оказываются заперты в душном Монастыре и тесной компании друг друга, и тогда Луна выказывает желание стать женой любого из приближённых Отцу Богов. Осмелится ли мужчина отказаться от небезразличной ему вновь? И чем можно излечить израненное сердце?

Девушка

— Меня зовут Гелиос, — представился мужчина.

Нехотя протянула руку — позволила прижечь её поцелуем. Мужчина, улыбаясь повадкам, просил сесть на диван: предложил питьё и поинтересовался самочувствием.

— Вам необязательно это делать, — сказала я.

То вырвалось.

Глупая!

Ведь обещала Яну быть послушной и молчаливой (то есть всё для меня противоположное и противоположному полу желаемое), но чужое лицо расстраивало и пугало, и слова сами сбегали с ненавистного языка.

— О чём ты, Луна?

Он знал моё имя.

И поймал растерянный — то намеренно — взгляд.

Конечно знал, глупая.

— Быть со мной любезным, — объяснилась я. — Вы не должны.

— Должен, Луна, — настоял мужчина. — Ведь разговариваю с хорошей девушкой. Ведь уважаю тебя и уважаю себя; уважаю свой выбор. Скажи, — Гелиос откупорил бутыль и, наполнив бокал, позволил пригубить — едва-едва; словно бы проверяя соответствие вкуса названию, — ты влюблена? сейчас или, может быть, была?

— Да. — Я остановилась. — Нет. — Ещё раз. — Я не знаю…

Резко выдохнула и встретилась с ненавязчивым смехом. Добрым. А сама захотела признаться, что ныне ощутила себя речью не владеющей. И призналась.

— Вы тоже так думаете?

— Расскажи об этом, — аккуратно подступил мужчина. — Если можешь и если хочешь. Кто твой избранник или избранница?

Ян велел выбирать слова (если вдруг я не удержусь и что-нибудь взболтну), Ян велел выбирать друзей (другом он обозначил себя, иные у него значились в списке «не доверять», несмотря на списки «друзья» и «партнёры» с соответствующими там именами), Ян велел не забывать о наших общих целях (он — оферент (что бы слово это проклятущее не значило), а я — товар; такой симбиоз реален — исключительно и окончательно).

Но тогда — в тот момент — я ещё не простила содеянное им. Не могла принять и понять; ведь он отдал меня. Передал из рук в руки и, едва чертыхнувшись, пропал, хотя я до последнего думала: вернётся. Вернётся, выхватит, освободит. Но это не Ян, нет. Не кто-либо. Кто-либо и что-либо — это сложившееся. То, что случилось — вот правда. И я всё ещё была на неё обижена.

— Это Хозяин, — призналась я. — Он мне нравится. Или нравился, не знаю.

–…но?

Что значило «но»? Как его следовало понимать?

— Мы все его послушницы и мы все для него одинаковы: любимы, однако недоступны. А он человек порядочный, — утвердила я и по привычке закинула ноги на диван, от волнения сминая подол платья. — Простите, это не то, о чём мы должны говорить.

— А о чём должны? О чём можем? — интересовался спокойный голос, но не давал проскользнуть ни единой секунде неловкой тишины, приступая к гласу: — Тогда слушай меня.

И он рассказал, каким богом является.

Солнце — клан традиций и порядка. Дела Бога Солнца — производить свет.

— Метафорично, разумеется, — посмеялся Гелиос и сел подле меня — не рядом и не далеко (касаться и одаривать теплом дыхания — нельзя, прильнуть и остаться — можно).

И беседа дурачилась меж обычным вещами, меж бытом и ситуациями, людьми обыкновенными и людьми по принуждению/судьбе/року божественными.

— Какого это быть Богом? — протянула: ни без яда, ни без мёда.

— Как и Человеком, — зудел мой собеседник и тянул в ответ бокал. — Трудно, но интересно. Со своими преимуществами, со своими недостатками.

