Падшие люди

Клэр Уитфилд, 2020

Поспешное замужество – страсти до ужаса? Лондон, 1888: Сюзанна выходит замуж за молодого и богатого хирурга. После страстного медового месяца она возвращается домой… и все меняется. Поведение Томаса становится все более изменчивым и жестоким. Он пропадает ночами, возвращается весь в крови и отказывается отвечать на вопросы. Когда в газетах появляется новость об убийстве в Уайтчепеле, Сюзанна начинает подозревать своего мужа. И каждый раз, когда он не приходит домой ночью, находят новую жертву… Это совпадение? Или ее муж тот, кого называют Джеком-потрошителем?

8

Челси — район весьма неоднородный. Местами запущенный, местами безупречно чистый. Вдоль берега, где пришвартованы лодки, стояли в ряд несколько магазинов и большие тенистые деревья. В ветреную погоду я порой улавливала запахи смолы и масла с верфи. Наша улица представляла собой беспорядочное скопление высоких домов с плоскими фасадами за железными оградами, мощеных дорожек и тротуара, вдоль которого высились липы.

Сам дом был старый, просторный, крепкий. Наверняка он надолго меня переживет. Каждый этаж простирался в длину как минимум на сорок футов^[9] — необъятные просторы в сравнении с тем, к чему я привыкла. Мне даже как-то странно было, что я не теснюсь на чердаке, как в больнице, где по стенам струилась вода. Дом был заново покрашен и отремонтирован перед тем, как Томас въехал в него. Деревянные полы сверкали; обшивку из сосны в холле, которой было сто лет, и лестницу оклеили обоями. Не очень удачное решение, на мой взгляд. Впрочем, что я понимаю в стиле? В глубине дома находилась узкая лестница, по которой спускались в буфетную и на кухню, где стояла новая плита и еще одна дверь вела в сад. В подвале тоже имелась дверца, через которую в сад выбрасывали горячую золу. На верхнем этаже располагались три спальни и — мой любимый предмет роскоши — ванная со смывным ватерклозетом! Эта комната больше остальных волновала мое воображение. Слуги пользовались уличным туалетом — все, кроме миссис Уиггс, конечно. Это ужасное правило, которое она сама же придумала, на нее почему-то не распространялось.

Под самой крышей находился чердак, где Томас обустроил свой кабинет. Он часами уединялся там по вечерам, когда бывал дома. Мне это было непонятно: в доме имелось много других просторных пустующих комнат с окнами и естественным освещением, которые он мог бы использовать в качестве кабинета. Когда я поднимала этот вопрос, он неизменно жаловался, что ему мешает шум с улицы или что от гвалта соседских птиц у него начинает болеть голова. Работать он может только в полнейшей тишине, объяснил мой муж. Прислуге было запрещено подниматься на чердак, равно как и мне. Ключ от своего «кабинета» Томас всегда носил с собой.

Хотя я пыталась туда проникнуть. Спустя некоторое время после неловкого инцидента, когда он впервые вспылил и хлопнул дверью, я подумала, что надо бы его подбодрить. Глубокой ночью я на цыпочках поднялась к мужу на чердак в неуклюжей попытке соблазнить его. Роль обольстительницы я практиковала перед зеркалом: халат расстегнут, распущенные волосы падают на плечи, ночная сорочка напоказ. Два месяца назад Томас провозгласил, что мы созданы друг для друга, но, постучавшись к нему, я услышала, как в замке поворачивается ключ. Люди, созданные друг для друга, от своей второй половинки не запираются.

— В чем дело, Сюзанна? Тебе нездоровится? — С тех пор, как мы поженились, Томас часто задавал этот вопрос. Не заболела ли я? Как будто женщина, ищущая внимания мужа, должна страдать неизлечимым недугом.

— Ты идешь спать? — спросила я, а сама кокетливо таращила глаза, подражая сестре Мулленс, хотя, вероятнее всего, я была похожа на рыбу.

