Падшие люди

Клэр Уитфилд, 2020

Поспешное замужество – страсти до ужаса? Лондон, 1888: Сюзанна выходит замуж за молодого и богатого хирурга. После страстного медового месяца она возвращается домой… и все меняется. Поведение Томаса становится все более изменчивым и жестоким. Он пропадает ночами, возвращается весь в крови и отказывается отвечать на вопросы. Когда в газетах появляется новость об убийстве в Уайтчепеле, Сюзанна начинает подозревать своего мужа. И каждый раз, когда он не приходит домой ночью, находят новую жертву… Это совпадение? Или ее муж тот, кого называют Джеком-потрошителем?

5

Своего будущего мужа я впервые увидела в Лондонской больнице, когда он проводил занятие с медсестрами-стажерами, платившими за свое обучение. В ту пору настроение у меня было никакое — настолько подавленное, что это заметила даже Матрона. Из жалости она на время освободила меня от ухода за больными и поручила инструктировать стажеров в выполнении рутинных задач. Мне не хватало Айлинг. Я осталась одна. В Лондон я рвалась за свободой, надеялась найти здесь средства к существованию, а обрела гораздо больше того, на что рассчитывала. Но теперь этого не стало. Лучше уж вовсе не знать радостей, чем потом страдать от их отсутствия. Я была счастливее, когда не понимала, что я одинока. Теперь же меня не покидало стойкое ощущение, что я обездолена.

Я воображала, что сестринское дело — волнующая стимулирующая профессия, но первопроходцем я себя не чувствовала: возиться с грыжами и подкладными суднами — не ахти какое приключение. Мне казалось, что я скована незримой смирительной рубашкой, задыхаюсь от густого черного тумана. Я не видела впереди просвета, но ведь где-то он должен был быть? Я вела свое жалкое существование, поступала так, как мне полагалось, а жизнь проходила мимо. Я всегда старалась быть добродетельной, ждала вознаграждения за свое благонравие, а теперь вдруг поняла, что жду напрасно.

С уходом Айлинг жизнь моя стала пуста и бесцельна, и я даже подумывала о том, чтобы покончить с собой. Мысли о самоубийстве приходили нежданно-негаданно, лезли в голову, вкрадчиво нашептывали в ухо, мягко внедряясь в сознание в отсутствие более конструктивных идей. Я представляла, как прыгаю с Тауэрского моста поздно ночью, когда меня никто не видит. Больно ли это? А вода будет очень холодная? Как скоро я умру? Как-то днем в одной из палат мой взгляд упал на открытое окно, из которого на улицу свешивалась занавеска. Поправляя ее, я подумала, что мне ничего не стоило бы выброситься из окна. В своем воображении я уже рисовала, как лежу на земле, переломанная и разбитая — кровавый мешок костей. Это положило бы конец моим вечным страхам за свое будущее.

Обучение группы девушек принципам наложения повязок, шинирования переломов и подготовки перевязочного материала не требовало особых физических и эмоциональных затрат, что для меня было идеально. Стажерки, круглолицые девицы, происходили из семей, принадлежавших к состоятельным слоям среднего класса, которые могли себе позволить платить за учебу. Как правило, это были неказистые рыхлые дурнушки, полноватые, с невыразительными чертами лицами. Когда они целой группой, раскрыв рты, тупо пялились на меня, я не могла отделаться от ощущения, что распинаюсь перед грудой вареного картофеля. Малахольные особы из зажиточных семей, они были лишены внешнего очарования: не умели ни петь, ни танцевать, зато любили поправлять друг друга, причем делали это весьма пылко. Одинокие девушки, они сбивались в кучки, как щетинки на щетке для волос. В другие времена им была бы прямая дорога в монастырь. Мне они напоминали меня саму. Именно поэтому мне было трудно относиться к ним с добротой. Однако для больницы они являлись хорошим источником дохода. Освоив азы нашей профессии, они устроятся частными сиделками в домах аристократов или других богатых пациентов. Обычные девушки, как Айлинг и я, по окончании курсов должны были отработать в больнице как минимум четыре года. Я пока отрабатывала первый, и мысль о том, что мне здесь торчать еще целых три года, повергала меня в глубокое уныние. Конечно, был и другой вариант: добиться того, чтобы меня уволили. Но эта идея мне не нравилась: если бы я зарекомендовала себя неудачницей, пусть даже по собственной воле, моя гордость не вынесла бы такого позора.

