Забвение пахнет корицей

Кристин Хармель, 2012

Тридцатишестилетняя Хоуп, когда-то мечтавшая о профессии юриста, вынуждена спасать от разорения доставшуюся по наследству семейную кондитерскую в небольшом городке недалеко от Бостона. В ее жизни наступил трудный период: умерла мама, ушел муж, после развода осложнились отношения с дочерью-подростком и, в довершение ко всему, любимая бабушка – ее последняя опора – тяжело заболев, теряет память. Понимая, что не имеет права унести с собой тайну, которую хранила более семидесяти лет, бабушка просит внучку исполнить ее последнюю волю и отправиться в Париж… Так начинается знакомство Хоуп с историей своей семьи. В этом путешествии через расстояния и поколения путеводными звездочками для Хоуп становятся памятные с детства семейные секреты выпечки, которые открывают перед ней не только двери, но и сердца незнакомых людей, помогая по крупицам воссоздать невероятную историю любви длиной в жизнь. Любви, победившей войну и смерть. Это путешествие помогает Хоуп обрести себя и понять, что на самом деле счастье – совсем рядом.

Глава 5

— Нам надо поговорить.

Прошло полторы недели, и я стою у двери Роба — в прошлом своей, — скрестив руки на груди. Смотрю на своего бывшего мужа и не вижу ничего — только боль, обиду, предательство. Кажется, что человек, которого я любила, исчез, растворился без следа.

— Ты могла бы и позвонить, Хоуп, — произносит он. Роб не предлагает мне войти, стоит в дверном проеме, словно часовой, охраняющий то, что у него за спиной.

— Я и звонила. Дважды домой и дважды в твой офис. Но ты не перезвонил.

Роб пожимает плечами.

— Я был занят. Но рано или поздно перезвонил бы. Он переминается с ноги на ногу, и на миг мне кажется, что в его взгляде мелькнула грусть. И тут же исчезла.

— Что тебе нужно? — спрашивает он.

Я глубоко вздыхаю. Ненавижу выяснять отношения с Робом, всегда ненавидела. Однажды он признался, что рад тому, что в нашей паре юристом стал он, а я бросила учебу и занялась ребенком. «Ты не борец, — объяснил он. — Чтобы работать в суде, необходим бойцовский характер».

— Нам надо поговорить об Анни, — мрачно говорю я.

— А что с ней такое? — удивляется он.

— Ну, во-первых, нам нужно условиться об основных правилах. Ей двенадцать лет. Нельзя разрешать ей делать макияж в школу. Она еще ребенок.

— Господи, Хоуп, так весь сыр-бор из-за этого? — Роб хохочет. Его смех оскорбил бы меня, не знай я, что он регулярно прибегает к этому приему в суде, дискутируя с адвокатами и свидетелями противной стороны. — Да она уже практически взрослая девица. Не можешь же ты заставить ее всегда быть маленькой девочкой.

— Даже и не пытаюсь. — Я делаю глубокий вдох и стараюсь сосредоточиться. — Но я хотела бы установить какие-то границы. Если я буду их устанавливать, а ты подрывать и опровергать мои слова, Анни никогда ничему не научится. А пока что она меня ненавидит.

Роб улыбается, и меня, возможно, покоробила бы эта покровительственная улыбка, если бы бесконечными ночами, пока мы еще были женаты, я не наблюдала, как он отрабатывает эту свою убийственную усмешку перед зеркалом.

— Так вот, стало быть, о чем речь.

Стратегическая Уловка Роба Смита номер два: изобразить уверенность в том, что ты точно знаешь, о чем думает твой оппонент, — и его мысли для тебя не секрет.

— Нет, Роб. — Я тру переносицу, на секунду прикрыв глаза. Спокойно, Хоуп. Не позволяй втянуть себя в это. — Речь о том, чтобы наша дочь стала достойной и порядочной молодой женщиной.

— Достойной и порядочной молодой женщиной, которая не будет тебя ненавидеть, — поправляет он. — Может, тебе стоит дать девочке хоть какую-то возможность быть самой собой, Хоуп. Я именно это и делаю.

Я смотрю прямо на него.

— Нет, это не так, — возражаю я. — Ты пытаешься изобразить клевого папочку, так что я на твоем фоне поневоле выгляжу строгой и требовательной. Это нечестно.

Роб пожимает плечами:

— Ерунда какая-то!