— Единственный недостаток Бога в том, что он — тот же человек, — швырнула наотрез. И тут же пожалела об этом. Стоит молчать, Луна, тебе стоит молчать. Держи рот закрытым. Закрой рот.

Но вместо того я открыла его и нахраписто приложилась к напитку. Мужчина похвалил за сообразительность. Я думала, он будет зол. Странный. Мы присматривались друг к другу: оценочно глядели и выуживали настроение и реакции на слова и действия. Мы изучали друг друга. Поняла я это, правда, не сразу.

— Почему ты сказала, что не знаешь, испытываешь ли чувства? — спросил Гелиос и расслабил змеиную петлю на шее.

— Потому что до вашего вопроса была уверена в их наличии. После озвученного — появились сомнения.

— Если хотя бы горсть шаткости, нетвёрдости орошает симпатию — это не истинная симпатия, — заключил мужчина и осторожно потянулся к опустевшему бокалу. — Позволь…?

Не спрашивал, добавить или нет. И не принуждал. Делал так, чтобы я сама отдавала бокал на возглас. Спросила, откуда его уверенность (по теме беседы). Гелиос произнёс нечто на старом наречии. По кусочкам — три слова. Первое — гласное, второе — трубочкой протянутые слоги, заключительное — размыкающиеся челюсти; что могли значить эти слова? звучали прекрасно.

И собеседник мой пытался объяснить истинность фразы. Так, пояснял он, люди пытались докричаться до людей, когда слов и действий не хватало, а сообщить о перекраивающих внутри чувствах несомненно хотелось. Так, пояснял он, люди очерчивали одних людей (для себя) и других (от себя). Так, пояснял он, можно было сделать человека своим, одарив ликованием, или вовсе оттолкнуть его, заселив бесконечную тоску на сердце при отсутствии ответного.

Я расслабилась: плечи спокойно прилегли к спинке дивана, а колени перестали биться друг о друга. Спокойный голос укачивал колыбельной.

— То значило любить, — говорил Гелиос; в руках у меня оказался третий бокал. — Тебе знакомо определение влюблённости, верно? — мужчина повёл бровью и расстегнул верхнюю пуговицу рубахи; в комнате действительно было жарко. — Убери пару частей, немного подкорректируй (благо, все слова одинаковые и строятся схоже) и получишь выкинутую из употребления Любовь: ту самую, к человеку.

И, пояснил он, если то ощущаешь — «любовь», — сомнений быть не может. Они не возникают. И Гелиос спросил другое:

— Любишь ли ты?

— Нет, — без промедления ответила я. — Чувство, о котором вы говорите, мне неведомо.

— Значит, — заключил мужчина, — всё намного проще.

И я пустилась в спор, что проще — это определенность: скупая и сердитая; неизвестность — а всё у нас под эгидой неизвестности — утомительна.

— Для молодого сердца нет преград. Одна влюбленность сменяется другой, и то нормально. Дорогу находит идущий.

Я отстранила в очередной раз опустелый бокал, а на предлагающий очередной напиток взгляд жестом показала отрицание: вдруг он — как и Ян — проверял меня? наблюдал и, внутренне злорадствуя, ликовал?

— Почему же люди отказались от таких красивых слов?

— За неимением соответствующего в жизни.

— Почему же об этом говорите вы?

— Душа романтика, — посмеялся Гелиос и тут же забыл о сказанном. — Потому что, если бы твоё сердце принадлежало другому мужчине, я бы не сделал того, что сделаю.

— Что же? — быстро спросила я.

Быстро и глупо. Для чего ещё мог прибыть этот человек? Стоило сообразить раньше, Луна! Да, именно сообразить. И не растекаться каплей по комнате, ибо трезвость в словах и убеждениях должна присутствовать даже в нетрезвой голове. У тебя, Луна, договоренность с Яном: и ты её опрометчиво спустила на нет, позволив случиться личным беседам и поспешным словам.