В то конкретное утро, собрав «картофелин» вокруг пустой койки, я рассказывала, как мыть прикованных к постели пациентов, и вдруг за спинами девушек заметила двух мужчин, о чем-то переговаривавшихся друг с другом, пока я пыталась вести занятие. Их тихие голоса рокотали одновременно с моим. Я рассердилась. До чего же они невоспитанные, эти врачи. Вечно срывают мероприятия, на которые они не приглашены. Я бросала на них суровые взгляды, но они как ни в чем не бывало продолжали свою беседу. В одном я узнала больничного администратора, но второго — он был моложе и выше — я видела впервые. Когда он засмеялся, все девушки как одна повернули к нему головы и захихикали, — просто потому, что рядом с ними находился молодой мужчина. Рассвирепев, я обратилась к ним:

— Господа, какое счастье, что вы почтили нас своим присутствием. Мы как раз обсуждали правила мытья лежачих больных, а койка наша, как вы сами видите, пуста. Может быть, кто-то из вас, добрые господа, согласится сыграть роль прикованного к постели пациента? — Я похлопала по туго заправленным простыням.

Охи, подергивания плечами. Мои щеки опалил жар. Я чувствовала себя храбрее, когда мысленно формулировала свою тираду. Администратор, мужчина постарше с выпирающим брюшком, обтянутым вычурным жилетом, побагровел и зашаркал прочь, но молодой врач, казалось, вовсе не смутился. Он смеялся вместе с девушками, видимо наслаждаясь их вниманием. Свои руки при этом он держал в карманах, что я сочла безмерно оскорбительным. На меня он произвел впечатление неприятного, заносчивого типа. К тому же он обнажал в улыбке слишком много зубов, чем-то напоминая доисторический экспонат в музее.

Второй раз я увидела его — тогда-то мы по-настоящему и познакомились, — когда читала, сидя на скамейке в саду крипты за зданием больницы. В поле моего зрения возникли два начищенных до блеска ботинка. Я подняла голову. Передо мной стоял тот самый молодой врач с чрезмерно большим количеством зубов, которыми он опять сверкал, улыбаясь мне. Ладно хоть руки в карманах не держал.

— Я должен перед вами извиниться, — произнес он, протягивая мне руку.

От неожиданности я встала и огляделась, испугавшись, что кто-то еще стоит у меня за спиной.

Его черные бакенбарды были пострижены с хирургической точностью, но поразили меня не они, а его голос. При его звуке во мне будто что-то со щелчком встало на свое место: пелена с глаз спала или, напротив, затуманила взор. В его низком ровном голосе резонировала властность, присущая более зрелому человеку. Скрипуче-медовый, так бы я охарактеризовала его.

— За что? — Я быстро пожала ему руку и свою тотчас же отдернула.

— За то, что обидел вас. Хотя у меня этого и в мыслях не было. Вы инструктировали группу стажерок так, будто настраивали их на решительное сражение. По словам доктора Давенпорта, у вас репутация…

— О! Репутация? Какая же? — Меня это встревожило. Теперь, анализируя ту нашу первую беседу, я понимаю, что слишком легко поддалась на его нехитрую провокацию.

— Вообще-то, он готов биться об заклад, что вы станете преемницей нынешней Матроны.

— Вот как?

Он словно удил рыбу в бочке, и я, неуклюжая глупая рыбина, никогда не державшая за руку парня, мгновенно попалась на его удочку. Аж вспотела от его лести. У меня не только щеки зарумянились — все лицо покрылось испариной. Он наверняка это заметил.

У него были длиннющие черные ресницы, длиннее я даже у женщин не видела. На что мужчине, подумала я, такие густые изогнутые ресницы, как у олененка? Сущее расточительство.

