Забвение пахнет корицей

Кристин Хармель, 2012

Тридцатишестилетняя Хоуп, когда-то мечтавшая о профессии юриста, вынуждена спасать от разорения доставшуюся по наследству семейную кондитерскую в небольшом городке недалеко от Бостона. В ее жизни наступил трудный период: умерла мама, ушел муж, после развода осложнились отношения с дочерью-подростком и, в довершение ко всему, любимая бабушка – ее последняя опора – тяжело заболев, теряет память. Понимая, что не имеет права унести с собой тайну, которую хранила более семидесяти лет, бабушка просит внучку исполнить ее последнюю волю и отправиться в Париж… Так начинается знакомство Хоуп с историей своей семьи. В этом путешествии через расстояния и поколения путеводными звездочками для Хоуп становятся памятные с детства семейные секреты выпечки, которые открывают перед ней не только двери, но и сердца незнакомых людей, помогая по крупицам воссоздать невероятную историю любви длиной в жизнь. Любви, победившей войну и смерть. Это путешествие помогает Хоуп обрести себя и понять, что на самом деле счастье – совсем рядом.

Глава 4

Я совершенно не собиралась возвращаться сюда, в кафе-кондитерскую, вообще на Кейп-Код — никогда.

Ничто не предвещало, что к тридцати шести годам я стану матерью дочери-подростка и владелицей кондитерской. В школе я мечтала уехать далеко-далеко, путешествовать по всему свету, стать преуспевающим юристом.

Потом встретила Роба, он уже учился на последнем курсе юридического, а я только поступила на программу бакалавриата. Мне-то казалось, что Кейп-Код обладает сильным магнетическим притяжением, но оно и сравниться не могло с силой, затянувшей меня на орбиту Роба. Когда мои противозачаточные таблетки не сработали — я к тому моменту поступила на первый курс юридического университета, — пришлось признаться Робу, что я беременна. Через неделю он сделал мне предложение. По его мнению, сказал он, так будет правильно.

Мы пришли к общему решению, что мне нужно взять академический отпуск, чтобы родить ребенка, и только после этого возвращаться к учебе. В августе родилась Анни. Роб получил работу на фирме в Бостоне и убедил меня побыть дома с дочерью подольше, ведь теперь он зарабатывает достаточно. Сначала идея мне понравилась. Но после первого совместно прожитого года между мной и им разверзлась такая пропасть, что я не представляла, как ее преодолеть. Мои будни, заполненные пеленками и памперсами, кормлением грудью и «Улицей Сезам», были неинтересны Робу, а я завидовала тому, что он каждый день уходит в большой мир и занимается тем, о чем я раньше мечтала сама. Я не жалела, что родила Анни, подобная мысль ни на секунду не посещала меня. Жаль только, что мне никогда так и не удастся пожить полной жизнью, для которой, как мне казалось, я была рож дена.

Когда девять лет назад маме поставили этот диагноз — рак груди, — Роб после долгих ночных препирательств и уговоров согласился перебраться в Кейп. Приехав, он обнаружил, что здесь есть возможность открыть свою контору, и стал в городке чуть ли не единственным адвокатом по делам о возмещении вреда здоровью. Мами в кондитерской присматривала за Анни, а я целый день работала у Роба помощником адвоката — конечно, не совсем то, о чем я мечтала, но, в общем, достаточно близко. Учась в первом классе, Анни уже вполне профессионально покрывала капкейки глазурью и защипывала пирожки. Все вроде бы наладилось и в течение нескольких лет работало как часы.

Потом у мамы случился рецидив болезни, у Мами начались проблемы с памятью, и оказалось, что спасать кондитерскую кроме меня некому. Не успела я опомниться, как стала хранительницей мечты — да только не своей, — а тем временем упустила все, о чем некогда мечтала сама.

Сейчас почти пять утра, до рассвета еще часа два. Когда я еще ходила в школу, Мами, бывало, говорила, что встречать новое утро — все равно что разворачивать полученный от Бога подарок. Меня удивляло такое сравнение, так как набожностью Мами не отличалась и исправной прихожанкой не была. Однако по вечерам, приходя к ней на ужин, мы с мамой иногда заставали ее стоящей на коленях у заднего окна — освещенная падающими лучами света, она тихо молилась.