— Не хочу принуждать, — объяснил Гелиос. — Не хочу обижать и заставлять. Ты заслуживаешь иного, прекрасного.

— Вы можете, — перечила (но зачем?) я. — Можете это сделать, можете себе позволить.

— Мог кто-либо другой, не я. У меня свои принципы, а принципы, — вехи, которые будут держать правды и неправды век от века. Понимаешь?

Разумеется. Принципы одного сгубили и меня, и его обладателя, принципы иного — залечили и приласкали.

— Для тебя, Луна, этот раз будет особенным, — продолжил мужчина. — Ты не знакома с таинством Любви, а потому запомнишь — от и до — обличение тайны. И мне бы хотелось, чтобы то открылось с лучшей стороны. Ты заслужила.

Сам мужчина к напиткам не притронулся. Предполагаю, что ощущения от чего-либо приятней на трезвую голову, воистину. Он желал помнить: видеть и наблюдать, очерчивать в памяти и — опосля — воспроизводить. Он желал помнить, я же — забыться. Наверное, потому мы ощутили спокойную связь.

— Мне хочется видеть желание, а не вырывать это желание обстоятельствами. И уж тем более силой.

Последнее он сказал оскорблённо; и по отношению к себе, и по отношению ко мне. Я чертыхнулась и спрятала взгляд (всё-таки смущение — вопреки словам Отца — мне знакомо) в нависающей на окно гардине. За алой тканью виднелись металлические прутья, отделяющие Монастырь от Мира.

— Время перекусить, не находишь? — воскликнул Гелиос и резво поднялся.

Побрёл к столу у изголовья кровати (где находилась ранее бутыль) и вгляделся в поднос с закусками, на котором веером лежали клиновидные раковины.

— Устрицы и сыр. Оригинально, правда?

Я не ответила. Не ответила, но взгляд перевела — значит, пришёл к выводу мужчина, проявила любопытство. Разрезал раковину — названную устрицу, две равные части размыкались подобием ног и жидкость сочилась до пальцев — не брызнула, не успела. Бог Солнца запрокинул её и испил, довольно причмокивая и убеждая попробовать.

Немым жестом я согласилась.

Вторая раковина прыгнула меж сухими пальцами; разомкнулась. Мужчина склонился ко мне и поднёс мидию к губам — я же отстранилась и бросила уверенное:

— Могу сама!

— Можешь. Но какое в том удовольствие?

Рот послушно открылся: залил. Тягучее и упругое мясо скользило по языку, оставляя жирный вкус. Закрыла глаза и с трудом проглотила.

— Ожидала ты иного, верно? — забавлялся Бог Солнца, и лицо его украшала улыбка — не насмешливая, не чуждая. А моё лицо боролось с судорогой от незнакомого.

— Не самый лучший опыт. Это… — я пыталась приноровиться ко вкусу, застрявшему на языке, — …это точно можно было глотать?

Мужчина улыбнулся.

— На любителя. Без установок.

— Какой от них толк, если они такие склизкие?

— Устрицы — чудесный афродизиак.

— Даже не знаю, хочу ли знать, что это.

И Бог Солнца склонился к моему лицу, чтобы нашептать ответ. Щека пригрела щёку, а тёплый воздух обдал мочку уха; хриплые слова опустились до живота. Принцип работы этой съедобной дряни — аналогичен. Однако запах…я уловила сладкие ароматы (на то обратил внимание мой собеседник).

— Сливочный мускус, — сказал он. — Нравится?

— Очень.

— Тоже афродизиак.

— Вы раскрываете все свои карты?

— Ты можешь делать вид, что не понимаешь.

— Зачем?

Взяла интонацией и оторопевшим взглядом; уверенности прибавил наконец расплывшийся по телу алкоголь.

— Потому что это игра, Луна. Всё, что делают мужчина и женщина по отношению друг к другу — игра.

