Забвение пахнет корицей

Кристин Хармель, 2012

Тридцатишестилетняя Хоуп, когда-то мечтавшая о профессии юриста, вынуждена спасать от разорения доставшуюся по наследству семейную кондитерскую в небольшом городке недалеко от Бостона. В ее жизни наступил трудный период: умерла мама, ушел муж, после развода осложнились отношения с дочерью-подростком и, в довершение ко всему, любимая бабушка – ее последняя опора – тяжело заболев, теряет память. Понимая, что не имеет права унести с собой тайну, которую хранила более семидесяти лет, бабушка просит внучку исполнить ее последнюю волю и отправиться в Париж… Так начинается знакомство Хоуп с историей своей семьи. В этом путешествии через расстояния и поколения путеводными звездочками для Хоуп становятся памятные с детства семейные секреты выпечки, которые открывают перед ней не только двери, но и сердца незнакомых людей, помогая по крупицам воссоздать невероятную историю любви длиной в жизнь. Любви, победившей войну и смерть. Это путешествие помогает Хоуп обрести себя и понять, что на самом деле счастье – совсем рядом.

Глава 8

К приходу Анни, к четырем часам, «звездные» пироги уже остыли, а я успела поставить в духовку завтрашние черничные маффины и обзвонить все тридцать пять номеров по своему списку. По двадцати двум из них мне ответили. Людей из списка Мами не знал никто. Двое предложили мне связаться с парижскими синагогами, где могли сохраниться списки тогдашних прихожан.

— Спасибо, — в недоумении поблагодарила я обоих советчиков, — но моя бабушка католичка.

Анни, практически не удостоив меня взглядом, бросает рюкзак за прилавок и ныряет на кухню. Я вздыхаю. Превосходно. Похоже, нам предстоит один из тех еще деньков.

— Я уже перемыла все миски и подносы! — сообщаю я дочери, принимаясь убирать пирожные с витрины. Через несколько минут будем закрываться. — Сегодня почти никого не было, так что у меня выдалось свободное время.

— Так ты все же заказала билет на Париж? — Анни появляется из кухни и стоит в дверях, уперев руки в боки. — Раз уж было столько свободного времени?

— Нет, но зато я… — Продолжать бесполезно. Анни выставляет вперед руку, не желая слушать.

— Нет? Отлично. Это все, что я хотела знать. — Она явно заимствует фразы из лексикона отца, стараясь выглядеть взрослой.

Мне только этого и не хватало.

— Анни, ты же не слушаешь меня, — говорю я. — Я позвонила в…

— Знаешь, мам, раз ты не хочешь помочь Мами, я вообще не понимаю, о чем нам с тобой разговаривать, — неприязненно прерывает меня дочь.

Я вздыхаю. В последние месяцы я только и делала, что пыталась всячески обхаживать Анни, носилась с ней как с хрустальной вазой, — меня очень беспокоило ее состояние, то, как она переживает последствия развода. Но, честно говоря, я устала постоянно ходить в виноватых. Тем более что я не виновата.

— Анни, — мой голос звучит твердо. — Я бьюсь изо всех сил, чтобы удержать нас и все здесь на плаву. Мне понятно твое желание помочь Мами. Я тоже хочу ей помочь. Но у нее Альцгеймер, Анни. Эта ее просьба просто неразумна. Ты только послушай, что…

— Неважно, мам. — Дочь снова перебивает меня. — И так все ясно. Тебе ни до кого дела нет.

Она снова шмыгает на кухню, а я бросаюсь следом, сжимая кулаки и пытаясь обуздать эмоции:

— Куда это ты? А ну, вернись немедленно, разговор не окончен!

Именно в эту секунду звякает колокольчик на входной двери, и, оглянувшись, я вижу Гэвина в линялых джинсах и клетчатой фланелевой рубахе. Встретившись со мной взглядом, он запускает пятерню в непослушные темные волосы, которые, замечаю я рассеянно, не помешало бы подстричь.

— Я, наверное, не вовремя? Помешал? — спрашивает он и смотрит на часы. — У вас еще открыто?

Выжимаю улыбку.

— Конечно, Гэвин. Заходи. Чем могу служить?

С нерешительным видом Гэвин подходит к прилавку.

— Ты уверена? — уточняет он. — Я могу зайти завтра утром, если…

— Нет, — настаиваю я. — Все в порядке, ты извини. Просто мы с Анни… разговаривали.

Гэвин молча смотрит на меня и улыбается.

— У нас с мамой, помнится, случалось много разговоров, когда я был примерно в таком возрасте, как Анни, — говорит он, понизив голос. — Не сомневаюсь, что маме они всегда доставляли удовольствие.

Я не выдерживаю и улыбаюсь. В этот момент из кухни снова выныривает Анни.

— Я приготовила вам кофе, — объявляет она, прежде чем я успеваю произнести хоть слово. — За счет заведения.

И смотрит на меня с вызовом. Ей, дурочке, невдомек, что я ни гроша не взяла с Гэвина с тех пор, как он отремонтировал нам коттедж.