— У меня с Богом свои отношения, — однажды ответила мне бабушка, когда я спросила, почему она молится дома, а не пойдет в церковь Святой Девы.

Нынешним утром на кухне пахнет мукой, дрожжами, маслом, шоколадом и ванилью, я дышу всем этим полной грудью, знакомые запахи дарят успокоение. С раннего детства они связаны у меня с бабушкой — даже после того, как она, закрыв кондитерскую, принимала душ и переодевалась в домашнее, от ее кожи и волос веяло кухонными ароматами.

Я защипываю пирожки, добавляю муки в здоровенный миксер, но в мыслях я далеко от всего этого. Я думаю о том, что сказала Мами вчера вечером, а сама тем временем методично выполняю одно за другим привычные утренние дела. Проверяю таймер духовки № 1, в которой стоят безе с шоколадной крошкой. Раскатываю тесто для марципанно-розовых корзиночек, которые так любит Мэтт Хайнс. Прослаиваю начинкой пахлаву и засовываю ее в духовку № 2. Кладу во второй миксер размягченный сливочный сыр для лимонно-виноградного чизкейка. Завертываю квадратики горького французского шоколада в слоеное тесто — для pains au chocolat. Заплетаю в длинные косы жгуты теста из пшеничной муки — это будут халы, — посыпаю сверху изюмом и отставляю в сторону, чтобы подошли.

«Ты совершенно нормальная, детка моя», — уверяла Мами. Но откуда ей это знать? Память ее почти совсем оставила, можно сказать, все настройки сбиты. И все же иной раз взгляд у нее бывает таким же ясным, как прежде, и тогда мне кажется, будто ее глаза, как когда-то, заглядывают мне прямо в душу. Я никогда не сомневалась, что они с дедушкой любили друг друга, но их отношения всегда казались мне скорее деловыми, чем романтическими. Может быть, и у меня с Робом было так же, и я легко отказалась от них, потому что надеялась, что где-то меня ждет нечто большее? Наверное, я дура. Жизнь — не волшебная сказка.

Пищит таймер первой духовки, и я переставляю безе на решетку, чтобы они остыли. Потом снова включаю духовку, чтобы поставить в нее противень с pains au chocolat. По утрам я выпекаю их в двойном количестве — сейчас, с наступлением осенней прохлады, они расходятся быстрее. Пирожные и тарты с фруктами лучше идут у нас в весенние и летние месяцы, а с приближением зимы, по-моему, людей тянет на более плотную сдобу.

Помогать Мами в кондитерской, как сейчас Анни помогает мне, я начала, когда мне исполнилось восемь. Каждое утро, перед самым восходом солнца, Мами бросала свои занятия и подводила меня к боковому окну, которое смотрело прямо на восток, поверх извивающейся Мэйн-стрит. Мы молча глядели на горизонт, пока не забрезжит рассвет, и только после этого возвращались к хлопотам у плиты.

— На что ты там все время смотришь, Мами? — поинтересовалась я у нее как-то утром.

— Смотрю на небо, детка, — сказала она.

— Это ясно. Но зачем?

Притянув к себе, Мами обняла меня, прижав к выцветшему розовому фартуку — она его носила всегда, сколько я себя помнила. Я даже испугалась, так крепко она меня держала.

— Chérie, я смотрю, как исчезают звезды, — ответила она, помолчав с минуту.

— А почему? — не поняла я.

— Потому что, даже когда звезды не видны, они все равно там, — сказала Мами. — Они просто прячутся за солнцем.

— Ну и что?

Бабушка разжала объятия и, наклонившись, заглянула мне в глаза.

— Потому что, дорогая, это очень здорово — понимать, что пусть ты чего-то не видишь, но все же знаешь, что оно существует.

Слова Мами из далекого прошлого — с тех пор минуло без малого тридцать лет — все еще эхом отдаются у меня в ушах, когда голосок Анни заставляет меня вздрогнуть от неожиданности.

