Потомокъ. Фабрика мертвецов

Кирилл Кащеев, 2022

Первая книга цикла «Потомокъ», действие которого происходит в альтернативной Российской империи конца XIX века. Здесь правят потомки древних славянских богов, среди которых все чаще появляются малокровные: почти бессильные и ни на что не способные… Митя Меркулов, сын талантливого (и крайне принципиального) следователя и княжны Морановны, для которой, из-за ее малокровия, не нашлось жениха получше. Митя мечтает жить в свое удовольствие: заказывать дорогие сюртуки, ходить по светским раутам, быть представленным императорскому двору… Но его отец слишком глубоко влез в тайны царствующего дома, и, то ли в награду, то ли в наказание, обоим Меркуловым пришлось уехать из столицы. Однако за Митей по пятам следует вестница самой Мораны Темной, да и в глухой провинции оказывается не так уж и скучно…

Глава 6

Приключение на полустанке

Пожалуй, тоже выйду. Подышу. Прошу прощенья, господа, — хмыкнул Митя.

Сидеть под буравящим взглядом отца было неприятно — не подследственный же он! Не торопясь надел сюртук, на миг задержался, подхватил отцовскую трость — ночь все же, издевательски поклонился и пошел прочь из вагона.

Открытые вагонные «сени» напоминали дачную веранду — деревянная крыша, толстые резные балясины. Митя облокотился о перила, задумчиво глядя на поля, разворачивающиеся под насыпью, спящую хату, мелькнувшую в темноте белеными стенами. Небо над головой совсем не походило на питерское — оно казалось огромным, угольно-темным, близким и… мохнатым от усыпавших его крупных и выпуклых, как на офицерских мундирах, звезд. Не дожидаясь, пока поезд стальной змеей подтянется к станции, неугомонные купчики попрыгали с подножки и бойкой побежкой двинулись к аккуратному вокзальному зданию с башенками.

— Че-ла-эк… Шампанского! — немедленно донеслось из распахнутого окошка вокзального буфета.

Митя с отвращением передернул плечами. Перрон покрывал слой шелухи от семечек, без которых здешние обыватели, похоже, жизни не мыслили. Зато общественная ретирада^[12], помеченная характерным кирпичным крестиком на фронтоне, была новенькой и на удивление чистенькой — никаких тебе ароматов. Митя поморщился все равно: сладкий воздух, нарядный вид вокзала — все оскорбляло его. Это место — пустыня, без настоящих людей и жизненного смысла, а любая капля красоты и добра не уменьшала, а лишь увеличивала Митины страдания.

Из вагона третьего класса опрометью выскочила расхристанная баба и ломанулась сквозь кусты прямиком к ретираде.

— Надо же, какой тут народишко цивилизованный.

Баба настороженно огляделась и… задрав юбку, уселась за кустами прямо у стены ретирады. В шаге от двери. Звучно зажурчала. Вскочила, одернула юбку, увидела над входом выложенный из кирпичей крестик, мгновение посомневалась… и на всякий случай размашисто перекрестилась на вокзальный нужник.

Митя сдавленно хрюкнул и, не выдержав, захохотал, уронив голову на руки.

— Что, сударь? Обсмеяли вовсе посторонних вам людей, о которых ничего не знаете, и веселитесь? — раздался звонкий от обиды голос. Слова сопровождались звяканьем.

Митя обернулся, в очередной раз окинув долгим взглядом реалиста… как его, Гришу? Вид Гриши нынче был особенно восхитителен: к слишком короткому для эдакой орясины мундирчику прибавился дорожный чайник в руках.

Видно, взгляд был выразительный: Гриша попытался спрятать чайник за спину, но спохватился и выставил его вперед, точно пистолет в поединке.

Митя задумчиво посмотрел на почти упершийся ему в грудь носик. Гриша отдернул руку с чайником и разозлился еще больше.

— Какая ж она посторонняя? Мы с этой бабой уж почти родня… хоть она об том и не знает, — протянул Митя, наблюдая, как щеки Гриши покрываются красными пятнами.

— Какая еще… баба? — зло процедил тот.

— Вон та, — любезно пояснил Митя, кивая на вылезающую из кустов бабу.

— Не вижу в ней ничего смешного! — отрезал Гриша, явно намереваясь развивать скандал дальше.

— А в ком видите? — заинтересовался Митя.

Его vis-a-vis^[13] открыл рот, намереваясь разразиться гневной тирадой… и тут же его торопливо захлопнул — аж звук хлопка слышен был. Только лицо еще больше налилось краснотой да в глазах застыли злые слезы. Объявить смешным самого себя и переживать Митины комментарии ему определенно не хотелось. «Все же понятливый! — почти с умилением подумал Митя. — Оказывается, чтоб по-настоящему измываться над человеком, у того должно быть хоть немного ума. Дураки к тонкому яду издевок нечувствительны».