У Томаса, напротив, глаза были стеклянные, лицо влажное. Должно быть, поняв, что я это заметила, он рукавом отер верхнюю губу. Подобная неряшливость моему мужу была совсем не свойственна. Передо мной стоял совершенно не тот человек, которого я знала. Он смотрел на меня пустым, отсутствующим, безжизненным взглядом, и я, в своем расстегнутом халате, вдруг почувствовала себя идиоткой. Я поспешила запахнуться. Щеки щипать не было нужды, они и без того уже раскраснелись. Неумелой я оказалась соблазнительницей, Томас на меня не прельстился.

— Я просто подумала, что, может, тебе нужна компания, — произнесла я. — Или, если ты работаешь, я могла бы помочь? Иногда полезно поделиться с кем-то своими мыслями.

— А-а, так ты у нас теперь доктор, что ли? — рассмеялся мой муж. — Шла бы лучше спать. — Он по-братски чмокнул меня в щеку.

За его спиной я не разглядела ничего, кроме покрытого пылью хлама, что, собственно, и ожидаешь увидеть на старом чердаке. От Томаса разило спиртным, но мой нос также уловил слабый горьковато-цветочный запах. Мой муж курил опиум. Несколько капель настойки опия — это одно, опий в чистом виде — совершенно другое. Когда-то, гуляя с дедушкой, я видела пожирателей опия. Он специально мне их показал, хотел, чтобы я своими глазами увидела, во что превращает людей эта пагубная привычка. Костлявые мужчины и женщины с осунувшимися лицами, витающие в своем собственном туманном мире, они готовы были ускорить свою смерть и даже продать родных детей ради того, чтобы несколько часов поблаженствовать в непроницаемом облаке небытия. Пока я пыталась осознать, что мой муж тоже подвержен этой зависимости, Томас закрыл перед моим носом дверь.

Он планировал декорировать чердак, повесить там светильники, провести туда воду, оборудовать нечто вроде лаборатории. Ничего из этого сделано не было. Томас просто прятался на чердаке — отчасти, как я опасалась, из желания забыть, что он женат. Я не жаловалась, ибо в доме было полно пустующих комнат, которые я могла использовать для своих целей. Я особо не задумывалась о том, зачем ему нужно помещение исключительно для личного пользования. Я приняла на веру бытующее мнение, что мужчине, когда он возвращается с работы, необходимо расслабиться, не обременяя себя требованиями и болтовней женщин из числа его домочадцев, побыть в тишине и покое, пока он не будет готов к общению. Однако Томас никогда не бывал готов к общению со мной. Если уж запирался на чердаке, ждать его было бесполезно. Либо он вовсе уходил из дома.

Миссис Уиггс, в отличие от меня, имела свободный доступ в его святая святых. У нее был свой ключ от чердака, куда она наведывалась, когда ей заблагорассудится, — либо для выполнения его поручений, либо по своим собственным делам. Бывало, Томас запирался в той комнате, а потом распахивал дверь и зычным криком призывал миссис Уиггс. Та спешила на его зов, и я, если на цыпочках подкрадывалась к ним поближе, слышала игривый дуэт их приглушенных голосов. Они то возносились, то затихали и зачастую сливались в громком смехе. Мне было очевидно, что экономка и мой муж получают удовольствие от взаимного общения. Однако если я пыталась вытянуть из Томаса хотя бы одну фразу, слово за слово, он отвечал мне неохотно и с недовольством. И в перипетиях наших голосов не звучало музыки, и уж тем более они не составляли слаженного дуэта. Именно их смех раздражал меня больше всего. Над чем, черт возьми, они так весело хохочут? Что их так забавляет? Я начала подозревать, что они смеются надо мной.

Я догадывалась, что заметно утратила привлекательность в глазах Томаса, как только он меня заполучил. Я была желанна, пока оставалась для него недосягаемой. Теперь, когда меня больше не надо было добиваться, я превратилась в очередную надоевшую игрушку. И хотя мною владела безысходность, казалось, что меня несет течением в открытое море, я не теряла надежды на то, что мне все еще удастся развернуться и доплыть до берега. Я всего лишь хотела расположить их обоих к себе.