— Кроме того, — продолжаю я, не давая себя сбить, — совершенно недопустимо, что ты говоришь Анни обо мне гадости.

— Что же я такого сказал? — Роб шутливо поднимает руки, делая вид, что сдается.

— Например, ты сказал ей, что я неспособна на чувства и никогда не говорила тебе, что люблю тебя. — Горло у меня слегка перехватывает, и я глубоко дышу.

Роб удивлено глядит на меня.

— Ты что, серьезно?

— Глупо сообщать о таком дочери. И потом — я говорила тебе, что люблю.

— Правда, Хоуп? И часто? Раз в год?

Я отворачиваюсь, эта тема мне особенно неприятна.

— Можно подумать, что ты — неуверенная в себе девчушка-подросток, — шепчу я. — Может, нужно было еще сплести для тебя фенечку «Лучшей подружке»?

Роба это, похоже, ничуть не позабавило:

— Я просто не хочу, чтобы наша дочь обвиняла в нашем разводе меня.

— То есть наш развод никак не связан с интрижкой, которую ты завел с той девицей из универсама «Мейсис» в Хайаниссе?

Роб снова пожимает плечами:

— Если бы дома я чувствовал эмоциональный отклик…

— Ах, так ты, оказывается, искал эмоционального отклика, когда затащил в постель двадцатидвухлетнюю девчонку, — саркастически замечаю я и делаю новый глубокий вдох. — Знаешь, я вот не считаю возможным рассказать Анни об этой истории. Это касается только нас с тобой. Она не знает, что ты изменял, — я считаю, что ей не нужно видеть собственного отца в дурном свете.

— С чего ты взяла, что ей об этом неизвестно? — спрашивает он, и я на миг лишаюсь дара речи.

— Ты хочешь сказать, что она знает?

— Я хочу сказать, что пытаюсь быть с ней честным. Я ведь отец ей, Хоуп. Такая уж у меня должность.

Я на минуту замолкаю, пытаясь осознать, о чем он мне сейчас говорит. Мне-то казалось, что я защищаю дочь — и ее отношения с отцом — как раз тем, что не втягиваю ее в наши дрязги.

— Что именно ты ей сказал? — задаю я вопрос. Роб отмахивается.

— Анни спросила о разводе. Я отвечал на ее вопросы.

— Обвиняя во всем меня.

— Объясняя, что все не так просто, как кажется на первый взгляд.

— Что ты хочешь сказать? Что это я довела тебя до измены? Роб поднимает палец.

— Это ты сказала, а не я. Я сжимаю кулаки.

— Это касается только нас с тобой, нас двоих, Роб. — Голос у меня дрожит. — Не втягивай в это Анни.

— Хоуп, я только пытаюсь делать то, что лучше для Анни. У меня есть серьезные причины опасаться, что она станет похожей на тебя и твою мать.

Слова причиняют мне настоящую физическую боль.

— Роб… — начинаю я. Но не могу найти слов. После паузы он разводит руками.

— Мы тысячу раз говорили об этом. Тебе известно мое отношение. Мне известно твое отношение. Мы из-за этого и развелись, ты что, забыла?

Я не согласна с тем, что говорит Роб. Мне очень хочется возразить: причиной развода было то, что он заскучал. Стал терять уверенность в себе. Ему не хватало острых ощущений. Закрутил интрижку с девицей двадцати двух лет без мозгов и с ногами от шеи.

Но я не могу не признать, что в словах моего бывшего мужа есть и крупица правды. Чем очевиднее становилось, что Роб от меня ускользает, тем больше я замыкалась в себе — вместо того чтобы вцепиться и не отпускать. Я подавляю чувство вины.

— Никакого макияжа, — говорю я не допускающим возражений тоном. — В школу — исключено. Это неприлично. И никакого обсуждения с ней деталей нашего развода. Это чересчур для ребенка двенадцати лет.

Роб открыл было рот, чтобы ответить, но я останавливаю его, подняв руку.

— Это не обсуждается, Роб. — Хватит с меня — на сей раз я не настроена на дискуссию.

Мы молча смотрим друг на друга, и мне интересно, не думает ли он о том же, о чем и я: о том, что мы, по существу, стали друг для друга чужими. Кажется, с тех пор, как я клялась ему в вечной любви, прошла целая жизнь.