Выходит, оскорбления от свитских в Яхт-клубе — показатель его, Мити, недюжинного умища? Почему ж этого умища хватает лишь на провинциальных реалистов, а не на Кровных, а то и великих князей? И тут же фыркнул, поймав себя на подобных дурацких рассуждениях. Потому что великие князья — это… ну уж всяко не реалисты!

— Пойду кипятку для чаю наберу, — явно не зная, что еще сказать, мрачно пробурчал Гриша и шагнул к вагонной лесенке.

— Будка закрыта, — все еще погруженный в свои мысли, бросил Митя. — Ночь.

Гриша завис на лестнице, раскорячившись в неловкой позе и глядя на будку с надписью «Кубовая для кипятку». Будка и впрямь была закрыта.

— Что ж теперь делать? — Гриша зачем-то заглянул в чайник, точно рассчитывая обнаружить в нем желанный кипяток.

— Спросите кондуктора, он расстарается, — равнодушно обронил Митя, не отрывая глаз от ретирады. Наблюдая за бабой, он точно был уверен, что дверь ретирады закрыта. А сейчас она покачивалась туда-сюда… Точно изнутри ее придерживала робкая, неуверенная рука. И кажется, в проеме смутно виднелся женский силуэт.

— По нашим обстоятельствам это дорого. Экономить приходится на учебу мою, — буркнул Гриша, зло покосившись на отлично одетого ровесника. — Впрочем, навряд ли вы такое понимаете. — И с издевкой добавил: — Я насчет учебы.

Надо же, он пытается язвить.

— Я не то чтоб не понимал… — хмыкнул Митя. — Я просто совершенно не интересуюсь… обстоятельствами.

Что эта дама… девушка там делает? О, excuse-moi^[14], понятно, зачем она там… Митя сам почувствовал, что краснеет. Нужный чулан в вагоне был именно что чуланом: Митя и сам там едва поворачивался, а уж женщины с их юбками наверняка даже втиснуться внутрь не могли. Все равно, разве приличная дама или девица позволит, чтоб ее увидели в подобном месте?

— Простите, сударь… — Девичий голосок был тих, и нежен, и смущен, и почти беззвучен. — Я… мне нужна помощь…

— Вы слышали? — Гриша повернулся, стукнув чайником по перилам вагона.

— Умоляю, помогите! — Женский силуэт в дверях ретирады нарисовался четко, девица шагнула вперед — и разом нахлынула волна отвратного запаха.

Митя брезгливо шевельнул ноздрями: «С чего я решил, что девица — приличная? В розовом-то платье, на вокзале… В очень недешевом платье… Утреннем платье… Ночью».

— Сударыня, вы меня зовете? — Гриша шагнул ступенькой ниже, близоруко вглядываясь в словно выплывающий из двери силуэт.

— Мне так неловко… На вас вся надежда! — снова прошелестел голосок.

— Сударь… — бросил Митя и замолк, продолжая вглядываться.

— Что? — Реалист на миг оторвал взгляд от манящей его руки в белой кружевной перчатке.

— На вашем месте я бы не ходил.

— Почему? — Гриша снова повернул голову туда, к девушке.

— Хотя бы потому… куда она вас зовет, — напомнил Митя.

— Ну сударь же! — нетерпеливо позвал капризный голосок.

— Разные бывают обстоятельства. Ну да вы ж ими не интересуетесь. — Гриша спрыгнул с лесенки и зашагал к девице, решительно погромыхивая чайником.

Ноздри Мити снова дернулись… он узнал запах. Ничего общего с ретирадой тот не имел, Митя слышал его, еще когда был мал, до перевода отца в Петербург и возвращения в их жизнь матушкиного семейства.

Митя потянулся к прихваченной из вагона тяжелой отцовской трости.

Перегнулся через перила вагонных «сеней».

И с глухим стуком опустил набалдашник Грише на голову.

Реалист замер, покачнулся, ноги его подломились, и он рухнул как подрубленное дерево. Чайник, дребезжа, откатился в сторону.

Тихо было на перроне, тихо — ветерок шелестел в листве да паровоз пыхтел. Гриша лежал, прижавшись щекой к земле, и вокруг головы его расплывалось кровавое пятно.

— Митька! Ты что творишь! — раздался крик отца.

Дверца вагона с грохотом отлетела в сторону. Рыча от ярости, будто у него и впрямь была примесь Древней Крови, только не Сварожьей, а Велесовой, путеец ринулся к Мите.

Ухватившись за балясину, Митя сиганул на перрон — прямо бесчувственному реалисту на спину. Вопль — пронзительный, совершенно нечеловеческий, ввинчивающийся в уши и словно вытаскивающий внутренности через них — пронесся над станцией. Шум буфетной испуганно стих. Путеец в вагонных «сенях» скорчился, безуспешно пытаясь зажать уши. В вагоне загрохотало: спящие пассажиры падали с диванов и лавок. Отчаянно, как подколотый поросенок, заверещал ребенок.