Однажды, поддавшись порыву, на улице я купила у цветочницы яркий букет желтых и красных тюльпанов. Одно время миссис Уиггс ежедневно украшала комнаты свежими цветами, но ее кампания продлилась недолго, ибо цветами завлечь Томаса домой не удавалось, ну а то, что они радовали всех остальных домочадцев, в расчет не принималось. Тем не менее, увидев тюльпаны, я их купила и оттого почувствовала себя более смелой и счастливой. Я подрезала стебли, подсластила воду и поставила вазу с цветами на видном месте, чтобы у каждого, чей взгляд упадет на букет, невольно поднялось настроение. Тюльпаны простояли не более двух часов. Спустя некоторое время, проходя мимо, я увидела, что вместо тюльпанов в вазе стоят фиалки.

Фиалки любила Айлинг. Миссис Уиггс знать этого не могла, но, сама того не ведая, напомнила мне о ней, когда я того не хотела. Я не была к этому готова. Спросила у миссис Уиггс, зачем она поменяла цветы. А та в ответ рассмеялась.

— Боюсь, миссис Ланкастер, красные и желтые тюльпаны несут в себе неверный посыл, — презрительно-снисходительным тоном заявила она. — Такие цветы не ставят в прихожей. Для холла они слишком броские и немного… Как бы так сказать, чтобы не обидеть вас?.. Вульгарные. Мы не французы; у нас не принято афишировать свои страсти всем, кому случится войти в наш дом. Я подумала, что вам, возможно, неведомы нюансы языка цветов, вот и заменила их на фиалки. Фиалки символизируют благоразумие, преданность и благочестие. Это более надлежащий посыл.

Меня будто дубинкой треснули по лицу, когда я увидела в холле фиалки — фиалки Айлинг. Как же я расстроилась! Я ведь пыталась ее забыть, а образ подруги нет-нет да всплывал в сознании, напоминая мне, что я одинока. В этом я тоже была безнадежна. Стать хорошей женой мне не удавалось. Я остро нуждалась в Айлинг. Хотела, чтобы она пришла, велела мне не распускать нюни и поставить на место миссис Уиггс, а Томаса назвала идиотом. Я убежала в свою комнату и зарылась лицом в подушку, чтобы своими слезами не доставлять удовольствия миссис Уиггс. На людях я ни за что не стала бы плакать. Ни за что, если это в моих силах. Лучше умереть.

* * *

Жить с миссис Уиггс под одной крышей все равно что постоянно подвергаться нападению: она кромсает тебя крошечными невидимыми кинжальчиками, при этом ты не сознаешь, что вся изрезана, пока не лишишься сил от большой потери крови. Конечно, это жутко изматывало. Любое поручение Томаса она бросалась исполнять с радостью, но если я, набравшись смелости, обращалась к ней с какой-то просьбой, она реагировала так, будто я попросила ее повернуть реку вспять. Где-нибудь в доме, наткнувшись на меня, она на мгновение замирала, словно была поражена тем, что я все еще здесь, разочарована, что меня не выбросили вместе с золой.

Я пыталась узнать о ней больше, но она, подобно мне, не горела желанием рассказывать о себе. Мне лишь удалось выяснить, что служить у Ланкастеров она начинала в качестве няни Томаса и его сестренки-близняшки Хелен. Когда Томаса отправили в школу, она стала гувернанткой Хелен, потом — камеристкой и в конце концов заняла место экономки Аббингдейл-Холла. Теперь, когда там хозяйничала Хелен, которая вполне могла управляться с помощью менее опытной экономки, миссис Уиггс уполномочили заботиться о Томасе в дебрях Лондона.

Наверно, служа в Аббингдейл-Холле, к своим хозяевам она относилась с бо́льшим почтением, хотя это лишь мои догадки. Однажды миссис Уиггс заявила, что у меня недостаточно щеток для волос.

— Что вы будете делать, если вас навестит приятельница, которой потребуется очистить волосы от городской пыли? — осведомилась она, округлив глаза, словно это был вопрос жизни и смерти.