— Ты почему плачешь? — спрашивает дочка. Поднимаю голову и с удивлением понимаю, что она права — по щекам у меня катятся слезы. Я торопливо смахиваю их тыльной стороной ладони, попутно перемазав лицо тестом, и изображаю улыбку.

— Я не плачу.

— Ну мне-то ты можешь не врать. Я вздыхаю.

— Просто я думала о Мами.

Анни делает большие глаза и корчит гримасу.

— Отлично, теперь ты решила изобразить переживания!

Она бросает в угол рюкзак — тот с глухим стуком приземляется на пол.

— Что это значит?

— Сама знаешь, — фыркает Анни. Она закатывает рукава своей розовой рубашки, хватает фартук с крючка, слева от решеток, на которые я складываю противни с выпечкой.

— Нет, не знаю, — упорствую я. И, замерев, смотрю, как Анни достает из стального холодильника упаковку яиц и четыре пачки масла, хватает с полки мерный стакан. Она летает по кухне так же грациозно, как когда-то Мами.

Анни сначала сбивает масло в большом стационарном миксере, добавив четыре стакана сахара и по одному подмешивая яйца, и лишь после этого отвечает:

— Может, если бы ты могла, типа, испытывать хоть какие-то чувства, когда выходила замуж за папу, сейчас бы вы не разошлись, — произносит она наконец, перекрывая рев миксера.

У меня перехватывает дыхание, я смотрю на дочь, вытаращив глаза:

— Ты о чем? Я испытывала чувства и не скрывала их. Анни выключает миксер.

— Неважно, — бурчит она. — Не скрывала… Только когда, типа, злишься и отправляешь меня в мою комнату и все такое. А хоть бы раз сделала вид, что ты с папой, типа, счастлива!

— Я была счастлива!

— Неважно, — отвечает Анни. — Не могла даже сказать папе, что любишь его.

Я хлопаю глазами.

— Это он тебе такое сказал?

— А что я, маленькая, сама, типа, ничего не вижу? — огрызается дочь, но по тому, как бегают ее глаза, я догадываюсь, что попала в точку.

— Анни, твой отец не должен был говорить тебе плохое обо мне, — говорю я. — В наших отношениях есть много такого, чего ты не понимаешь.

— Например? — спрашивает Анни с вызовом.

Я прикидываю, что ответить, и в конце концов решаю не втягивать дочь во взрослые разборки — неправильно это, ей незачем в них участвовать.

— Это касается только меня и твоего отца. На это Анни громко смеется, закатывая глаза.

— Он-то мне доверяет и говорит откровенно, — чеканит она. — А ты — знаешь что? Ты все разрушаешь, мамочка.

Я не успеваю ответить, потому что на входной двери в кафе звякает колокольчик. Смотрю на часы — до шести, когда мы официально открываемся, еще несколько минут, но Анни, видимо, забыла запереть дверь, когда вошла.

— Мы еще поговорим об этом, барышня, — ледяным тоном говорю я.

— Неважно, — бормочет Анни себе под нос.

Она отворачивается к миксеру, и я краем глаза замечаю, как она добавляет муки и молока, потом ванили.

— Доброе утро, Хоуп, ты здесь? — раздается голос Мэтта, и я выскакиваю в зал.

Слышу, как Анни шепчет: «Ну, конечно, это он», но делаю вид, что ничего не слышала.

Миссис Кунц и миссис Салливан появляются, как всегда ровно в 7:30, и Анни немедленно бросается к ним. Обычно она предпочитает оставаться на кухне и, нацепив наушники своего айпода, занимается капкейками и пирожками. Это дает ей возможность игнорировать меня, пока не наступает время бежать в школу. Но сегодня она — сама приветливость — с лучезарной улыбкой выскакивает к посетителям и наливает кофе, даже не дав им шанса сделать заказ.

— Вот сюда, пожалуйста, дайте-ка, я подвину вам стулья, — воркует она, жонглируя двумя чашками и крохотным кувшинчиком сливок, а старушки семенят за ней, переглядываясь.

— Что ж, спасибо, Анни, — произносит миссис Салливан, пока Анни ставит чашки и сливки на столик и выдвигает стул, помогая ей сесть.