— Вот спасибо, Анни. Это очень щедро, — благодарит Гэвин, принимая чашку у нее из рук. Он прикрывает глаза и вдыхает аромат. — Ух ты, как здорово пахнет.

Я поднимаю брови. Думаю, он не хуже меня знает, что этот кофе пробулькал в машине не меньше двух часов и его никак не назовешь свежим и ароматным.

— А что, мистер Кейс, — заводит беседу Анни, — вы, типа, любите помогать людям и все такое, да?

Гэвин удивлен. Кашлянув, он кивает.

— Ну да, Анни, наверное, так, — сделав паузу, он косится на меня. — И, кстати, можешь звать меня Гэвин, если хочешь. Хм, ты имеешь в виду, что я помогаю людям делать ремонт? И чиню вещи?

— Да неважно, — отмахивается она. — Я в том смысле, что вы помогаете людям потому, что это правильно, да?

Гэвин снова бросает на меня вопросительный взгляд, а я молча пожимаю плечами.

— Ну и вообще, — продолжает Анни, — если вот что-нибудь потерялось и кому-то от этого реально плохо, вы ведь поможете найти, а?

Гэвин неуверенно кивает.

— Ну да, конечно, Анни, — медленно говорит он. — Никому не нравится терять вещи.

Он снова переглядывается со мной.

— А если кто-нибудь, типа, попросит вас помочь найти его родных, которых этот человек потерял, вы же ему поможете, ведь правда?

— Анни, — предостерегающе окликаю я, но она не обращает внимания.

— Или вы, типа, отмахнетесь и ничего не будете делать, хотя вас просят помочь? — настаивает она. И многозначительно смотрит на меня.

Гэвин опять смущенно кашляет, поглядывая в мою сторону. Ясное дело, его против воли втянули в конфликт, и он опасается своими ответами обострить ситуацию, не понимая к тому же, о чем речь.

— Видишь ли, Анни, — медленно начинает он, — вообще-то, я бы, наверное, постарался помочь этим людям. Но на самом деле все зависит от конкретной ситуации.

Анни оборачивается ко мне с торжествующим видом.

— Видишь, мам? Тебе, может, и все равно, а вот мистеру Кейсу не все равно!

Покружившись, она исчезает в кухне. Я прикрываю глаза и слышу, как в мойке громыхают металлические миски. Открываю глаза — Гэвин смотрит на меня с недоумением и беспокойством. Наши глаза встречаются, но тут же мы поворачиваемся к кухонной двери, откуда снова появляется Анни.

— Мам, посуда вся вымыта, — заявляет она, не глядя в мою сторону. — Я тогда прямо сейчас пойду к папе. О’кей?

— Желаю хорошо провести время, — бесцветным голосом отвечаю я.

Анни закатывает глаза, вытягивает из-за прилавка рюкзак и скрывается за дверью, не обернувшись.

Я снова встречаюсь взглядом с Гэвином, и мне становится еще неуютнее из-за тревоги в его глазах. Не хочу, чтобы он — или кто угодно другой — обо мне беспокоился. Мне это не нужно.

— Извини, — бормочу я и, встряхнув волосами, стараюсь сделать вид, что очень занята. — Итак, что тебе упаковать, Гэвин? У меня на кухне свежие черничные маффины, с пылу с жару.

— Хоуп? — окликает он, помолчав. — У тебя все нормально?

— Все прекрасно.

— По твоему виду так не скажешь. Я часто моргаю, не поднимая глаз.

— Разве?

Гэвин мотает головой.

— Ничего страшного, ты же имеешь право на плохое настроение.

Видимо, сама того не желая, я глянула на него довольно неприязненно, — судя по тому, как он вдруг залился краской:

— Прости, я не хотел… Я беру его за руку.

— Я понимаю, — говорю я. — Я все понимаю. И знаешь, я тебе благодарна.

Мы сидим молча, пока Гэвин вдруг не спрашивает:

— А о чем это Анни говорила? Я могу вам как-то помочь? Я улыбаюсь ему.

— Спасибо за предложение, но ничего не нужно. Он смотрит на меня недоверчиво.

— Это очень долгая история, — объясняю я.

— Я никуда не спешу, — отвечает Гэвин, пожав плечами. Я смотрю на часы.

— Но ты же собирался куда-то, разве нет? Ты же зашел за пирожными.

— Это не к спеху, — спокойно уверяет он. — Но дюжину печений возьму. Тех больших, с клюквой и белым шоколадом. Если ты не против.

Кивнув, я собираю с витрины остатки печенья «кейп-кодер» и аккуратно укладываю их в светло-голубую коробку, по которой идет белая с завитушками надпись «Кондитерская “Полярная звезда”, Кейп-Код». Перевязав коробку белой ленточкой, я протягиваю ее через прилавок.

— Ну и… — напоминает Гэвин, принимая из моих рук коробку.

— Тебе это действительно интересно? Хочешь послушать?

— Если ты хочешь мне об этом рассказать. Внезапно я понимаю, что и в самом деле хочу рассказать, поделиться происходящим со взрослым человеком.

