Потомокъ. Фабрика мертвецов

Кирилл Кащеев, 2022

Первая книга цикла «Потомокъ», действие которого происходит в альтернативной Российской империи конца XIX века. Здесь правят потомки древних славянских богов, среди которых все чаще появляются малокровные: почти бессильные и ни на что не способные… Митя Меркулов, сын талантливого (и крайне принципиального) следователя и княжны Морановны, для которой, из-за ее малокровия, не нашлось жениха получше. Митя мечтает жить в свое удовольствие: заказывать дорогие сюртуки, ходить по светским раутам, быть представленным императорскому двору… Но его отец слишком глубоко влез в тайны царствующего дома, и, то ли в награду, то ли в наказание, обоим Меркуловым пришлось уехать из столицы. Однако за Митей по пятам следует вестница самой Мораны Темной, да и в глухой провинции оказывается не так уж и скучно…

Глава 7

Сон до Хацапетовки

Плавным, кошачьим шагом отец скользнул мимо Мити. Выдернул трость у сына из рук и настороженно потыкал в скорчившуюся под стеной неопрятную кучу. Хрустнуло, тело с глухим стуком перекатилось набок, откидывая обтянутую лохмотьями высохшей кожи руку. Из-под стремительно чернеющего капора скалился старый желтый череп.

Выскочивший на крыльцо буфетной купчик икнул, округлившимися глазами глядя на скелет, и в тишине вдруг громко и фальшиво пропел:

Рыжий-рыжий, конопатый, убил дидуся лопатой.

Я тому его рубав, шо дидусъ мой — лютый нав!

И сунул в рот стиснутый в кулаке огурец.

— Убрать посторонних с перрона! — сквозь зубы процедил отец.

— Расходитесь, господа, нечего тут смотреть, — размазывая по щеке сочащуюся из уха кровь, заторопился жандарм.

— Да-с, навь. — Отец подобрал вывалившиеся из решетки голых ребер ножи. — Она же стервь, умертвие третьего порядка, сохраняющее слабые проблески прижизненного разума и способное к воспроизведению прежнего облика. И чего она вылезла? Могла б и отсидеться…

— Може, того… по причине прижизненного разума? Дурой была? — пробормотал жандарм. — Али оголодала в край… стерва!

— Возможно. — Отец бросил острый взгляд на Митю. — При виде крови голодная навь могла утратить осторожность. Жандарм! — От начальственного рыка станция содрогнулась не хуже, чем от визга твари, а так и торчащая в окошке простоволосая дуреха глухо ойкнула.

В окне выше детишек уж не было — спрятались, верно.

— Так точно, ваш-блаародь! — Подхлестнутый этим рыком, жандарм распрямился как пружина и тут же исправился: — Ваше высокоблагородие!

— Все осмотреть. Рапорт — в губернскую канцелярию. Патрулирование усилить. Людей в вашем ведомстве достаточно, чтоб по одному больше не ходили.

— Будет исполнено! Побережемся, чай, живые люди, а не благотворительная столовая для всякой нежити.

Зажав трость под мышкой, отец вернулся к путейцу, поднимающему с перрона Гришу, то и дело норовящего закатить глаза и вывалиться из рук.

— Как он? — отрывисто спросил отец, заправляя ножи в спрятанные под рукавами ножны. — Неприятное происшествие. Железнодорожной жандармерии следует поставить на вид: уничтожение навов входит в их обязанности.

— Так ваше высокоблаародь! — взвыл железнодорожный жандарм. — Шо ж мы можем, когда у нас ни людёв, ни выучки! Навить на сабле, ось, серебрение вже два года не подновлялось!

— Это правда! — едва шевеля губами, пробормотал путеец. — Здесь тихо… было. Полицмейстеры все норовили уничтожение мертвяков на земство переложить — разом с сусликовой и мостовой повинностью. Только сусликов земцы еще хуже уничтожают — сколько те урожаю жрут! Суслики… — И вдруг, словно очнувшись, схватил сына в охапку. — Гришка, ты как?

— Н-ничего, б-батюшка, — сквозь стучащие зубы выдавил реалист.

— Да ты вовсе замерз! Митя! Дмитрий Аркадьевич… Мы… воспользуемся вашим портпледом, если можно…

— Вынужден отказать, — не отрывая глаз от топчущегося вокруг костяка жандарма — трогать кости тому явственно не хотелось, — бросил Митя. — Своим пледом я предпочитаю пользоваться в одиночку.