— Пожалуйста! — радостно отзывается Анни. На миг мне кажется, что та девочка, что обитала в ее теле до развода, вернулась. Миссис Кунц тоже бормочет благодарность, и Анни щебечет: — Не за что, мэм!

Она зависает с клиентками, пока они делают первые глотки горячего кофе, мнется с ноги на ногу и буквально сгорает от нетерпения, выжидая, когда миссис Салливан наконец неторопливо надкусит свой маффин с черникой, а миссис Кунц попробует пончик с корицей и сахаром.

— Э-э, извините, можно я, типа, кое-что у вас спрошу? — нарушает тишину Анни.

Я протираю стойку и замираю, пытаясь расслышать, что же ей так не терпится узнать.

— Конечно, дорогая, — отвечает миссис Кунц. — Только ты не должна вставлять «типа» вот так, прямо посреди предложения.

— Чего? — озадаченно переспрашивает Анни.

Брови миссис Кунц лезут на лоб, и Анни хватает сообразительности поправиться:

— В смысле, извините.

— Слово «типа» не следует использовать в предложении в качестве вводного, — наставительно поясняет миссис Кунц моей дочери.

Я наклоняюсь за стойку, чтобы скрыть улыбку.

— Ну да, — говорит Анни. — В смысле, я знаю. Вынырнув из-под стойки, я замечаю, что лицо у нее пылает. Мне становится не по себе, жалко девочку: миссис Кунц в десятом классе вела у нас английский — она крепкий орешек. Я уже хочу подойти и заступиться за Анни, но не успеваю, потому что в бой бросается миссис Салливан.

— Ах, Барбара, отстань от ребенка, — говорит она, слегка ударяя подругу по руке. Потом, обернувшись к Анни, продолжает: — Не обращай на нее внимания. Она просто привыкла командовать своими учениками, а теперь на пенсии, вот и скучает.

Миссис Кунц пытается возразить, но миссис Салливан снова шлепает ее и улыбается Анни:

— Ты о чем-то хотела нас спросить, детка? Анни откашливается.

— Ну… ага… то есть я хотела сказать, да, мэм. Я просто подумала… — Девочка делает паузу, и старые дамы ждут. — Ну, вы ведь были знакомы с моей бабушкой, правда?

Дамы переглядываются, потом снова поворачиваются к Анни.

— Да, конечно, — отвечает наконец миссис Салливан. — Мы знали ее много лет. Как она себя чувствует?

— Нормально, — мгновенно реагирует Анни. — В смысле, не совсем. У нее кое-какие… проблемы. Но, хм, вообще нормально.

Щеки у нее снова горят.

— Вообще-то, я хотела спросить, вы случайно не знаете, кто такая Леона?

Дамы снова переглядываются.

— Леона, — медленно повторяет миссис Салливан. Она с минуту размышляет и качает головой. — Что-то не припоминаю. Имя незнакомое. Барбара?

Миссис Кунц отрицательно качает головой.

— Нет, никакой Леоны я не знаю. А в чем дело? Анни стоит, опустив глаза.

— Просто она меня все время так называет. Мне просто интересно, типа, кто же это такая. — Анни на миг замирает от ужаса и лепечет: — Извините, что сказала «типа».

Миссис Салливан нагнувшись, треплет мою девочку по руке:

— Ну что, добилась своего, напугала ребенка, Барбара, — укоряет она подругу.

— Я просто хотела поправить ее, — вздыхает миссис Ку нц.

— Отлично, но сейчас для этого не время и не место, — строго замечает миссис Салливан и подмигивает Анни. — А почему тебе это так важно, детка? Знать, кто такая эта Леона?

— Бабушка, по-моему, грустит по ней, — отвечает Анни так тихо, что я еле улавливаю слова. — А я так мало о ней знаю, понимаете? О своей бабушке, в смысле. Мне ее так жалко, хочется ей помочь, но не знаю как.

На этих словах в кафе входят новые посетители, незнакомые мне седой мужчина и молодая блондинка, и я, обслуживая их, упускаю часть разговора Анни со старыми дамами. Блондинка выбирает кусочек морковного торта, спросив предварительно, нет ли у нас чего-нибудь диетического — у нас ничего такого нет, — а ее спутник (на вид он старше ее на несколько десятков лет, слишком стар, чтобы томно пожимать ей руку и чмокать в ушко) заказывает эклер. Когда они уходят и я снова могу посмотреть на Анни, она сидит за столиком рядом со старушками.