Томас Ланкастер родился в городке близ Бристоля. По окончании учебы он два года проработал в Эдинбурге, а теперь был хирургом в Лондонской больнице. Слушая его, я заметила, что за нами наблюдают два молодых врача, которые остановились у ворот. Они пересмеивались и перешептывались. По-видимому, я стала жертвой какой-то злой шутки, догадалась я. Лишь позже я осознала, что один из них был Ричард Ловетт, которому Томас предложил быть его шафером на нашей свадьбе.

— А, так вы на спор, да? — спросила я.

— Прощу прощения?

Я показала на джентльменов у ворот. Томас посмотрел на них, потом снова повернулся ко мне и закатил к небу глаза.

— Еще раз примите мои извинения. Боюсь, они сочли, что я повел себя дерзко, посмев подойти к вам. Если честно, мне кажется, они побаиваются женщин, особенно сестер милосердия. Я им сказал, что намерен спросить, как вас зовут.

— Чапмэн.

— Отлично. А я…

— Вы уже представились. И извинились тоже, если не забыли.

— Да, представился. Знаете, Чапмэн, почему-то в вашем присутствии я нервничаю. — Он приложил ладонь к груди. — Весьма рад знакомству. Позвольте узнать ваше имя?

Ну и наглец! Руки в карманах, и еще спрашивает, как меня зовут! Он пытался перехватить мой взгляд, а я свой отводила, так что глаза мои вращались, будто игрушечные шарики. Его смотрели пристально, словно буравили во мне дырочки, из которых должны вылететь бумажные листочки с моими сокровенными мыслями, а он их поймает и прочтет. У меня не было опыта светского общения с мужчинами. В разговоре с ними я либо робела, либо переходила на грубость.

— Сестра. Для вас я всегда буду «сестра Чапмэн». — Я выбрала грубость. — Задрала подбородок и прошествовала мимо него, прижимая к груди книгу. Даже не попрощалась. По-моему, после нашей встречи я еще целых пять минут не могла выдохнуть.

После он всюду попадался мне на глаза. Взял себе за правило находить меня и вызывать на разговор, словно мы с ним были близкими друзьями. Не пойму, почему у него сложилось такое впечатление. Но когда бы мы с ним ни столкнулись где-нибудь в больнице, он обязательно бросал какую-то фразу, пусть даже самую бессодержательную.

«Доброе утро, сестра Чапмэн». Или: «Добрый день, сестра Чапмэн». Или: «Погода сегодня мрачноватая, вы не находите?»

Мне было ужасно неловко, потому что другие медсестры таращились на нас с разинутыми ртами, недоумевая, откуда мы знаем друг друга. Всюду, куда бы я ни пошла, он внезапно вырастал передо мной, взмахивая своими нелепыми ресницами.

Я отметила несколько его недостатков, главным образом, для того, чтобы вразумлять себя, когда сознавала, что много думаю о зубатом молодом враче. Говорил он слишком громко; где бы ни находился, имел обыкновение концентрировать на себе внимание окружающих. Глаза у него были слишком светлые, хищные, как у кошки, и чрезмерно огромные; моргал он редко, и у меня не раз возникали опасения, как бы у него не развилась сухость глаза. Даже его походка раздражала меня: он вышагивал, как напыщенный павлин, — грудь колесом, голова закинута назад. Видя его в кругу медсестер, а это бывало часто, я всегда думала про себя: вот негодник. Он подходил к ним слишком близко, отчего они краснели и тушевались, что само по себе заставляло меня морщиться. Я считала его распутником, полагала, что он не пропускает ни одной молодой сестры милосердия. Была уверена, что у него непременно должны завязаться отношения с сестрой Мулленс. Она отличалась исключительной красотой и, казалось, в медсестры подалась с одной целью — найти себе подходящего мужа. Подслушав, как в комнате отдыха девушки обсуждают его, я не могла понять, почему у меня внутри все переворачивается, когда кто-то произносит его имя. Они им восхищались: ах, какой он обаятельный, элегантный, высокий, добрый, сладкоголосый. О содействии просит так вежливо, так учтиво! Одна из медсестер сказала, будто слышала, что он сын баронета.