И Бог Солнца пожелал поправить мои волосы — аккуратно, ещё больше подставляя благоухающий рукав рубахи.

— Разреши?

— Разрешаю.

— У тебя очень красивые волосы, Луна, — говорил мужчина, откидывая выпавшую прядь и смахивая с плеча — словно бы лёгким касанием — выбившихся приятелей, — в клане Солнца все блондины — мраморные, платиновые. Я же седой головой награждён в силу прожитых под солнцем лет, но — раньше — тоже был таков. Всегда смотрел на светлые головы и предпочитал их по крови, не подозревая, что чёрные — вороные — могут так увлекать.

Концы вились на его кулаке. Я следила за мужским взглядом, ласкающим взглядом.

— О чём же вы думаете, Бог Солнца? — спросила я.

— Лучше не знать, Луна.

— Вот как? — фальшивое удивление.

— О таком не принято говорить. Показать — дело другое.

Его интонация…такая близкая, такая липкая, такая раздевающая. И голос…укачивающий, медитативный.

С испуга — вдруг — я оборвала касание собственным движением: дотянулась до столешницы и взяла бокал. Бокал встал меж говорящими.

— Я добавлю, — обронил мужской голос и ускользнул к бутыли.

Всё понял. Понял, что я не справилась: струсила и отступила. Играть у меня не получалось.

Напиток брызнул в пустое стекло. Я выпила. Выпила и попыталась успокоить обезумевшее сердце. Луна, пора прекращать. Прекращать лакать снадобье из спирта и ягод, прекращать тупить взор и тянуть время, прекращать слушать человека, который купил твоё тело, а не твои мысли и чувства. Ему интересен опыт — то есть его отсутствие, а не прошлое, которое привело к вашей встрече. Прекращай, Луна.

— А вы почему не пьёте? — спросила я, едва дойдя до дна.

— Тебе ответить честно или красиво? — улыбнулся Гелиос.

— Давайте договоримся. Говорить только правду.

И мужчина смаковал ответ на собственных губах, приглядывался, очерчивал.

— Не желаю притуплять чувства. Не хочу нарушать один вкус другим.

И поймал ещё большую растерянность на моём лице.

Я бы добавила причину иную: внесена слишком большая плата, чтобы отправлять это в забытье.

— О чём же думаешь ты, Луна? — спросил мужчина и протянул ко мне руку — пальцами замер у лица. — …разреши?

Мне нравилось, как своевременно притуплялась его напористость, но не переставала при этом быть уверенностью. Потому я кивнула, на что горячие отпечатки нарисовали линии по щеке.

— Думаю, как бы не думать, — призналась немедля. Добрый взгляд просил продолжения. — Думаю, вы говорите эти слова каждой девушке, но потом думаю, могли бы молчать вовсе. Что есть правда?

— А что именно ты хочешь узнать? — пыткой давил собеседник.

— Вы беседуете с каждой? Много их было?

Гелиос неловко, но очень поспешно улыбнулся. Решил, наверное, что вопрос навеян наивной и неоправданной ревностью, присущей всем женщинам ко всем (даже не к своим и даже к незнакомым) мужчинам. Или что о нём напели другие послушницы. Но они не пели. Все молчали. И Хозяин Монастыря в том числе. Обыкновенно сплетни ласкали коридоры, но отчего-то утихли в последнюю неделю.

— А вот в этом, Луна, кажется, я не должен признаваться, — протянул Гелиос: рука его всё ещё находилась на моём лице. — Однако же если слова мои тебя утешат или успокоят, если они дадут мир твоей душе — ответ отрицательный. Не беседую. Не с каждой.

И я запутано выведывала причину тому. Удивительно, как, боясь обозвать вещи своими именами, мы придумываем им тысячу других (а я верила, что по подобному пути не двинусь). Но почему…? Боязнь обиды говорящего или пустотелая безграмотность? Может, личное неприятие…? А, может, отказ в то верить?