— Но…

— Пап-па… не унижайся! — цепляясь за отца, пробормотал реалист. — Вы… вы… — Он поглядел на Митю с искренним негодованием и вдруг, поникнув, выдавил: — Вы мне жизнь спасли.

— Неуютно, правда? — Митя мельком глянул через плечо и снова вернулся к наблюдениям за жандармом — решится или нет? — Когда противный тебе человек вдруг жизнь спасает? Едва не погубленную по собственной глупости.

— Я не… — снова вспыхнул и снова поник Гриша.

— Не беспокойтесь, нам совершенно нет надобности становиться друзьями, — успокоил его Митя.

— Можете взять мой плед, — бросил отец. — Попросим господина жандарма позаботиться о чае с медом. Сладкое хорошо помогает после таких… встреч.

— Не извольте беспокоиться, ваше высокоблагородие! — Жандарм, похоже, обладал упыриным слухом. — Сей минут сообразим! — И он метнулся на станцию, оставив навий костяк валяться у стены.

Через минуту из станции выбралась давешняя простоволосая баба и, тихо причитая и всхлипывая, принялась метлой загребать кости в мешок.

Отец наконец заправил последний из посеребренных ножей под рукав.

— Почему ты сам ее не уничтожил? — разглядывая сына, точно впервые его видел, тихо и напряженно спросил он.

— И чем же? — холодно поинтересовался Митя.

— В любой моей трости всегда есть клинок, — вытаскивая сверкающее серебром тонкое лезвие на свет, напомнил отец.

— Я забыл, — равнодушно обронил Митя.

— Многое же ты… забыл, — с горечью заключил отец, загоняя клинок обратно в трость. — Раньше у тебя и свои ножи были. Помнишь? Маленькие… как раз по руке.

— Порядочный человек не станет выходить в свет с ножом за рукавом, как какой-нибудь апаш.

«Ну или, по крайности, не признается в таком», — подумал Митя, невольно дотрагиваясь кончиками пальцев до спрятанного под манжетой лезвия. Отнюдь уже не маленького, рука-то выросла. Пользоваться им он не собирался — нет уж, никакой охоты на тварей, в его-то положении. Просто старая привычка, от которой так сложно отказаться: без ножа за рукавом чувствуешь себя как без фрака в бальной зале.

— Хорошо хоть вовсе мальчишку погибать не оставил… порядочный человек, — хватаясь за перила вагонной лестницы, хмыкнул отец. — Хотя мог бы и без битья обойтись.

«Можно подумать, этот самый Гриша меня б послушался. Да оборись я: „Не ходи, там навь!” — все едино б полез, назло. Ну или б она прыгнула… Не успел бы…» — мысленно прикинул Митя.

— Чтоб поезд задержали? — вслух презрительно сказал он. — Если уж нельзя вернуться в Петербург, следует хоть до имения добраться, а не торчать на этом… полустанке.

Отец не ответил, лишь спина у него дрогнула.

Глухой, каркающий смех, больше похожий на кашель, заставил Митю обернуться.

На крыше соседнего вагона сидела жуткая горбунья в лохматом плаще и неотрывно пялилась на юношу неподвижными глазищами, кажущимися огромными на туго обтянутом белой, почти прозрачной кожей изможденном лице. Похожие на ночной пожар волосы разметались по искаженным, точно выкрученным плечам.

Некоторое время они смотрели друг на друга: юноша на перроне и горбунья на крыше вагона. Потом горб на ее спине распался, оказавшись вовсе не горбом, а крыльями, и тонкий девичий силуэт прянул в небо, на миг завис на фоне луны и исчез.

— Мара! Мама, смотри, там мара пролетела! — из раскрытого окна вагона прокричал ребенок.

— Отойди от окна, противный мальчишка! — завопил в ответ истеричный женский голос. — Не смотри на нее! Мунечка, мой Мунечка! Он же не умрет? Скажите мне правду, умоляю, Мунечка не умрет, раз он увидел мару?

— Я не хочу умирааааать! Я больше не будуууу! — сквозь окно немедленно донесся истерический рев и раздраженный мужской голос:

— Ничего с тобой не будет! Смертевестницы все черные, а эта — рыжая!

— Убирайся! Нет тебе тут поживы! Моего сына не получишь! — Мелькнувший в окне путеец погрозил вслед улетевшей маре кулаком.

— Он и впрямь думает, что его сын кому-то нужен? — процедил Митя.

Пальцы его мелко подрагивали: обошлось. В этот раз тоже обошлось. Удержался. Сумел. Мара улетела ни с чем.

