Маленький памятник эпохе прозы

Катерина Шпиллер, 2020

Видит бог, никогда не могла себе представить, что случится ситуация, в которой у меня образуется много свободного времени для писанины. Но гляди-ка! Пандемия, карантин, наш дом опустел, мы остались вдвоём, работы мало. Бродим по дому, как зомби, и аукаемся друг с другом, смеясь. Жизнь будто поставили на паузу, и в этой паузе оказалось возможным, даже необходимым, как говорила мачеха в фильме «Золушка», познать самоё себя. Отвалились многие и мелкие, и крупные заботы, пауза затянулась, мозг отчаянно требует её чем-то заполнить, он не привык к простою. Содержит нецензурную брань.

Про подруг

Учёба в Литературном институте совсем не напрягала, но я так и не поняла, как можно учить на поэта или писателя, выдавать диплом, в котором указаны эти профессии. Абсурд же! Несмотря на то, что многие выдающиеся литераторы учились именно там, моё мнение не изменилось: не институт их сделал талантливыми, они лишь получили официальную бумагу для легитимации своего творчества — таковы правила «совка». Если вспомнить судьбу Бродского, то «бумажка» — диплом — была крайне важна. На знаменитом суде над поэтом слабоумная судья вопрошала: «А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? А вы учились этому, чтобы быть поэтом? Не пытались кончить ВУЗ, где готовят, где учат…»

Мама с папой свято верили или хотели верить, что окружение поцелованных в макушку дарований (какая наивность!), постоянная погружённость в тему творчества, пробудят мой впавший в кому дар. Мне же было всё равно, где убивать положенное для учёбы время.

Любимые школьные подруги поступили в нормальные институты. Наконец-то, расскажу о них. Марина и Люда. Я их называла «мои Малюдки».

— Малюдки, в кино идём?

Мои Малюдки были чемпионками: Марина по красоте, Люда по уму. С первого класса Марина по справедливости считалась нереальной красоткой, каких больше нет на свете, а Люда — самой умной девочкой в классе. В школе. Может быть, в мире. При этом не «ботаничка», а нормальная девчонка с весёлым «конским хвостом» из густых чёрных волос, ясноглазая и улыбчивая, обожающая рок, любящая под него «балдеть», покуривавшая лет с четырнадцати — нас с Маринкой пыталась втянуть, но мы не поддались. Людка с младших классов обожала порассуждать про жизнь вообще, в целом, и интересовалась, как мне казалось, всеми науками сразу. Со временем её ум целиком и полностью оккупировала биология. До фанатизма! Ей стало интересно, из чего мы и всё сущее состоит, как это устроено, взаимодействует, работает. Потому химия тоже стала её любимым предметом.

— Вы обе тронутые! — смеялась Марина. — Одна с рождения реинкарнация Пушкина, другая мечтает поселиться в таблице Менделеева в качестве нового элемента «людика».

— Тогда уж «людия», — хихикала Люда.

— «Пре-людия», — вносила я свою лепту.

К тому времени я совсем перестала быть «Пушкиным», но девчонки ещё не знали, может, только догадывались. Настоящие друзья потому и настоящие, что не задают явно лишних вопросов, которые неприятны. И однажды без слов всё понимают сами.

У Люды был брат Женя, старше её на пять лет, проявивший себя яйцеголовым в математике. После восьмого класса он перешёл в знаменитую московскую математическую школу, потом поступил на Мехмат, получил красный диплом и… «Я отдала тебе, Америка-разлучница, того, кого люблю, храни его, храни!» Америка станет судьбой для всей их семьи, но случится это позже.

Легко было Марине ржать над нами, ведь она вообще могла смело смотреть свысока на кого угодно. С такой сногсшибательной внешностью жизнь была обречена на успех, что стало очевидным уже в отрочестве, если не раньше. И бессильны трюизмы, вроде «не родись красивой», мол, ничего красота не гарантирует, напротив, может привести к беде. Может, и так бывает, если у красотки совсем нет мозгов. А у Марины они были. Внешне идеальная красавица типажа Джины Лоллобриджиды (смесь отцовской таджикской крови и маминой украинской дала совершенно термоядерный результат) была неглупа, хотя куда ей до Люды. Впрочем, до Люды всем нам как до звёзд на самокате, что, скорее, Людкина проблема, не наша — трудно быть настолько умной даже среди не самых последних дур.

У Марины же хватало ума не так уж плохо учиться и, походя, сводить с ума всех мальчишек и юношей, которым не повезло хоть раз её увидеть. Да и взрослые дядьки теряли дар речи, глядя на девочку, будто выточенную из самого прекрасного материала превосходным художником-скульптором — специально для издевательства над сильной половиной человечества. Как дальше жить, узрев такое, недоступное, невозможное? Какими глазами на других женщин смотреть?

Мне часто думалось, что парни, знавшие Марину, потом всю жизнь тосковали о ней и расценивали любые свои отношения с дамами, как симулякр, «за неимением гербовой». А женщина мечты — она существует, реальна. Ты, неудачник-лох, видел её собственными глазами, был рядом, но она никогда-никогда не могла быть твоей и с тобой! Вот и живи с этим до старости, тоскуя о несбыточном. Может, несправедливо, чересчур, но так мне казалось.

Родись я мужчиной, то, встретив Марину, не смогла… то есть, не смог бы потом вообще смотреть ни на кого.