— И наши с тобой отношения здесь ни при чем, — заканчиваю я. — Это в интересах Анни.

И спешу ретироваться, прежде чем он успеет ответить.

Я уже подъезжаю к дому, когда у меня звонит мобильник. Смотрю, кто вызывает — это Анни. Телефон куплен ей с условием, что она будет звонить только в крайнем случае, хотя я догадываюсь, что Роб позволяет ей без ограничения болтать и переписываться с приятелями. Ведь именно так поступают клевые родители, только так и не иначе. Чувствую, как внутри все сжимается.

— Ты почему не на работе? — спрашивает Анни, когда я отвечаю. — Я сперва туда тебе звонила.

— Нужно было съездить кое-куда… — Я подыскиваю объяснение, чтобы не упоминать отца… — В разные места.

— В четверг в четыре часа? — хмыкает Анни. На самом деле торговля сегодня шла вяло, до часу дня в кафе вообще никто не заглянул, так что у меня было полно времени поразмыслить о Робе и Анни. О том вреде, который он ей наносит, пока я от всего отстранилась и ищу забвения в выпечке. После уроков Анни собиралась навестить Мами, поэтому я не боялась столкнуться с ней у Роба.

— Народу совсем не было, — вот и все, что я говорю дочери.

— Ну и ладно, — отмахивается она, и я понимаю, что звонит она не просто так. Я решаю, что не дам себя разжалобить, и пытаюсь догадаться, чего попросит Анни — денег, билеты на концерт, а может, туфли на каблуках в десять сантиметров (я заметила, как вчера она их разглядывала в моем модном журнале). Но вместо этого Анни спрашивает как-то странно, почти смущенно: — А ты не можешь, типа, подъехать к Мами, вот прямо сейчас?

— Что-то случилось? — тут же пугаюсь я.

— Ага, — отвечает Анни. Она понижает голос. — Вообще-то, даже как-то чудно, но Мами сегодня реально в норме.

— В норме?

— Ну да, — шепчет Анни. — Совсем нормальная, такая, как до смерти бабушки. Она так разговаривает, как будто никогда не теряла память.

У меня ёкает сердце, и я вспоминаю слова медсестры, сказанные в последний раз, когда я уходила. Иногда наступает просветление, и тогда кажется, что все как прежде. К ней будет возвращаться память, она станет вспоминать всё не хуже нас с вами. Вы такие деньки ловите, не упускайте ни одного, потому что нет никакой гарантии, что это не в последний раз.

— Ты уверена? — спрашиваю.

— Абсолютно, — отвечает Анни, и в ее голосе я не слышу ни злобы, ни сарказма, столь привычных для меня в последнее время. Может быть, эти перепады настроения связаны именно с тем, что прабабушка перестала ее узнавать, вдруг задумываюсь я. Нужно поговорить с девочкой, рассказать ей подробнее про болезнь Альцгеймера. Но тогда — мне и самой придется посмотреть правде в глаза.

— Она меня все время расспрашивает, типа, про школу и все дела, — продолжает Анни. — Странно даже, но она сегодня точно знает, кто я такая, сколько мне лет, и все такое.

— Хорошо, — киваю я, а сама уже поглядываю в зеркало заднего вида, чтобы развернуть машину. — Я уже еду.

— Она говорит, что хочет, чтобы ты заехала в кондитерскую и захватила пирог «Звезда», — добавляет Анни.

Пирог «Звезда» Мами всегда любила больше всего: прослоенный смесью из мака, миндаля, изюма, инжира, чернослива и коричного сахара, с прорезанным в корочке узором в виде звезд. Гордость нашей фирмы.

— Хорошо, — говорю я. — Постараюсь обернуться поскорее.

Впервые за последние дни ощущаю слабую надежду. До этого момента я как-то и не осознавала, как же мне недоставало моей бабушки.

— Мне хочется пойти на море, — первое, что я слышу от Мами, когда через пятнадцать минут вхожу к ней в комнату.

На миг я пугаюсь. Уже конец сентября, на улице прохладно. Видимо, память снова отказала, иначе с чего бы бабушке в ее восемьдесят шесть лет вдруг захотелось на пляж и позагорать. Но лицо Мами озаряется улыбкой, и она крепко обнимает меня.

— Прости, дорогая, где мои манеры? Я так рада видеть тебя, Хоуп, милая.