Гелиос ответил не сразу. Попробовал несколько ответов на языке. Бегло нахмурился. И нехотя говорил:

— Не знаю, коим образом спокойствие твоему сердцу принесёт упоминание иных девочек, Луна, но — истинно — девочки обыкновенно молчаливы и стеснительны. Да, так. Однако прытки и любопытны: а потому знают, что делать и делают.

— Простите, если разочаровала.

Однажды Мамочка плела мне о своевременных извинениях и взгляде, полным ропота и раскаяния. Возможно, то было применимо исключительно к Отцу, но попытаться следовало…

— Не разочаровала. Тебя же я боюсь обидеть, Луна, — заключил Гелиос. — Как ты смеешь извиняться за свой характер, за своё воспитание? Я, повторюсь, уважаю твой выбор. И свой.

И вот любопытство проявила я. Задорными — вмиг — глазами. А, закусив губу, получила лёгкую улыбку в ответ. Бог Солнца расценил это как сигнал.

— Я бы хотел провести с тобой ночь, Луна, — сказал мужчина (словно бы признался и до сего момента то — загадка). Правда рушилась лавиной: но я не боялась. — Узнать друг друга (нет, не пропасть спустя часы; такого не желаю), и провести этот вечер — прекрасный (он уже априори прекрасный, ибо я познакомился с тобой, Луна) — и провести следующую ночь — прекрасную — вместе.

На мою дрогнувшую с недоверием бровь он добавил:

— Ты вправе отказаться, а вправе согласиться. — Шагнуло время на раздумье. Давал ли этот человек возможность выбора без выбора? как Отец — для пустой формальности? или в действительности не наседал, а ублажал? — Ты можешь поступить подобно своей первоначальной прихоти (я запомнил этот взгляд у дверей) и сбежать. А можешь возлечь рядом со мной и впитать новые чувства. Твоё мнение поменяется, обещаю.

— Вы доверяете мне.

— Правда, — согласился мужчина, — ибо не вижу причин для обратного: зла я не делал и зла в ответ не заслужил. Я учтив с тобой и, надеюсь, то будет вознаграждено.

— Вновь раскрываете карты?

И он отвёл руку, а я секунду-другую тянулась следом. Мне хотелось удержать тепло, хотелось обняться с этим теплом. Всё, к чему привязывал Ян, было пыткой — приятной, но скоротечной и без продолжения. И мне — словно бы — стало жадно. Я захотела узнать продолжение. Я захотела испить этот сок до конца: не делиться и не отрывать стакан, к которому только что приложилась губами.

— Ты мне нравишься, Луна, — подытоживал Гелиос, и я видела в этих словах и в этом лице утоляющий жажду напиток.

— Что мы будем делать? — уточнила я.

Оценил игру? Прикусил её?

— Ничего из того, чего не пожелала бы ты сама, — с хрипотой выдавил мужчина; пальцы его наконец сдавили ножку бокала — словно талию; и та послушно плясала.

Сколько ножек бокала он заставил плясать? Не позволю!

Не позволю брать меня — без желания — и использовать — во благо своё.

А потому я подогнула юбку от платья и села мужчине на колени, грудью упираясь в грудь. Бокал чертыхнулся и оставил два помутнения на белоснежной ткани. Гелиос отбросил бокал на столешницу позади и придавил меня за талию. Я сбросила избитые касания и волчьим взглядом велела не двигаться. Потерянно и даже нервно сковала руки на своей груди, но затем — с раскаянием и желанием — вознесла их к мужчине напротив. И, касаясь его, прижалась губами к губам.

Потому что хотела.

Руки его разрезали пространство и послушно обхватили спину.

Так, как мне хочется. И только.