Мне льстило, что он взмахивает ресницами в мою сторону, но ведь красивой меня никак не назовешь. Значит, решила я, он ведет себя подобным образом со всеми девушками. Только я была далеко не юна. Мне к тому времени исполнилось тридцать.

* * *

Как-то апрельским вечером в складском помещении, что находилось за больничной аптекой, произошло возгорание, начался пожар. Томас и его друг Ричард Ловетт все еще находились в здании, когда прибыла пожарная команда. Из приемного отделения пришлось всех эвакуировать, отчего на Уайтчепел-роуд возник затор, но огонь потушили довольно быстро. Доктор Ловетт был сбит с ног и потерял сознание — очевидно, на него упало что-то тяжелое. Томас перекинул друга через плечо и попытался выбраться вместе с ним на улицу. Но одна из штанин его брюк загорелась. Томаса поместили в одну из мужских палат. Говорили, что нога его опухла и покрылась волдырями, но должна зажить без особых последствий — только шрамы останутся. Томас прослыл героем, ведь он пытался вынести из огня друга. Доктор Ловетт отделался незначительными травмами. По его словам, он внезапно отключился во время беседы с Томасом и понятия не имеет, что на него могло свалиться.

Я не знала, как мне быть. Думала, что надо бы навестить Томаса: игнорировать человека, который старался всячески выражать тебе свое дружелюбие, бессердечно и жестоко. Но я стеснялась. Поэтому просто ходила мимо его палаты, притворяясь, будто иду по делам куда-то в другое место. Три дня так ходила, изобретая разные поводы, пока не собралась с духом. Потом дождалась окончания своей вечерней смены. В его палате было тихо и темно. Я кивнула дежурной медсестре. Она понимающе улыбнулась, кивком ответила на мое приветствие и продолжала что-то писать за столом.

Томас выглядел безмятежным, лежа на койке, и в кои-то веки не обнажал свои противные зубы. Он казался совсем юным. Мне стало неловко, и я тихонько пошла из палаты.

— В какие только тяжкие не приходится пускаться мужчине, чтобы узнать имя сестры милосердия, — раздался его голос.

Я обернулась. Глаза его были открыты, лицо озаряла широкая улыбка, подразумевавшая, что ему редко отвечают отказом.

— Шучу, конечно. — Томас приподнялся на локте. — Только безумец способен поджечь себя, чтобы привлечь внимание женщины. Может быть, вы и интригующая особа, но все же не Елена Троянская.

На первых порах его забавную привычку оскорблять меня я находила очаровательной. Его саркастические шуточки смешили меня и, естественно, привлекали мое внимание, но он и в последующие месяцы прибегал к ним, чем сбивал меня с толку, да при этом еще и отрицал, что он поступает жестоко.

— Больно? — спросила я.

— Сразу видно, что все ведьмы были женщины! Такой шум поднимали из-за того, что их сжигали на костре. Подумаешь, поджарили немного. Это вовсе не так страшно, как они сочиняли.

Было заметно, что он страдает: лоб его покрывала испарина, а ведь в палате было прохладно.

— Во всяком случае, с таким своеобразным чувством юмора вам не приходится скучать, — съязвила я.

— Мой отец был коллекционером. Собирал древности, сувениры, предметы искусства, любые вещицы, что он привозил из своих путешествий. Дома в большом зале стоит древнегреческая ваза, вся в трещинах, и на ней изображен женский кордебалет, так сказать. На заднем плане одна девушка — она выше своих подружек, с длинными черными волосами и темными глазами — несет на плече кувшин воды. Остальные улыбаются, легкой поступью передвигаются в тростнике, с радостью выполняя свою повседневную работу, но моя девушка серьезна, словно недовольна тем, что ее оттеснили назад, что ей приходится наталкиваться на тех, кто путается у нее под ногами. Готов поклясться, что это вы, сестра Чапмэн, — точная копия. Жаль, что не могу вам сейчас ее показать. Отец грозился меня выпороть, если я разобью эту вазу, но меня всегда к ней влекло, с самого детства, и теперь я понимаю почему.