Глянув на часы, я уже собираюсь напомнить Анни, что через несколько минут ей надо выходить, чтобы не опоздать в школу, но застываю на месте, увидев выражение ее лица, серьезное и искреннее. В последнее время я привыкла к дочкиному ворчанию и закатыванию глаз — со мной она только так и ведет себя, — но в эту минуту Анни совершенно другая, она совсем не ломается. Я сглатываю.

Потом вхожу в зал с губкой и спреем, чтобы заодно с уборкой послушать их разговор. Дамы, как я понимаю, рассказывают Анни историю появления Мами на Кейп-Коде.

— В городке все девушки были влюблены в Теда, твоего прадедушку, — рассказывает миссис Кунц.

— Да еще как! — Миссис Салливан обмахивается газетой. — Помню, в выпускном классе я все тетрадки исписала его именем рядом со своим.

— Он был постарше нас, — добавляет миссис Кунц.

— На четыре года, — кивает миссис Салливан. — Он уехал учиться в колледж — в Гарвард, ты знаешь, — но каждые несколько недель приезжал домой погостить. У него была машина, красивая, редкость по тем временам. Конечно, все девушки на него заглядывались.

— Очень был приятный молодой человек, — соглашается миссис Кунц, — и вступил в армию, как и многие другие, после Пёрл-Харбора.

Старушки разом умолкают, рассматривают собственные руки. Я догадываюсь, что они вспоминают других молодых людей, которых они потеряли тогда, много лет назад. Анни ерзает на сиденье и наконец не выдерживает:

— И что было дальше? Он на войне познакомился с моей прабабушкой, да?

— В Испании, кажется. — Миссис Кунц, ища подтверждения, оглядывается на миссис Салливан. — Его ранили где-то на севере Франции или в Бельгии, по-моему. Я никогда не слышала эту историю в подробностях; здесь все долго считали его пропавшим без вести. А я была уверена, что он погиб. Но ему как-то удалось бежать в Испанию, и твоя прабабушка тоже там оказалась.

Анни торжественно кивает, будто знает эту историю наизусть, хотя мой дедушка умер за двенадцать лет до ее рождения.

— Она, конечно, француженка, твоя прабабушка Роза. Насколько я понимаю, ее родители умерли, когда она была совсем еще девочкой, и она решила уехать из Франции, где бушевала война, так? — подхватывает нить повествования миссис Салливан, посматривая на миссис Кунц.

Миссис Кунц кивает:

— Мы так и не узнали, где именно и как они познакомились, но мне тоже кажется, что Роза жила тогда в Испании. Но какой же это был год — сорок четвертый? — когда мы вдруг услышали, что Тед вернулся в Америку и что он женат на девушке из Франции?

— Конец сорок третьего, — поправляет миссис Салливан. — Я точно помню. Мне тогда как раз исполнилось двадцать.

— Ах, ну да-да, конечно. Ты лила горючие слезы прямо в именинный торт. — Миссис Кунц подмигивает Анни. — Она в школе по-детски влюбилась в твоего прадеда, прямо голову потеряла. А твоя прабабушка его похитила.

Миссис Салливан корчит гримаску.

— Она была на два года младше нас, да еще этот экзотический французский акцент. На мальчиков акцент ведь так действует!

Анни опять кивает с серьезным видом, как будто речь идет о чем-то, интуитивно ей понятном. Я прячу улыбку, притворившись, будто поглощена удалением особо упрямого пятна. Ни разу бабушка не рассказывала мне о том, как они познакомились с дедушкой. Мами вообще редко вспоминала прошлое, и мне интересно послушать, что еще помнят старушки.

— Потом Тед защитил диплом и нашел работу в Нью-Йорке, в средней школе, — рассказывает миссис Кунц. — А уже после этого они с твоей прабабушкой вернулись сюда, на Кейп-Код. Это когда он получил работу в школе «Си Оутс».