Я целовала его — суетливо; а он не торопился. Гладил лицо и руки; задерживался на них — скользил пропитанными единым глотком вина губами. Влага оседала на коже, и я запрокидывала от удовольствия голову. Губы вычерчивали змей на моей шее, спускались к груди и замирали у сковывающей ткани, зубы скоблили тесьму и швы.

— Не теряй голову, это только начало, — улыбнулся мужчина и, подхватывая меня, загляделся в смущённое лицо. Я помогла выбраться из пут одежды, он помог выбраться из пут мыслей.

Я делала это, потому что хотела.

Чувства чувствами и излечивают: отдушины в стороне — пелена на глазах. Дела, труды, занятия — мираж. Чувства чувствами и излечивают. Ими же и калечат, ими же и подбивают плиты отношений, внося произвол и разруху.

Мы провели ночь вместе, и в эту ночь — под её логическое завершение — я жалась к телу с запахом трав и тепла. Мужская рука обвивала половину тела, и я рептилией ползла по высеченной мраморным камнем колонне (несколько синих рисунков украшали плечо, локтевой сгиб и запястье, а самое главное — пылающее солнце — сияло опалённой краской на груди). Однако ни на что после повлиять я не могла: что сделано — то сделано. До последнего подтапливая мужской бок, молила ночь не оканчиваться, ибо с приходом дня солнце меня покинет. Оно в действительности взойдет на небосвод.

То было начало.

А сейчас я неспешно вышагивала по коридору поместья. Если некогда приёмная и кабинет Яна казались мне обителью красоты, то для величия этих стен, этих столпов, этих картин и гардин наименования, сполна отражающего суть зримой роскоши, ещё не придумали. Бордо с печатными ромбами ползут по стенам, босые ноги приминают густой ворс ковра, руки поглаживают золочённые ручки дверей. Коридор узкий: пыхтит вкусом и жаром. Я спускаюсь по хрустящей лестнице — первый шаг меня выдаёт; скрип ползёт до первого этажа.

Однако Гелиос звать или торопить не намерен. Крадусь — медленно и опасливо, с интересом и волнительным ожиданием, и вот, наконец, взглядом врезаюсь в мужской стан. Мужчина на кухне, часть которой виднеется с лестницы, за столом и спиной ко мне. На очередной лестничный хруст чайная кружка в его руке замирает, а сам он оборачивается в профиль. Лицо красивое, заострённое: часть выцветшей щетины отбрасывает тень на белоснежный воротник рубахи. Он живёт полвека, и седина его оправдывает возраст. Сухая кожа говорит о жизни на юге Полиса. Бледность напоминает о знатном роде.

В зале — соседствующим с кухней — отмечаю над камином необъятных размеров картину с изображаемыми на ней и похожими друг на друга людей. Я думаю, это семья Гелиоса, но самого Гелиоса признать не могу. Виной тому выцветшая краска и неестественно выбеленные лица. Во всей мебели высечены изображения солнца, мраморные барельефы украшают шкафы и стены. Что за вечное назидание-напоминание?

Я сажусь напротив мужчины, с трудом отодвинув тяжёлый стул, и гляжу на чашку под собой. Последние недели ничего кроме градусов я не употребляла — из-за того травяная вонь едко пощекотала ноздри.

— Угощайся.

Гелиос кивает на уготовленный напиток. Сделал сам…?

— Прислуги живут неподалеку, в домике с соответствующим названием, — решает проинструктировать он. — Это горничные, посудомойки и садовник. Еду на день готовит Амброзия, а потому, если увидишь полную тётку с ножом в руках, не кричи: это наша кухарка.

Прыскаю со смеху в кулак.

— До завтрака она уходит.

— Поняла.

— А девочка, что сопровождала тебя в пути, занимается уборкой и стиркой. Мэри. Её сменяет Патриция — с аналогичными обязанностями. Как видишь, подруг у тебя может быть достаточно.

— А друзей? — хмыкаю я.

От глупости и для забавы.