— Ну, в общем, у моей бабушки Альцгеймер, — начинаю я. В следующие пять минут, пока я снимаю с витрины пирожки, пахлаву, корзиночки и «полумесяцы» и перекладываю их в прозрачные пластиковые контейнеры для холодильника или в бумажные коробки — для женского приюта при церкви, я успеваю поведать ему о том, что рассказала Мами прошлой ночью. Гэвин слушает очень заинтересованно, но у него буквально отвисает челюсть, когда я описываю, как Мами бросала кусочки пирога в океан. Я качаю головой:

— Чудно´ это все, правда?

Гэвин как-то странно смотрит на меня и отрицательно крутит головой.

— Вообще-то нет. Вчера был первый день Рош а-Шана.

— Понятно, — медленно произношу я, хотя совсем ничего не понимаю. — Но какое отношение все это имеет к нашей истории?

— Рош а-Шана — иудейский Новый год, — поясняет Гэвин. — У нас есть обычай собираться в этот день у воды: реки, озера — или океана — и совершать обряд, который называется «ташлих».

— А ты еврей? — спрашиваю я. Гэвин улыбается.

— По материнской линии, — говорит он. — По воспитанию полуиудей-полукатолик.

— Ух ты. — Я гляжу на него с новым интересом. — Я и не знала.

Он поводит плечом.

— Ну, в общем, слово «ташлих» в переводе означает «ты сбросишь».

Тут у меня в голове будто звенит звоночек:

— Постой, мне кажется, бабушка вчера что-то похожее говорила.

Он кивает.

— Обряд состоит в том, чтобы кидать в воду крошки, символизирующие грехи. Обычно это хлебные крошки, но я думаю, что крошки пирога тоже подходят. — Помолчав, Гэвин спрашивает: — Думаешь, твоя бабушка проделала именно это?

Я энергично мотаю головой.

— Этого не может быть. Бабушка же католичка.

Не успев закончить фразу, я вдруг замираю, вспомнив, что два человека из тех, кому я дозвонилась в Париже, предложили мне навести справки в синагогах.

Гэвин поднимает бровь.

— А ты уверена? Может, она не всегда была католичкой?

— Но это дикость какая-то. Будь она иудейкой, уж я бы точно знала.

— Не обязательно, — возражает Гэвин. — У меня бабушка с материнской стороны, моя бабуля, была в концлагере Берген-Бельзен в Германии. Потеряла обоих родителей и одного из братьев. Ради нее я лет с пятнадцати начал работать волонтером и помогать тем, кто пережил холокост. Многие из них признавались, что поначалу пытались забыть свои корни. Слишком тяжело — помнить, кем ты был до того, когда разразилась катастрофа. В первую очередь это относится к детям, попавшим в христианские семьи. Но почти все они мало-помалу вернулись к истокам, к иудаизму. Это для них все равно, что возвратиться домой.

Я смотрю на него во все глаза.

— Твоя бабушка пережила холокост? — повторяю я, пытаясь наконец осмыслить услышанное и собрать по кусочкам новый портрет Гэвина. — Ты работал с жертвами?

— Я и сейчас продолжаю это делать. Помогаю раз в неделю в еврейском доме престарелых в Челси.

— Но туда же два часа ехать, — поражаюсь я. Он пожимает плечами.

— Там жила моя бабушка — до самой смерти. Это место для меня кое-что значит.

— Ага. — Я не знаю, что еще сказать. — А что ты там делаешь? Как помогаешь?

— Даю им уроки, — просто отвечает он. — Живопись. Лепка. Рисунок. Подобные вещи. Еще сладости им привожу.

— Так вот куда ты ездишь с нашими пирожными?

Гэвин кивает. Я только хлопаю глазами. До меня доходит, что Гэвин Кейс вовсе не так прост, как могло показаться, в нем открываются неожиданные грани. Интересно, чего еще я о нем не знаю?

— Ты умеешь… рисовать?

Он сидит, отвернувшись, и молчит.

— Слушай, я понимаю, странная эта история с твоей бабушкой, и действительно, не всему можно верить, — произносит он наконец. — Не исключено, что я попал пальцем в небо. Но, знаешь, многие из тех, кому удалось избежать концлагеря и скрыться, покидали Европу по поддельным документам, где было написано, что они — христиане. Что если твоя бабушка приехала сюда с фальшивым паспортом? — спрашивает Гэвин.

Я трясу головой.

— Нет. Это невозможно. Она бы нам обязательно рассказала. — Но через секунду понимаю: так вот почему все в списке Мами носят фамилию Пикар, хотя я всегда была уверена, что ее девичья фамилия Дюран.

Гэвин чешет затылок.

— А ведь Анни права, Хоуп. Тебе необходимо выяснить, что произошло с твоей бабушкой.

Мы с ним разговариваем еще целый час. Гэвин терпеливо обсуждает со мной подробности дела. Если Мами действительно выросла в Париже в иудейской семье, недоумеваю я, почему нельзя просто обзвонить парижские синагоги? Или связаться с организациями, которые занимаются судьбами жертв холокоста? Такие существуют, я уверена, хотя никогда прежде у меня не было причин ими интересоваться.

Конец ознакомительного фрагмента.