Мой дед, защитивший диссертацию по школьному образованию, был директором престижной частной школы в соседнем городке. В те времена в ней учились дети от дошкольной группы до двенадцатого класса, а сейчас там только старшие классы. Туда я собираюсь отдать Анни в девятом классе — обучение для нее будет бесплатным, в память о дедушке.

— А… кхм… бабушка тогда уже была? — спрашивает Анни. — Когда Мами и мой прадедушка сюда переехали?

— Да, твоей бабушке Жозефине было тогда — сколько же — лет пять, пожалуй? Или шесть, когда они переехали? — отвечает миссис Салливан. — Они вернулись на Кейп в пятидесятом. Я точно это помню, потому что в тот же год я вышла замуж.

Миссис Кунц кивает.

— Да, Жозефина, если не ошибаюсь, пошла в первый класс, когда они перебрались сюда.

— А Мами тогда открыла кондитерскую? — продолжает спрашивать Анни.

— Мне помнится, это случилось на несколько лет позже, — колеблется миссис Кунц, — но это, наверное, знает твоя мама.

И она окликает меня: «Хоуп, дорогая!»

— Что такое? — поднимаю я голову, сделав вид, что не слышала их разговора.

— Анни спрашивает, когда твоя бабушка открыла эту кондитерскую.

— В пятьдесят втором году, — отвечаю я. Смотрю на Анни, а она на меня. — Ее родители, мне кажется, держали такую же кондитерскую во Франции.

Кроме этого никаких других подробностей о прошлом Мами я не знаю. Она никогда не рассказывала мне о том, как жила до знакомства с дедом.

Анни, игнорируя меня, снова отворачивается к пожилым дамам.

— А кого-нибудь по имени Леона вы, значит, не знаете? — настаивает она.

— Нет, — повторяет миссис Салливан. — Может, так звали подружку твоей прабабушки во Франции?

— Здесь-то у нее никогда не было близких подруг, — замечает миссис Кунц. Потом, бросив на меня виноватый взгляд, поспешно добавляет: — Она очень милая, разумеется. Просто держалась немного особняком, вот и все.

Я киваю и задумываюсь, а была ли в том вина Мами. Она, конечно, немногословна и замкнута, но мне почему-то не кажется, что миссис Кунц, миссис Салливан и другие жительницы городка встретили новую соседку с распростертыми объятиями. Вдруг делается ее страшно жалко.

Я снова гляжу на часы.

— Анни, тебе пора. А то в школу опоздаешь.

Глаза превращаются в узкие щелочки, и в один миг прежняя Анни исчезает, теперь она снова ненавидит меня.

— Нечего мной командовать, ты мне не начальница, — бурчит она.

— Вообще-то, юная леди, — вмешивается миссис Кунц, стрельнув глазами в мою сторону, — мама действительно твоя начальница. Ведь она отвечает за тебя, пока тебе не исполнится восемнадцать лет.

— Неважно, — еле слышно бормочет Анни.

Она поднимается из-за стола и несется на кухню. И через секунду выскакивает оттуда с рюкзаком.

— Спасибо, — на бегу благодарит она миссис Кунц и миссис Салливан. — В смысле, спасибо, что рассказали мне про прабабушку.

Не удостоив меня взглядом, Анни распахивает дверь и, сделав шаг, оказывается на Мэйн-стрит.

Когда я уже закрываюсь, заглядывает Гэвин, чтобы вернуть запасной комплект ключей, который я дала ему два дня назад. На нем все те же джинсы с дырой на бедре — с последней нашей встречи она лишь чуть-чуть увеличилась.

— Трубу я вам починил, — говорит он, а я наливаю ему кофе — последняя чашка на сегодня. — Посудомоечная машина работает как новенькая.

— Прямо не знаю, как вас благодарить. Гэвин улыбается.

— Спорю, знаете. Все мои слабости вам ведомы. Пирог «Звезда». Штрудель с корицей. Холодный кофе. — Он заглядывает в свою чашку, картинно выгибает бровь и делает глоток.

Я хохочу, несмотря на смущение.

— Я прекрасно понимаю, что должна заплатить вам кое-чем посущественнее выпечки, Гэвин. Простите меня.