Не зная, что сказать, как себя вести, смущенная, неуклюжая, я лишь глупо улыбалась ему, но я зря беспокоилась: Томас и не ждал от меня ответа.

— Сестра Чапмэн, посидите со мной, пожалуйста, — попросил он. — Я буду вам очень благодарен, а то вряд ли я в скором времени усну.

* * *

Мне было на все глубоко плевать, когда Томас вторгся в мою жизнь. В какой-то момент на короткой волне оптимизма я решила положиться на свое сердце, ну а там куда кривая выведет: я была почти сломлена. Мне с детства внушали, что упорный труд и надлежащее поведение будут вознаграждены, но со временем я поняла, что доброта, великодушие, добропорядочность, отказ от соблазнов и сдерживание собственных порывов, дабы не сбиться с пути истинного, не приносят наград, разве что мученикам, которые сами обрекали себя на страдания. Лишь умерев, я могла бы узнать, что слепым послушанием заслужила место в раю, но я не собиралась ждать смерти. Достаточно времени я потратила впустую, теперь буду делать, что хочу — в пределах разумного, конечно. Это новое правило распространялось и на Томаса, и очень скоро мы уже вовсю потакали своим непристойным желаниям. Я даже шокировала его своим вновь обретенным рвением.

Началось это в ту пору, когда он еще лежал в больнице. В очередной раз я пришла его навестить. Он привлек меня к себе и поцеловал, а я не выразила протеста. Этого могло бы не произойти, выбери он другое время или другой день. Я могла бы вскрикнуть, вырваться от него и убежать, но я не убежала. Я солгала бы, если б сказала, что во мне проснулась страсть, когда его влажный подвижный язык проник в мой рот, но я его не остановила. Вскоре я делала все, что он предлагал, разве что не ложилась под него — не имела ни малейшего намерения повторять ошибки матери. Хотя он, конечно, пытался склонить меня к тому — яростно умолял, подобно избалованному мальчишке, которому не терпелось открыть подарки в канун Рождества. Он украдкой проводил меня в свой дом в Челси и прятал в спальне, где мы пили бренди. Когда он впервые предложил мне опий, я отказалась, но в следующий раз я попробовала настойку и подружилась с ней. Это поможет мне расслабиться, объяснил Томас. Однако эффект был куда более сильный. Я забылась, перестала ясно мыслить — как будто вдыхала грезы.

Я спросила у него, сколько медсестер побывало в его спальне до меня.

— Нисколько, — ответил он.

— Я тебе не верю. За дурочку меня принимаешь?

— Ладно… В этот дом из нашей больницы я не приводил никого. Такой ответ тебя больше устраивает?

— Это больше похоже на правду, — сказала я. — В подробности меня посвящать не обязательно, но, прошу, не держи меня за идиотку. Я достаточно повидала в жизни и знаю, что мужчины поразительно предсказуемы в том, что касается их позывов.

— Чапмэн, не стоит делать выводы о мужчинах на основании того, с чем ты сталкиваешься в больнице. Те, кого ты там видишь, животные — животные в самом отчаянном состоянии: калеки или умирающие. Старайся воспринимать их не как людей — тех, что находятся в Лондонской больнице, людьми можно назвать с большой натяжкой, — а как быдло, средство для достижения цели. Я только так их и воспринимаю. В моем понимании они существуют исключительно для того, чтобы помочь мне стать блестящим хирургом. Если мыслить о них именно в таких категориях, тогда их существование в какой-то мере оправданно.

Но какой смысл мне становиться блестящей сестрой милосердия? Дополнительного дохода или славы мне это не принесет — только мученичество. Я могла бы трудиться не покладая рук в надежде на то, что в будущем на меня будет возложена более высокая миссия, я получу более приличное жилье, займу более высокий пост, но это все были бы нематериальные выгоды. Сестра милосердия может непосильным трудом свести себя в могилу, а так часто и бывает, поскольку мы работаем в непосредственном контакте с инфекциями и заразными заболеваниями, и при этом умереть в бедности. Я могла бы рассчитывать, что мне воздастся на том свете, но я не очень-то верила, что меня пустят в рай. Другое дело — хирурги. Они имели возможность разбогатеть, добиться всеобщего восхищения. Хирурги пользовались уважением, что само по себе было наградой. Некоторые женщины, как матрона Лакс и Флоренс Найтингейл^[5], уже принадлежали к верхушке среднего класса, когда решили посвятить себя нашей профессии. Вот им-то не надо бояться, что они умрут от голода или холода, если потеряют работу. В этом случае они могли просто вернуться в свои родовые поместья. Но таких женщин среди сестер милосердия было очень мало.