— У меня нет ни подруг, ни приятельниц, так что такой проблемы возникнуть не должно, — ответила я. И это была не отговорка: подруг у меня действительно не было, ни одной. Теперь уже не было.

Затем миссис Уиггс стала выражать озабоченность по поводу того, что я пользуюсь ватерклозетом. К нему она относилась с опаской. Это было новое бытовое удобство, да к тому же сложное техническое устройство, и она переживала, что оно может сломаться. Думаю, ватерклозет экономка воспринимала как атрибут черной магии. Громкий шум, что издавал унитаз при сливе воды, повергал ее в ступор; она каменела. Миссис Уиггс говорила, что слышала много историй о том, как горничные в других домах сгорали заживо, зажигая свечу и тем самым воспламеняя газы, что просачивались в ванную из труб.

— Неприлично и безнравственно возвещать о том, что ты справила нужду, — заявляла она. А после потребовала, чтобы я пользовалась ватерклозетом только в определенные часы утром и в течение одного часа днем.

Я мирилась с придирками, с тем, что со мной не считаются, внушают мне, что я дура и отщепенка, но я никому не позволю контролировать естественные потребности своего организма. Бог свидетель, даже я не могла бы с уверенностью сказать, когда мне захочется облегчиться.

— Нет уж, миссис Уиггс, ватерклозетом я буду пользоваться по своему усмотрению или по зову природы, и ни совета, ни разрешения ни у кого спрашивать не стану.

Сердце в груди трепыхалось, как воробышек, но я, не дожидаясь ответа, пошла прочь.

Не знаю, как уж это у миссис Уиггс получалось, но она видела меня насквозь, разглядела во мне деревенщину, как я ни убеждала себя, что с той оборванкой распрощалась навсегда. Однако мне так и не удалось глубоко схоронить в себе девочку, что прятала хлеб под матрасом, бегала босая по земле и голыми руками выкапывала червей. Миссис Уиггс унюхала ее и всячески старалась выставить на свет.

Относительно ватерклозета мы вроде бы объявили перемирие. Однако прямо на той же неделе, как-то зайдя в ванную, которая предназначалась для нашего личного пользования, я увидела экономку. Она стояла, склонившись над ванной, над которой клубился пар, и стирала сорочки Томаса.

— Миссис Уиггс, вы что делаете?

— По-моему, это очевидно. Полагаю, вы хотели бы воспользоваться ватерклозетом? Мне известно ваше мнение на сей счет, но в этот раз я попросила бы вас прибегнуть к уборной во дворе.

Лицо ее лоснилось от пара, рукава были засучены до локтей, и даже волосы намокли. Жесткие завитки, выбившись из тугого узла, беспорядочными кудряшками топорщились у висков. Такой растрепанной я ее еще никогда не видела.

— Миссис Ланкастер, вас что-то смущает? — не унималась она.

В обжигающе горячей розовой воде плавали белые сорочки, рядом с ванной стояла бутылка керосина.

— Почему вы не отдали белье в прачечную или хотя бы не поручили стирку Саре? — поинтересовалась я. — Неужели бедняжке Саре пришлось тащить все это наверх? Почему нельзя было постирать белье в судомойне? И что это за запах?

Миссис Уиггс выпрямилась, обеими руками схватилась за поясницу, затем вытерла лоб.

— Это сорочки доктора Ланкастера. Он попросил, чтобы я быстро отстирала на них пятна. У меня не было времени отдавать их в прачечную.

— Все равно не понимаю. Почему Сара не постирала их внизу? И зачем вам керосин? Это кровь?

— Керосин хорошо выводит пятна.

Она выпроводила меня из ванной, и больше я к ней с вопросами не лезла. Жить под одной крышей с миссис Уиггс было в тысячу раз хуже, чем в больнице. Лучше уж пользоваться одной ванной с тридцатью другими медсестрами, чем с экономкой.

* * *

Я ретировалась вниз и, чтобы заглушить досаду, снова принялась просматривать газеты и коллекцию газетных вырезок, потакая своему нездоровому интересу к уайтчепелскому убийству.