— Ты знаешь, кто я? — неуверенно переспрашиваю я.

— Ну, конечно, знаю. — Вид у нее обиженный. — Уж не считаешь ли ты меня древней, выжившей из ума старухой?

— Э-э… — Опешив, я отвечаю не сразу. — Что ты, Мами, нет, конечно.

Она улыбается.

— Не переживай. Я не дурочка. И знаю, что временами бываю забывчива. — Она делает паузу. — Ты пирог принесла?

Она смотрит на белый пакет у меня в руках. Кивнув, я протягиваю пакет ей.

— Спасибо, дорогая, — благодарит бабушка.

— Пустяки, — медленно произношу я. Мами склоняет голову набок.

— Сегодня, Хоуп, голова у меня совсем ясная. Мы с Анни прекрасно поболтали, пока тебя не было.

Анни, явно взволнованная, присела на краешек дивана. Она кивает, подтверждая слова Мами.

— Хочешь пойти на море? — нерешительно интересуюсь я. — Но сейчас… холодновато для купания.

— Я и не планирую купаться, милая, — улыбается она. — Я хочу полюбоваться закатом.

Я смотрю на часы.

— До захода солнца еще почти два часа.

— Значит, у нас еще масса времени.

Мы с Анни укутываем Мами в теплую куртку, и через полчаса все втроем отправляемся на побережье. Мы решаем ехать к устью Пейнс-Крика — мое любимое место, здесь я еще школьницей обожала вечерами смотреть на уходящее за горизонт солнце. Здесь, чуть западнее Брюстера, пляж тихий и малолюдный. Если осторожно взобраться на валуны, там, где ручей впадает в залив Кейп-Код, то открывается потрясающий вид на пылающее на закате небо.

По пути мы останавливаемся — по предложению Анни — и заказываем роллы с лангустом и картофель фри в «Доке Джо», малюсеньком ресторанчике, который существует здесь, на взморье, еще дольше, чем наша кондитерская. Летом люди приезжают сюда за много миль и на солнцепеке выстаивают минут по сорок в очередях за их роллами. Но сегодня, под вечер буднего дня в мертвый сезон, мы здесь, к счастью, единственные клиенты. Мы с Анни ушам своим не верим, слушая, как Мами, заказавшая себе жареный сыр — лангустов она никогда не любила, — совершенно внятно рассказывает, как они с дедушкой в первый раз взяли сюда маму. Та была еще совсем маленькая и все удивлялась, зачем глупые лангусты приплывают сюда, к Джо, если знают, что из них могут наделать сэндвичей.

До пляжа мы добираемся, когда края неба уже начинают пылать. Солнце висит низко над заливом, перистые облака обещают великолепный закат. Взявшись за руки, мы втроем потихоньку движемся по пляжу, Анни идет слева от Мами, я — справа со складным стульчиком под мышкой.

— Ты как, не устала, Мами? — ласково спрашивает Анни, когда мы проделываем примерно полпути. — Может, остановимся, отдохнем немножко, хочешь?

Оглядываюсь на дочь, и сердце у меня подпрыгивает. Она смотрит на Мами с такой заботой и любовью, что я внезапно понимаю: все происходящее с ней — действительно временно. Это все та же Анни, которую я знаю и люблю. А значит, я не все до конца испортила. Значит, моя девочка — такая же, как прежде, благородная, достойная, она всегда оставалась такой, даже несмотря на то что дерзит мне время от времени и вроде бы ненавидит меня.

— Я прекрасно себя чувствую, дорогая, — бодро отвечает Мами, — и намерена добраться вон до тех камней, пока солнце еще не зашло.

— Зачем? — после паузы интересуется Анни.

Мами долго молчит, и я уже решаю, что она не слышала вопроса Анни. Но после паузы она все же отвечает:

— Я хочу запомнить этот день, заход солнца и вас, мои девочки. Знаю, мне осталось не так уж много дней, похожих на этот.

Анни бросает на меня встревоженный взгляд.

— Что ты, Мами, у тебя их будет полно! — говорит она вслух.

Бабушка пожимает мне руку, и я ласково улыбаюсь ей. Я-то понимаю, о чем идет речь, и мне ужасно больно от того, что она тоже все понимает.

Бабушка обращается к Анни.

— Спасибо, что ты так веришь в меня, — благодарит она. — Но что поделать, у Бога могут быть другие планы.