Томас был забавен, дерзок, шаловлив и самоуверен — отличное противоядие от угнетенного состояния самонаказания, что тогда пожирало меня. Прежняя Сюзанна отвергла бы его нахальные заигрывания, с визгом убежала бы, навсегда осталась бы «синим чулком», и Томас переключился бы на другую медсестру. Но я хотела, чтобы он оставался со мной, вроде домашнего питомца. Он обожал меня. Даже когда я была его маленьким постыдным секретом и он все норовил залезть мне под платье своими озорными ручонками, умоляя, чтобы я позволила себя пощупать, я не уступала, хотя мне тоже этого хотелось. С миссис Уиггс я тогда еще не была знакома, хотя она докучала нам, стуча в дверь. Томас кричал ей, чтобы она уходила, а я морщилась от смеха.

— Что она может думать о тебе, зная, что ты прячешь медсестер в своей спальне? — спросила я его однажды.

— Ничего! Она меня боготворит: в ее глазах я не способен грешить. А вот ты будешь заклеймена совратительницей, — расхохотался он. — Да, коварная ты женщина! Соблазнила юношу, не привыкшего к нравам большого города. — Обычно он говорил нечто подобное, языком пытаясь проникнуть под мою одежду. Ощущение было такое, будто меня кусает угорь.

Потом он сажал меня в кеб, и я возвращалась в больницу, все еще ежась от сладостного возбуждения, в которое привели меня его ласки: казалось, кровь во мне загустела, стала как масло, вены вздулись, кожа горела. Я жалела, что не уступила ему. Это и есть то самое дурное, что, по утверждению бабушки, она во мне разглядела? Почему испытывать удовольствие — это грех? Почему я должна оставаться одинокой и несчастной?

Меня немало тревожило, что Томас потеряет терпение, однако он принадлежал к той категории мужчин, которые даже мысли не допускают, что они могут быть отвергнуты женщиной, и потому моя неуступчивость сводила его с ума. Даже в больнице он постоянно терся возле меня, как кобель, так и норовя залезть под юбку.

Сплетни о нас распространялись по больнице с молниеносной быстротой, как пожар, вот-вот достигнут ушей Матроны. Остальные сестры милосердия перешептывались за моей спиной, я ловила на себе лукавые взгляды, но мне было все равно. Я стала ужасной медсестрой: рассеянной, равнодушной, невнимательной. Выполняла только самый минимум того, что от меня требовалось. А какой смысл усердствовать?

Томас много говорил о себе, это была его излюбленная тема. Мне самой о себе сказать было особо нечего, и такой расклад нас обоих устраивал. Я считала его милым, себя — умной. Пусть говорит, думала я, значит, мне нечасто случится что-либо выболтать о себе. Он спросил про мою семью, я рассказала ему старую байку про скарлатину, — что меня вырастили бабушка с дедушкой, а теперь уже и их нет в живых. Я одна-одинешенька на всем белом свете. Бедная беззащитная девочка. Я никогда ему не лгала, и новых вопросов он не задавал.

Он рассказывал, как рос в доме под названием Аббингдейл-Холл — большом георгианском особняке в селении Рэксэм, что находится в нескольких милях от Бристоля. А мне этот особняк представлялся дворцом. При доме имелись маленькая ферма, оранжерея и птичник. Однажды он упомянул, что у них двадцать слуг, так у меня чуть голову не снесло. Двадцать! Я силилась представить, чем все эти люди занимаются целыми днями. В поместье были пахотные поля, на которых выращивали урожай, пастбища для крупного рогатого скота и арендаторы, ухаживавшие за живой изгородью. Им пришлось нанять фермера, который вместе со своей семьей заботился об угодьях. А еще, по словам Томаса, на территории поместья были разбиты пейзажные парки, террасы, розарии, декоративные клумбы, даже дендрарий. Я боялась, он заподозрит, что толчком к пробуждению во мне страстного влечения во многом послужило его богатство.