— Твой друг ныне я, — прижигает мужчина. Неожиданно, ибо (по его словам) он выкупил свободу и иное не беспокоило. Пояснения выплывают следом: — Несмотря на специфичность наших супружеских отношений, несмотря на нашу договорённость…ты всё равно моя. Моя. Клана Солнца. Достойная и уважаемая женщина, соответствующая имени мужа.

— Разумеется, — быстро соглашаюсь я.

И затем спешу оправдаться: попросту хотела узнать обо всех слугах в доме.

— Садом занимается Патрик (брат Патриции), а за транспортом ухаживает Гумбельт (немой работяга, и потому не пытайся его разговорить: физически то невозможно).

Киваю: всё поняла. И взглядом очерчиваю кухню в рыжем дереве. Рядом с узкой дверью, ведущей на улицу с торца дома, стоит корзина, полная свежих овощей. Узнаю, что доставка случается раз в несколько дней. Когда самого Гелиоса не будет дома, в мои обязанности входит встретить машину, получить еду и энергично расписаться в протягиваемом бланке. Ловко умалчиваю, что грамота мне мало знакома.

Занавеска ловко отпрыгивает из-за потока ветра, ударившего сквозь распахнутое окно, и кружевной окантовкой касается чайника. Подле него разбросаны тканевые мешочки, в которых утаены высушенные чайные листья с ягодами и кусочками фруктов. Чаи Гелиос готовит сам. Я тоже могу научиться.

Всё это так…уютно, по-домашнему. И чуждо.

— Назови любимую еду. — Мужчина ловко переводит беседу.

— Вся любимая, — улыбаюсь я.

Всё нравится, чем не угости. Раньше с её разнообразием было худо, а потому любой аппетитный запах разжигает во мне интерес. Гелиос, должно быть, рассуждает об ужине. Думает, что подать к столу. Или желает угостить?

— Хорошо, — соглашается он. — Давай так. Не любимая, а особенная.

— Особенная? Инжир, — вспоминается мне.

Мужчина хмурится и добавляет:

— Где же ты, Луна, нашла на пустынной и, прости, облезлой монастырской земле инжир?

— Угостили.

В этом моя неразговорчивость утомляет. Вместе с дрогнувшим и поникшим лицом добавляет загадки.

— Пусть так.

Мужчина покидает место и велит обождать, уходит через узкую кухонную дверь на улицу и возвращается спустя несколько минут. В задранной рубахе он несет плоды инжира.

— Откуда? — радостно восклицаю я и принимаю чернильные пятна.

— В честь твоего приезда, — объясняется мужчина и затем — через окно — указывает на каменную дорожку, колесящую сквозь задний двор до зелёной арки с танцующими в ней пёстрыми розами. — Из сада. Он там.

У меня — словно бы — перехватывает дыхание. И я прошу показать этот сад.

Мы бредём под салатовым куполом: листва плотная, одаривающая благой тенью в самые жаркие из дней; сквозь эти шапки — едва-едва — так и норовят проскользнуть ненавязчивые и очень редкие солнечные лучи: они касаются земли и нагревают дорожку. Деревья обнимают друг друга своими кронами: так они велики и близки. Ни единый сучок не нарушает идиллию изображаемого, все веточки на своих местах — усмирены и личной миссией награждены (миссией создания забвения и красоты). На плечо мне приземляется рухнувший (а, может, решивший приласкаться) крохотный бутон цветка. Я снимаю его и, поцеловав, закладываю в волосы. Любое — даже самое крохотное, самое юное — создание, взращенное Землёй должно быть награждено. А этот, покинувший отчий дом, сорванец лимонного цвета заслужил особую награду за свой сумасшедший, но направленный на благоговение, прыжок.

Теневой сад сменяется — через калитку-малютку — кустарниками и прудом, над которым нависает одно-единственное могучее дерево, отчего часть воды приятно сокрыта. Всё остальное разве что не искрится от чудесного солнца, пригревающего каждого жителя сада.