Она метнулась из мрака ретирады — сплошной ком розового шелка, летящих темных волос и болтающегося на лентах капора. В два прыжка, отталкиваясь всеми конечностями, как обезьяна, девица в розовом кинулась к окровавленному реалисту. Митя успел увидеть ее лицо — хорошенькое, юное, с ровными дугами бровей, пикантной родинкой над верхней губой. И желтыми клыками, похожими на толстых червей, лезущих из розового бутона.

Митя ударил тростью прямо в пасть. Посеребренный шар набалдашника с хрустом вломился в клыки. Девица опрокинулась на спину, моментально взвилась на четвереньки и так и застыла, покачиваясь туда-сюда, точно готовящийся к броску паук. Ее рот, теперь похожий на выжженную рану, скалился обломками зубов, а шея то раздувалась, как сытая змея, то опадала, проваливаясь, как пустая кожа.

Успевший вскочить Митя замер, ногой опираясь на спину реалиста и держа трость наготове.

— Ашшшш! — Девица пронзительно зашипела, судорожно, как рыба, открывая и закрывая обожженный серебром рот — меж клыков на перрон потекла черная, похожая на густую смолу жижа. Оттолкнулась четырьмя конечностями и снова прыгнула.

Набалдашник Митиной трости ударил твари в живот. Митя присел, подправляя прыжок, — придавленный всей тяжестью реалист издал хриплый стон — и почти перекинул тварь через себя. Кривые когти на тонких девичьих пальцах мазнули у самой головы, выдрав с мясом клок волос. Мертвячка впечаталась спиной в борт вагона, и тот закачался; изнутри снова донеслись вопли. Растопырив руки и ноги, вниз головой — юбка завернулась, открывая панталоны с бантиками, болтающийся на лентах капор мел землю — тварь повисла на борту вагона, точно приклеенная. Чудовищно изогнулась, оттолкнулась и заскочила на крышу. И эдаким вывернутым пауком стремительно побежала по вагону.

— Ах ты ж стерва! — Глухо забухали сапоги — из вокзала, дергая рукоять служебной сабли, бежал путейский жандарм. В густых моржовых усах застряли клочья квашеной капусты. — А ну слазь! — Тряся нависающим над ремнем чревом, жандарм заскакал вдоль вагонов, пытаясь достать тварь саблей. Кончик сабли бессмысленно скреб по вагонной крыше, но тварь заметалась. Скакнула вправо-влево, попыталась скользнуть в вагонное окно — внутри пронзительно завизжали. Заверещала сама… и снова прыгнула.

Она рухнула на спину согнувшегося от боли жандарма, оттолкнулась, вспоров мундир когтями, перемахнула на стену вокзала. Резво перебирая конечностями, побежала вверх по стене, к распахнутым окошкам вокзальных башенок. Из одного высунулась растрепанная баба — явно только проснувшаяся и сдуру выглянувшая на шум. В другом… Митя невольно дернулся. В черном квадрате окна смутно виднелись две маленькие фигурки, тесно, виском к виску, прижавшиеся друг к дружке. Видно, с испугу. Дети, чтоб их Жива любила! Самое навье лакомство!

«Жил мальчик — страшный ротозей… — невесть почему зазвучали в голове глупые детские стишки. — На крыши, облака, людей заглядывался вечно он…»

— Дети! Закройте окно! — услышал он чей-то надсадный крик… Неужели свой собственный?

— А-а! А-а! — Баба замерла в оцепенении, даже не пытаясь захлопнуть створку, и только выла пожарной сиреной, глядя на мчащуюся к ней по кирпичной кладке клыкастую, когтистую смерть.

Тварь подпрыгнула, оттолкнувшись от стены, повисла на подоконнике — пышный подол розового платья качался туда-сюда, как колокол. Когтистая лапа метнулась к завывающей бабе…

Митя схватился за манжет рубашки…

Над его плечом свистнуло… и тяжелый нож вспорол воздух. Посеребренное лезвие прошило шелк розового платья насквозь, будто под ним и не было спины. Шелк с треском распался и повис похожими на крылья розовыми лохмотьями. Кончик ножа высунулся из груди твари, как проклюнувшийся из скорлупы птенец. Болтающаяся на подоконнике мертвячка с хрустом и щелканьем скрутила шею — так что лицо поменялось местами с затылком — и распахнула пасть для нового вопля…

Второй нож вошел ей точно меж выломанными зубами, превращая убийственный крик в сдавленный сип и бульканье. Стоящий на перроне отец — не иначе как прямо из окна выпрыгнул! — вскинул третий, последний нож. И хладнокровно, как на тренировках в сыскном, швырнул его мертвячке в живот.

Нож с мягким чвяканьем вошел в плоть. Тварь отбросило назад, ее когти проскребли деревянный подоконник, оставляя на нем глубокие борозды, и она рухнула вниз, с глухим шмяканьем ударившись о землю под окном. Замерла.

Розовое платье начало стремительно выцветать, словно пропадая во мгле.

Примечания

12

Туалет.

13

Собеседник (фр.).

14

Прошу прощения; извините (фр.).