Он рывком забросил себя в вагон, быстро прошел мимо соседей-купцов, так и норовивших поймать его за полу и учинить подробные расспросы. Закутанный в отцовский плед Гриша нервно постанывал во сне. Путеец сидел у сына в ногах и, кажется, собирался просидеть так всю ночь.

«Истинный пример отцовской любви!» — Митя накинул свой плед на плечи, рухнул на диван и второй раз за нынешнюю ночь принялся соскальзывать в сон, вслушиваясь в рокот отходящего поезда. Где будет спать отец, его не волновало. Совершенно!

Ему показалось, что он не проспал и минуты, когда рывок вагона чуть не сбросил его с дивана.

— Что опять случилось? — донесся раздраженный голос отца. — Снова навы или мары?

— Неее! — раздался в ответ хриплый бас купчика. — Хацапетовка!

— Это что, нежить хуже нава? — растирая лицо ладонями, пробормотал Митя: дадут ему поспать нынешней ночью?

— Ну вы, паныч, и шутник! — расхохотался в ответ купчик. — Станция это! Поезд дальше не идет!

— Почему? — растерянно спросил Митя.

— Так рельсов нема!

В «семейной» части вагона деловито сворачивали занавеси. Худосочная гувернантка повела по проходу помещичьих детишек, похожих на выводок деловитых ежат. Малыш лет пяти в матросочке и широкополой шляпе, не иначе как тот самый Мунечка, на правах пострадавшего от мары ехал у гувернантки на руках, согнав оттуда четырехлетнего брата. Тот особые права Мунечки признавать не хотел, дергал гувернантку за платье и монотонно, на одной ноте, ревел. Изображающий умирающего Мунечка время от времени приоткрывал один глаз и торжествующе глядел на брата сверху вниз. Следом, нервно обмахиваясь платочком, следовала их матушка. Последней семенила нагруженная багажом горничная, походя бросившая на отца, а потом и на Митю жгучий от любопытства взгляд.

Отец с Митей растерянно оглядели вагон — они остались одни. Попытались переглянуться… и тут же торопливо отвернулись. Отец, сгребя в охапку дорожный саквояж и портплед, ринулся к выходу. Митя мгновение поколебался… но гордо оставаться в пустом вагоне было уж вовсе глупо. Подхватил вещи и, стараясь ни в коем случае не бежать, направился следом.

— Ну где же вы, Аркадий Валерьянович? — встретил их на перроне нетерпеливый путеец.

— Что происходит, Александр Васильевич? Что значит — поезд дальше не идет? У нас билеты до Екатеринослава!

— Вы, Аркадий Валерьянович, будто и не у нас в империи живете! Это в Петербурге на Екатерининскую чугунку уж билеты продают, а в Екатеринославской губернии ее еще построить надобно. Годика за два.

— Но как же… Вот так нахально? — даже растерялся отец.

— И-и, батенька, приписки-с! От подрядчиков до артельных: все хотят денежку малую поиметь. Я уж не говорю про тех, кто принимает строительство на самом верху! — Путеец многозначительно ткнул пальцем в небеса, словно предлагая поискать главных виновников именно там. — А еще археология проклятая…

— Вы меня вовсе озадачили, Александр Васильевич. Археология-то при чем?

— Ну как же, при строительстве то захоронение какое откроется, то и вовсе городище! Так-то места здешние тихие, никаких бродячих мертвяков или иных беспокойников. Но как чугунку тянуть начали, древности стали находить несусветные! Сами понимаете… — он понизил голос, — какую бучу поднимут Кровные, если мы Велесов камень или Макошин алтарь под насыпь закатаем. А ведь бывает, от скифов чего найдешь или киммерийцев: от такого и вовсе не знаешь, чего ожидать, изучить да обезопасить надо. С обычной мелкой нечистью здешние полицейские справляются, а вот что с находками делать, в полиции знатоков нет. Археологическая комиссия тоже: ни мычит ни телится. Одесское общество истории и древностей еще работает, да у нас энтузиасты имеются, а от Петербурга толку не добьешься. У меня все это в докладе: и про беспокойников, и про недоплату рабочим, про эпидемии от грязи да скученности. Доложу губернатору, а тот, глядишь, и до Петербурга доведет…

— Если дороги нет, как же добираются? — вернулся к насущной теме отец.

Шумное помещичье семейство грузилось в подъехавший к перрону шарабан — звонко разносились детские крики и урезонивающий голос гувернантки.