Он смотрит на меня снизу вверх.

— Мне не за что вас прощать, — улыбается он. — Вы просто недооцениваете мою любовь к вашим произведениям.

Я бросаю на него укоризненный взгляд.

— Серьезно, Хоуп, все отлично. Вы делаете все что можете, стараетесь изо всех сил.

Я вздыхаю, укладывая последние из оставшихся мариципанно-розовых пирожных в плоскую пластиковую коробку, которую на ночь поставлю в морозильник.

— Выходит, что «изо всех сил» недостаточно, — шепчу я себе под нос.

Утром Мэтт занес мне кипу документов, а я даже не полистала их, хотя и понимаю, насколько это важно. Эти бумаги меня пугают.

— Вы себя недооцениваете, — говорит Гэвин. И, не дав мне ответить, продолжает: — Стало быть, Мэтт Хайнс тут частенько бывает.

Он отпивает еще кофе. Я поднимаю голову, оторвавшись от коробок с выпечкой.

— Он приходит по делам, — объясняю я, недоумевая, с чего это я перед ним оправдываюсь.

— М-м-м. — Вот и весь ответ Гэвина.

— Мы с ним встречались в старших классах, — добавляю я. Гэвин рос в Бостоне — как-то вечером на веранде он рассказывал мне о своей школе в Пибоди — и поэтому я думаю, что ему неизвестно о наших былых отношениях с Мэттом.

К моему удивлению, он замечает:

— Знаю. Но это было очень давно. Я киваю:

— Это было очень давно.

— Как Анни, справляется? — Гэвин снова меняет тему разговора. — Со всей ситуацией между вами и вашим бывшим и со всем прочим?

Я смотрю на Гэвина. За последнее время никто об этом не спрашивал. Сама удивляюсь, поняв, насколько я благодарна ему за этот вопрос.

— Спасибо, все в порядке, — машинально отвечаю я, но, помолчав немного, поправляюсь: — Вообще-то сама не знаю, почему я так говорю. Ничего у нас не в порядке. Анни злится на меня в последнее время, а я не понимаю, как мне себя вести. Я вроде бы догадываюсь, что где-то там, внутри, прячется настоящая Анни, но сейчас дочка только норовит побольнее меня обидеть.

Не знаю, с чего это я с ним разоткровенничалась. Но Гэвин просто медленно кивает, на лице его не заметно осуждения, за что я ему благодарна. Я начинаю влажной тряпкой протирать прилавок.

— В ее возрасте такие вещи трудно пережить, — говорит Гэвин. — Я был всего на пару лет старше, когда мои родители разводились. У нее просто все в голове перепуталось, Хоуп. Но она с этим справится.

— Вы думаете? — сдавленным голосом спрашиваю я.

— Я знаю. — Гэвин встает, подходит и накрывает мою руку своей. Я перестаю протирать стойку и смотрю на него. — Она хорошая девчонка, Хоуп. Я наблюдал за ней летом, когда делал у вас ремонт.

У меня на глаза наворачиваются слезы, и я чувствую себя страшно неловко. Украдкой смаргиваю их.

— Спасибо. — Я выдерживаю паузу и отнимаю руку.

— Если я могу чем-то помочь… — произносит Гэвин. Не закончив фразу, он смотрит мне в глаза так пристально, что я краснею и отворачиваюсь.

— Вы очень добры, Гэвин, — говорю я. — Но уверена, вы сможете найти лучшее занятие, чем заботиться о старушке из кондитерской.

Бровь у Гэвина снова выгибается дугой.

— Не вижу тут никаких старушек.

— Это очень любезно с вашей стороны, — шепчу я, — но вы молодой, холостой… — Я делаю паузу. — Вы ведь холостяк, кажется?

— С утра вроде был.

Я стараюсь не обращать внимания на неожиданное чувство облегчения, охватившее меня при этих словах.

— Ну, мне все-таки тридцать шесть, скоро будет семьдесят пять. Я разведена и на грани финансового краха. И еще я мать ребенка, который меня ненавидит. Разве вам не лучше заняться чем-то… ну, не знаю, чем обычно занимаются молодые, свободные люди?