— Мой отец называл наши угодья райским садом, — сказал он. — Там под деревьями растет черемша. Красота неописуемая.

В моем представлении это и был рай. Детство Томаса прошло в мире, совсем непохожем на мой.

Однажды вечером, когда мы были в его спальне, он вдруг заявил:

— Когда мы поженимся и я завоюю славу величайшего хирурга Англии, мы с тобой уволимся с работы и поселимся там. После смерти матери я унаследую огромное состояние. У меня есть сестра-двойняшка, Хелен. И я, разумеется, о ней позабочусь. Я ведь человек прогрессивных взглядов. Дам ей достаточно, чтобы она чувствовала себя счастливой. Ее хлебом не корми, дай что-нибудь организовать и привести в порядок. Малышка Хелен! Она всегда любила распоряжаться, и у нее это хорошо получается. Но наследник я, и этого не изменить.

Томас говорил все то, что мне хотелось слышать, но я была уверена, что он меня дразнит. Вряд ли он всерьез намеревался жениться на мне. Зачем ему это надо?

— И мы будем приглашать на чай королеву Викторию, и у меня отрастут ангельские крылья. Можно подумать, люди твоего круга женятся на таких, как я! Глупости. Лесть твоя приятна, но издеваться над собой я не позволю.

Мои слова его покоробили, и меня кольнуло чувство вины.

— А у тебя, значит, другие планы?

— По-твоему, мне не терпится выскочить замуж? Ну, конечно, о чем еще может грезить тридцатилетняя старая дева! К твоему сведению, у меня есть собственные устремления. Вот отпашу в больнице четыре года, как положено, потом уволюсь и уеду в колонии, буду работать там. Не ты один ищешь приключений и мечтаешь добиться успеха. Переберусь в Африку или в Индию, может быть… Мне всегда хотелось жить в более теплых краях.

Конечно, никаких таких планов я и в помине не строила. Об этом всегда говорила Айлинг, и сейчас ее идеи слетали с моих уст.

— Чапмэн, в Индию я тебе ехать не советую. Как бы заманчиво это ни звучало, поверь, нет никакой романтики в приступе дизентерии. А можно и малярию подхватить.

— Это ты так делаешь предложение? Выходи за меня — это лучше, чем дизентерия?

Томас расхохотался, отчего я лишь разозлилась.

— Что смешного?

— Представляю тебя в деревне прокаженных. Сомневаюсь, что это твое призвание, Чапмэн, учитывая твое отношение к выхаживанию соотечественников в Лондонской больнице. Не мешай себе жить, не пытайся избежать того, что неминуемо произойдет, не имея на то более веской причины, чем гордость. Выходи за меня! Мы с тобой слишком похожи, хоть и люди разного круга. Сам бог нам велел быть вместе.

— Я рада, что мои идеи тебя позабавили. Может, на ваш взгляд, доктор Ланкастер, я и отчаявшаяся старая дева, но даже я заслуживаю того, чтобы мне сделали предложение в более благопристойной форме.

— Ты к себе несправедлива. Послушать тебя, так ты прямо старуха, как наша Матрона.

— Я старше тебя.

— Ненамного.

— На сколько?

— Мне двадцать пять.

— Ты выглядишь на двенадцать. И как отнесется к этому твоя семья? Они никогда не допустят нашего брака. Думаешь, мама твоя будет плясать от радости, что ее сын позвал в жены простолюдинку-медсестру, которая к тому же старше его на пять лет? Я воспитана в Армии спасения, доктор Ланкастер, привыкла стучать в тарелки и к тому, что пьяные закидывают меня овощами, так что, уж простите, но мне непонятно, зачем я понадобилась хирургу в качестве жены. Как-то это подозрительно.