Я оборачиваюсь на мужчину, позволившему мне двигаться чуть впереди, и спрашиваю разрешения. Он, закладывая руки в карманы и отводя взгляд, отвечает, что я могу забавляться здесь, как пожелаю. И я желаю скинуть, наконец, сандалии (узкие и натирающие), которыми меня подкрасили при выходе из Монастыря, и сигануть в воду. Подол платья парирует над голубой гладью, ибо я крепко сжимаю его в руках, но, едва намокнув миллиметром края, плескается вместо со мной. Изнуряющая духота пропадает. Пруд неглубокий: дальше щиколоток не погружаюсь.

Я зову Гелиоса. Легкомысленно. Прошу присоединиться и взмахиваю мокрыми ладонями ввысь. Мужчина отказывается и бредёт дальше: приходится нагонять. Грустное лицо скоблит мой восторг, и я притупляю напрасные чувства.

— Контролируй себя, — говорит Бог Солнца. — Следи за собой.

Мы проступаем к зелёному лабиринту — крохотному и игривому. Затеряться там не затеряешься, но мягкие стены приятно напирают на плечи. За территорией сада и, соответственно, каменным ограждением высятся хвойные гиганты. Гелиос предупреждает, чтобы без нужды и согласия дом я не покидала (в часть дома — хвала этим странным богам! — входил сад, но манящий еловым запахом лес — нет).

— А где дерево инжира? — спрашиваю я.

— Недалеко от лабиринта есть ещё один сад, — отвечает мужчина и на моё шутливо раздосадованное лицо добавляет: — Потом найдёшь. Он совсем мал.

Гелиос озирается на дом и, говоря, что скоро начнёт поспешно темнеть, велит уходить. Мы возвращаемся.

Мужчина отдаёт себя работе, и я впервой наблюдаю за ним в кабинете: за станом, возвышающимся над дубовым столом, за напряжённым лицом. Гелиос бормочет что-то под нос, разворачивая и читая многочисленные письма, а я — за неимением дел в округе — устремляюсь на второй этаж. Предстоит знакомство со спальней.

Гардина прикрывает множество узких и высоких окон, к которым вплотную жмётся двуспальная кровать. Я расправляю руки и птицей приземляюсь в жёсткое — должно быть, после стирки — бельё, кутаясь в бесконечных одеялах.

О чём ещё ты могла мечтать, Луна?

Одна из стен украшена золотыми солнцами, противоположная ей сокрыта комодом, зеркалами и жердью с плечиками для одежды.

Я поднимаюсь и подкрадываюсь к трюмо. В верхнем ящике лежит жемчужного цвета гребень. Не просто случайно позабытый, а намеренно оставленный. И я улыбаюсь, принимая его. Улыбаюсь и веду по волосам, распутывая последствия долгой дороги. Полотно рокочет по лопаткам.

Человек, принявший меня в дом, позаботился о каждой детали.

Не верь словам, зри действиям.

Обрати внимание, Луна, здесь нет ни пылинки. Значит, к твоему приезду готовились и не в последний момент. Значит, тебя ждали. Значит, хотели видеть.

Я стаскиваю с себя платье и отшвыриваю его за гардину — на подоконник; дабы завтрашнее солнце приласкало его с утра и высушило мокрый подол. В зеркало на меня смотрит всё та же Луна, заслужившая чем-то милость Солнца. И в зеркале этом я вижу отпечаток Яна, который прикладывается к моей шее, чтобы попробовать крохотную частичку тела.

Брось.

Подумай, Луна, кто сделал для тебя больше. Нет-нет. Во имя тебя.

Одеяла загребают в объятия и велят позабыться сном. Ян оставляет спальню и больше не возвращается: неудовлетворение от несостоявшегося поцелуя гложет нас обоих, я знаю.