— Чем занимаются молодые, свободные люди? — повторяет Гэвин. — Чем же это, например?

— Не знаю. — Я чувствую себя довольно глупо. Сто лет не думала о себе как о молодой. — Ходить по ночным клубам?

Гэвин разражается громким смехом.

— Ну да, ну да, как раз ради здешних многочисленных клубов я и переехал сюда, на Кейп. Да и сейчас вообще-то я как раз возвращаюсь с сабантуя.

Я улыбаюсь, но мне не смешно.

— Знаю, что это звучит глупо. Но опекать меня не нужно. Да, хлопот у меня невпроворот. Но со своими проблемами я всегда справлялась сама. И сейчас справлюсь.

— Разок довериться кому-то можно, вы же сами понимаете, — мягко втолковывает мне Гэвин.

Раздраженно вскинув голову, я открываю рот, чтобы ответить, но он меня опережает.

— На днях я уже говорил, что вы хорошая мать, — продолжает он. — Вам просто пора перестать сомневаться в себе.

Я опускаю глаза.

— Похоже, я только все порчу вокруг себя. — Чувствую, как снова краснею, и бормочу: — Сама не знаю, зачем я вам все это говорю.

Слышится тяжелый вздох Гэвина, а в следующее мгновение он обходит вокруг прилавка и обхватывает меня руками. С бешено бьющимся сердцем я прижимаюсь к нему. Я стараюсь не думать о его мускулистой груди, а просто закрываю глаза: как же здорово, когда тебя вот так обнимают. Рядом со мной ведь не осталось никого, ни одного человека, кто мог бы вот так прижать и ободряюще похлопать по спине, а я и не догадывалась, насколько мне этого не хватает.

— Ты ничего не портишь, Хоуп, — шепчет Гэвин, уткнувшись мне в волосы. — Перестань заниматься самобичеванием. Ты самый стойкий человек из всех, кого я знаю.

Помолчав, он добавляет:

— Я знаю, как туго тебе приходится в последнее время. Но еще неизвестно, что принесет завтрашний день — или послезавтрашний. Один день, одна неделя, один месяц могут все изменить.

Я пристально гляжу на него и отступаю на шаг.

— Моя мама так часто говорила. Теми же словами.

— Да? — удивляется Гэвин.

— Представь.

— Ты мне никогда о ней не рассказывала.

— Знаю, — шепчу я.

На самом деле мне слишком больно о ней вспоминать. Все мои детские годы прошли в надежде, что если я постараюсь вести себя лучше, помогать по дому или чаще благодарить маму за все, то она будет чуть больше меня любить. Вместо этого мама с каждым годом, как мне казалось, уплывала от меня все дальше и дальше.

Когда ей поставили диагноз рак груди, и я приехала домой, чтобы ей помочь, все повторилось сначала. Я надеялась, что она увидит и поймет наконец, как я люблю ее, но мама, даже умирая, по-прежнему держала меня на расстоянии. Когда, уже на смертном одре, она вдруг сказала, что любит меня, это прозвучало неискренне. Так хотелось бы ей поверить, но я понимала: мама была в полузабытьи и, по-видимому, бредила — она считала, будто разговаривает с одним из своих многочисленных бойфрендов.

— Мы всегда были ближе с бабушкой, чем с мамой, — объясняю я Гэвину.

Гэвин кладет руку мне на плечо.

— Грустно, что ты ее потеряла, я сочувствую, Хоуп, — говорит он. Мне не совсем понятно, кого именно он имеет в виду — мою мать или Мами, ведь в каком-то смысле они обе меня покинули.

— Спасибо, — отвечаю я шепотом.

Через несколько минут Гэвин уходит с коробкой штруделя. Я смотрю ему вслед, а сердце глухо колотится в груди. Не знаю почему, но он, кажется, верит в меня больше, чем я сама. Но сейчас думать об этом некогда — передо мной стоят более насущные вопросы: нужно разобраться, как выходить из ситуации с банковским кредитом. Потерев виски, я включаю электрический чайник и, усевшись за один из столиков кафе, погружаюсь в изучение полученных от Мэтта бумаг.