Девочку ранят ее слова. Анни отворачивается и смотрит вдаль. Правда наконец начинает открываться и ей, и от этого сердце у меня ноет еще сильнее.

Вот мы и добрались до валунов. Я раскладываю прихваченный из багажника стульчик, мы с Анни усаживаем на него Мами.

— Посидите со мной, девочки, — просит она, и мы устраиваемся на валунах по обе стороны от нее.

В молчании мы глядим на горизонт — там солнце медленно опускается в воды залива, окрашивая, прежде чем совсем исчезнуть, небо в оранжевый, потом розово-сиреневый, пурпурный и синий цвет.

— Вон она, — нарушает молчание Мами и показывает куда-то, где над самым горизонтом в наступивших сумерках мерцает яркая звездочка. — Вечерняя звезда.

Я тут же вспоминаю сказки, которые она мне рассказывала в детстве, о принце и принцессе из далекой страны. В этих сказках принцу пришлось уйти на войну и сражаться со злыми рыцарями, и он поклялся принцессе, что в один прекрасный день найдет ее, потому что их любовь никогда не умрет.

Погрузившись в воспоминания, я вздрагиваю, услышав негромкий голос Анни:

— «До тех пор, пока в небе светят звезды, я буду тебя любить». Помнишь? Так говорил принц в историях, которые ты мне всегда рассказывала.

Мами поворачивается, чтобы посмотреть на правнучку. На глазах у нее слезы.

— Ты права, — чуть слышно соглашается она.

Она сует руку в карман и вынимает кусок пирога, который попросила меня принести из кондитерской. Квадратик помялся, а корочка с узором в виде звезды раскрошилась. Мы с Анни переглядываемся.

— Ты прихватила с собой пирог? — осторожно спрашиваю я. Мне не по себе — неужели снова началось?

— Да, родная, — ответ звучит вполне ясно и осмысленно. Мами внимательно рассматривает свой кусочек пирога, а свет на небе тем временем начинает бледнеть. Я уже хочу предложить двигаться к машине, как она добавляет: — Знаешь, а ведь печь этот пирог меня научила моя мама.

— Я не знала, — откликаюсь я. Она кивает.

— Мои мама и папа держали кондитерскую. Неподалеку от Сены — это река, на которой стоит Париж. Я работала там девчонкой — совсем как ты, Анни. Совсем как ты в детстве, Хоуп.

— Ты раньше никогда не рассказывала о своих родителях, — говорю я.

— Я очень о многом вам не рассказывала, — отвечает она. — Думала, что так я защищаю вас, защищаю и себя. Но теперь я теряю память, и мне вдруг стало страшно. Я испугалась, что если сейчас вам обо всем этом не расскажу, оно исчезнет навсегда, и это будет непоправимо. Настало время вам узнать правду.

— Ты о чем, Мами? — Я слышу в голосе Анни обеспокоенность. Девочка смотрит на меня, и я понимаю: она думает о том же, что и я. Разум Мами снова начинают заволакивать облака.

Прежде чем я успеваю произнести хоть слово, Мами начинает отламывать кусочки от пирога и бросает их в океан. При этом она что-то тихо шепчет, так тихо, что я почти не могу различить слов в шуме волн, набегающих на каменистый берег.

— Мами, что это ты делаешь? — спрашиваю я как могу спокойно, пытаясь не выдать охватившего меня волнения.

— Ш-ш-ш, детка, — отвечает бабушка, продолжая бросать кусочки в воду.

— Мами, что ты там говоришь? — вступает Анни. — Это ведь не французский, нет?

— Нет, дорогая, — как ни в чем ни бывало откликается Мами. Ничего не понимая, мы переглядываемся с Анни, пока бабушка кидает в волны кусочек за кусочком. Покончив с этим, она берет нас за руки. — Он опять умилосердится над нами, изгладит беззакония наши, — громко и отчетливо произносит она по-английски. — Ты ввергнешь в пучину морскую все грехи наши^[2].

— Что это ты такое говоришь, Мами? — повторяет свой вопрос Анни. — Это из Библии?

Мами улыбается.

— Это молитва, — отвечает она.

Некоторое время Мами смотрит, не отрываясь, на вечернюю звезду, а мы молча наблюдаем за ней.

— Хоуп, — говорит она наконец, — мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделала.

Примечания

2

Мих 7:19.