Разгневанная, я встала с кровати и, подойдя к зеркалу, принялась приглаживать волосы и поправлять растрепанную Томасом одежду.

— Старовата я для тебя, во мне полно горечи, — сказала я ему. — Побереги свое красноречие для девицы помоложе. Тебе это не будет стоить таких трудов.

— Но мне нравится труд, Чапмэн.

Я напомнила ему, что у меня нет родных, нет богатых тетушек и дядюшек, от которых можно ожидать наследство. Он ответил, что мертвые родственники ему больше по нраву, некому будет докучать нам на Рождество. Я сказала, что у меня нет денег, нет приданого. Он ответил, что у него будет собственный доход, как только он организует свою практику, а когда-нибудь унаследует Аббингдейл-Холл со всем, что к нему прилагается. Но как же его мать? Разве она не должна одобрить его брак? Разве она уже не подобрала ему невесту?

— Чапмэн, в отношении меня ты должна четко усвоить кое-что. У меня есть любимая сестренка Хелен. Внешне малютка, она, как и все маленькие существа, склонна воображать себя более важной, чем это есть на самом деле. Представь себе разъяренного джек-рассела. Познакомишься с ней, сама поймешь, что я имею в виду. Хелен предпочитает, чтобы я жил в Лондоне и не мешал ей царствовать в замке, и пока я ей это позволяю. Со временем настанет и мой час, а пока пусть она правит домом и руководит слугами. Далее. У меня есть мать — тщедушная старушка. Она вся дрожит и трясется, но по-прежнему малюет лицо, подобно семнадцатилетней девице, которую должны представить ко двору, хотя оно у нее перекошено, а сама она слова не способна вымолвить, чтобы не пустить слюну. Я могу делать что хочу. Отца надо было бы опасаться, но его давно нет в живых. Умер, когда мне было четырнадцать лет. Сердце внезапно остановилось, как часы. Так что мы с тобой, Чапмэн, оба — вольные птички. Они не станут поднимать шума из-за моей женитьбы, даже если не одобрят мой выбор. Не рискнут устраивать сцену, опасаясь скандала.

Томас нерушимо верил, что жизнь его вознаградит. Только деньги внушают такую уверенность. Богатство в Англии существует под защитой заговора богатых слоев: без приглашения в их круг не попадешь. Такая, как я, возможно, настоящий вампир, но Томас уже находился в этом круге и настойчиво приглашал меня присоединиться к нему. Каково это — жить в особняке с двадцатью слугами и знать, что ты никогда не скатишься на социальное дно? Томас был человек импульсивный, избалованный, шумный, стремился быть в центре внимания. Подобно отцу, он увлекался коллекционированием, любил ходить по магазинам и тратить деньги. Мне он купил мумифицированную голову из Южной Америки, — просто чтобы посмотреть, как я вскрикну, открыв коробку. В глубине души я подозревала, что для него я — тоже просто вещица, которую он пытается присовокупить к своей коллекции. Но даже если это и так, какая разница? Зато я стану хозяйкой дома в Челси.

Второй раз делая мне предложение, Томас заявил, что я обязана стать его женой, потому что он дальтоник и запросто может появиться на людях в плохо подобранном наряде. Мой святой долг — спасти его от этой участи. Мы оба рассмеялись. Томас действительно путал зеленый цвет с красным и иногда с коричневым. А в следующую минуту смех застыл у меня на губах, ибо он опустился на одно колено и преподнес мне огромный бриллиант в платиновой оправе. Лишь неимоверным усилием воли мне удалось не утратить самообладание, а то глаза так и порывались вылезти из орбит. Я все ждала, что он отдернет руку, в которой держал кольцо, но он ее не отдергивал. И я ответила согласием. Я не ведала, во что ввязываюсь: происходящее больше напоминало мираж, призрачное видение, которое обычно исчезает, если долго на него смотреть; это была некая хрупкая идея. А в идеи легко влюбиться. Я лишь могла воображать, что моя жизнь значительно улучшится по сравнению с моим нынешним существованием, которое зачиналось в нищете и позоре.

Примечания

5

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — британская сестра милосердия и общественный деятель Великобритании, основоположница современного сестринского дела.