— Так местные же все, вот и знают! Кто пешком дойдет, а кто заранее телеграфировал, чтоб коляску прислали.

Митя зло усмехнулся: а чего вы ожидали, дорогой отец? Что тут, как в Петербурге, на каждом углу извозчик?

— Не волнуйтесь, спасителям сына помогу чем смогу! Вы здесь подождите, а я договориться попробую: нам, путейцам, земским чиновникам да еще полиции крестьяне телеги давать обязаны.

Инженер энергично двинулся в обход станции, к домишкам деревни. Гриша заторопился следом.

— На телеге не поеду! — процедил Митя.

Это даже не езда во втором классе, это… вовсе нечто несообразное.

— Думаешь, тут найдется что-нибудь, кроме телег? — Отец задумчиво пристукнул кончиком трости по запылившемуся сапогу. — Ступай пока на станцию, а я разберусь с багажом. — И он быстрым шагом направился в сторону багажного вагона.

Митя возмущенно фыркнул: он не городовой, чтоб ему приказы раздавать! Постоял еще на перроне, передернул плечами и нога за ногу поплелся на станцию.

Небольшое помещение было новехоньким и оглушающе пустым: лишь сам Митя да деваха в ситцевой кофте и сползшем платке, дремлющая за буфетной стойкой у погасшего самовара. Митя бросил саквояж на лавку, присел, вскочил, прошелся туда-сюда. Теперь, когда они застряли, ему впервые захотелось добраться до места. В конце концов, у многих светских людей есть имения — оттуда получали деньги на летнюю поездку в Ниццу или ругали шельму-управляющего, ежели денег присылал мало, и ехали в Крым. Некоторые даже ездили летом в само имение — в основном по приказанию старших, но ведь ездили, он сам слышал, как младший князь Волконский жаловался. Но вряд ли им приходилось при поездке переживать такие муки!

Митя втянул носом отчетливый запах дешевой махорки. Так и сорочка пропахнет! Подхватив саквояж, он выбрался на свежий воздух, чтобы… тут же торопливо метнуться в тень.

— Вы уверены, любезнейший, что вас послали за нами?

Путеец обнаружился на немощеной площади по другую сторону станции. Ни единого фонаря, кроме слабо мерцающего над входом, не было, и коляска, возле которой переминались путеец с сынком, терялась во мраке. Лишь слышно было, как фыркает лошадь да негромко басит кучер:

— Не извольте сумлеваться, ваш-высокоблаародие! Я вас сразу признал — и вас, и сынка вашего, все как велено.

Митя поморщился: это его отец — высокоблагородие, а инженер — всего лишь титулярный, должен простым благородием обходиться. Но обслуга всегда льстит в надежде получить на чай.

— Видишь, твоего отца все же ценят в конторе! Не иначе как сообразили, что на перекладных мы нескоро доберемся. — Путеец забросил саквояж в коляску. — Гриша, зови наших попутчиков, и поедем.

— Не говорили-то, что еще ездоки будут! — неожиданно вмешался кучер.

— Не волнуйтесь, любезный, как-нибудь поместимся, — холодно оборвал его путеец. — Поторопись, Гриша!

Тот нехотя поплелся к вокзалу — совсем как только что Митя. Хотя нет, вовсе не похоже — ни осанки, ни умения держать себя. Но в одном они с Гришей сходятся — ехать вместе не хотелось. Трястись по степи, ловя на себе Гришины мрачные взгляды? Увольте.

Не слишком задумываясь, как они станут выбираться с полустанка, — придумается что-нибудь! — Митя отступил глубже в тень. Гриша прошаркал совсем рядом. В окно станции было видно, как он оглядел помещение, выглянул на перрон, сунулся с вопросом к спящей у самовара девахе — та что-то сонно пробормотала в ответ и снова ткнулась носом в стойку.

Гриша почти бегом кинулся обратно.

— Говорят, уехали! — Гриша снова пронесся мимо прячущегося Мити.

— Как же так! — растерялся путеец. — Я ж им обещал!

— Так они сами справились! Может, удачная оказия подвернулась.

— Ваш-высокоблаародие, лошадка уж застоялась, с утра вас дожидаемся, — вмешался враз повеселевший кучер. — Еще кого взять — тяжеленько ей будет, не молоденькая она у меня.

— Ну коли так… А, поехали!

Путеец заскочил в коляску, следом полез Гриша.

Кучер щелкнул кнутом, лошадь дернула — и, описав круг по площади, коляска скрылась в одном из проулков.