Шумиха вокруг зарезанной женщины не прекращалась, хотя сама она умерла тихо. В газетах появлялись все новые и новые статьи, посвященные раскрытию тайны ее личности. Нашлось несколько семей, которые утверждали, что погибшая является их родственницей, но лишь через неделю после убийства она была официально опознана. Звали ее Марта Табрэм. Ей было тридцать пять лет, и жила она с одним лоточником на Коммершл-роуд.

Следствие продвигалось медленно, давая пищу для спекуляций относительно личности маньяка, который совершил это варварское убийство. Врачи считали, что при расправе над несчастной Мартой использовались три орудия убийства: перочинный нож, нож с длинным лезвием и штык. Имела хождение версия, что виновниками является компания пьяных моряков, хотя вообще-то старые ржавые штыки можно было приобрести в нескольких лавках на Уайтчепел-роуд.

А что же другие пропавшие без вести женщины, чьи близкие пытались доказать, что Марта Табрэм им родня? Их тела были найдены?

— Этого я не могу утверждать, — сказал следователь. — Уайтчепел не такой, как другие районы Лондона.

Эта азбучная истина, мне самой ой как хорошо известная, широко обсуждалась на страницах более солидных газет, из которых Томас предпочитал черпать свои убеждения. Я и без «Таймс» знала, что паршивые доходные дома Уайтчепела переполнены, что его население в разы превышает количество людей, обитающих в других, более приличных районах, например в Челси, где мне удалось застолбить себе местечко: сто девяносто человек против сорока пяти на один квадратный акр. Не удивила меня и информация о том, что, по оценкам полиции, в Уайтчепеле промышляют тысяча двести проституток. Этим женщинам ведь нужно что-то есть и платить за жилье, а чем еще им торговать?

Я зачарованно следила за тем, как по страницам газет шествует дом моего раннего детства, и смеялась над своей странной реакцией. Временами я недоумевала, почему у меня это вызывает столь жадный интерес, словно по-настоящему я не верила, что мне удалось спастись оттуда, и готовилась к тому, что неизбежно снова окажусь там и мне придется изо всех сил пытаться свести концы с концами, чтобы выжить.

Так или иначе, но тщательный просмотр газет в поисках новых сведений и версий в отношении убийства стал для меня важнейшим событием дня. И вот утреннее сообщение в «Эхе»^[10] не разочаровало. Читая его, я чувствовала, как у меня кровь стынет в жилах.

ЗАГАДКА УАЙТЧЕПЕЛА: УБИЙЦА НЕ ОСТАВИЛ СЛЕДОВ

Отмечается, что зверское убийство Марты Табрэм по характеру схоже с убийством еще одной женщины, подвергшейся варварскому надругательству в апреле.

Эта женщина, вдова 45 лет, тоже принадлежала к низшему классу. На нее было совершено жестокое нападение на Уайтчепел-роуд в праздничный вечер. Пострадавшую доставили в Лондонскую больницу (Уайтчепел), где она позже скончалась от полученных травм.

По словам коронера, женщина стала жертвой бесчеловечного насилия. С такой безжалостной жестокостью он столкнулся впервые. Присяжные вынесли вердикт о том, что неустановленным лицом было совершено умышленное убийство.

Полиция теперь придерживается версии, что убийца или убийцы Марты Табрэм — те же люди, которые напали на жертву в апреле.

Эту заметку, напечатанную внизу страницы, я чуть не пропустила. Та другая женщина была жестоко изнасилована и убита. Убийца запихнул в свою жертву палку, фактически разорвав ее пополам, и она умерла от полученных повреждений. В газетах не сообщались ни имя женщины, ни эти подробности, но мне они были известны. Несчастную звали Эмма Смит. Я дежурила в больнице, когда ее доставили.

Примечания

9

40 футов = 12 м 192 см.

10

«Echo» — первая вечерняя газета в Лондоне, стоимостью полпенса. Выходила ежедневно, кроме воскресенья. Была основана в 1868 г. Просуществовала до 1905 г.