Когда мы подросли, Марина стала лениться учиться и, как говорится, съехала. Что её абсолютно не волновало, да и нас, её подруг, тоже. Хуже было другое: она вообще не хотела читать книг. Но мы с Людкой, во-первых, уже любили её такой, какая она есть, а во-вторых, Маринку здорово выручал природный ум, в иных случаях ловко подменяющий знания и эрудицию.

Ещё в детстве мне думалось, что, наверное, именно так и происходит с красивыми девочками: им катастрофически не хватает времени на занятия и чтение, ведь огромное количество часов они проводят перед зеркалом. Что естественно! На красоту хочется смотреть, ею надо любоваться. А уж когда ты понимаешь, что ты и есть красота, вообще оторваться невозможно! Размышляла я об этом, ища объяснения тому, что красотки слишком часто бывают… не шибко интересные в разговоре и для дружбы. Но Марины это не касалось! Она была безусловной, любимой подругой.

Наша троица образовалась сразу в начале первого класса и сохранилась до самого окончания школы. За десять лет к нам то и дело прилеплялись одни, другие, классе в восьмом наша школьно-дворовая компания доходила аж до десяти человек вместе с мальчишками. Но мы, ядро, неразлучницы, так и оставались «тремя мушкетёрками» — самыми близкими и в свой узкий круг мягко, но решительно никого не допускавшими.

Конечно, мы не расставались и вне школы — болтали по телефону, гуляли, бегали друг к другу в гости, благо наши дома находились рядом. Наш тройственный союз особенный, нам никто больше не был нужен.

Иногда случались коллективные походы с классом или с какими-нибудь мальчиками в кино, многолюдные игры во дворе. Большими компаниями справляли дни рождения. Но когда нас оставалось только трое, приходило особенное чувство доверия, покоя и то бесценное в дружбе, когда можно вместе молчать без всякой неловкости и не ощущать скуки.

…Одна уставилась в зеркало и с досадой разглядывает подлый прыщ на лбу, другая ушла в себя, угнездившись в диване, задумалась и наматывает на палец бахрому пледа, третья, глядя в окно, любуется, опёршись руками о подоконник, падающим снегом, при этом что-то тихонько напевает, выделывая танцевальные па ногами в тёплых шерстяных носках. Зима, смеркается рано, в комнате заметно потемнело, на улице зажглись фонари. И свет от ближайшего падает через окно на пол скособоченным квадратом, делая наши лица слегка голубоватыми, а скучной обстановке маленькой комнаты придавая волшебную таинственность.

— Включите кто-нибудь люстру! — требует Люда, измучившись оценивать размеры бедствия в виде прыща, чтобы, наконец, решить — выдавить или подождать?

— Зачем? И так хорошо, — негромко отвечает Марина, глядя изумрудными глазами на улицу и приступая к чарльстону.

— Ага… И так хорошо, — отзываюсь я из глубины дивана, убаюканная теплом пледа, Марининым напевным шёпотом, подступающей зимней ночью.

— А мне ни фига не видно! — сердится Люда.

— Малюдки! Заткнитесь, пожалуйста, — мирно прошу я подружек, чувствуя, что сейчас сладко задремлю.

У кого из нас дома это было — с зеркалом, с пледом и окном? Не помню. Сколько набралось похожих эпизодов за десять лет — тысячи. Мы часами торчали друг у друга в гостях, вместе делали уроки, наши родители любили и привечали каждую, и этой дружбе никогда не должен был прийти конец. По всем законам жизненного жанра.

Ах, как однажды мы смешно поссорились! Вернее, ссорилась я с Мариной, а Людка пыталась нас примирить. Случилось это классе в пятом, причина уморительная: мы возвращались из кино, посмотрев какой-то полнометражный японский мультфильм, заставивший нас переживать и даже всплакнуть («Принцесса подводного царства», что ли?). И я, находясь под впечатлением, в волнении и с горящими щеками, воскликнула:

— Как они здорово это делают! Почему наши так не умеют?

И вдруг Маринка, всхлипнув последний раз, откашлялась и патриотично заявила:

— У нас прекрасные мультики, я их очень люблю!

Ведь права была, но на меня нашло дурное. И уж нашло, так нашло!

— Какие? — прищурилась я. — Дурацкий волк с зайцем, да? Гыгыгы, как смешно, тупой волк бегает за придурочным зайцем!

Накрыло и Маринку.

— А я люблю «Ну, погоди!». И что? И ещё много люблю, например, пластилиновые, они смешные! Тебе же тоже нравятся!

— Пластилиновые? Да, нравятся. Как шуточки. А сделать, как японцы, не могут, не могут!

— Девчонки, да ладно вам! — Людка с тревогой поглядывала на нас — сощурившихся, подбоченившихся, готовых из-за фигни сцепиться.

— Тебе просто всё наше не нравится! — воскликнула Марина.

— Зато у тебя вкус отменный! Любить «Ну, погоди!» — это ж надо! — презрительно бросила я. Сейчас вспоминать забавно — ведь фыркнули друг на друга и пошли в разные стороны! А Людка осталась стоять на месте и взывать:

— Девки, вы сдурели совсем?

Но мы с Мариной, гордые и глупые, задрав носы, разошлись, обиженные и непонятые.

На следующий день в школе на первой же перемене мы трое, озабоченно сопя, собрались у подоконника в коридоре, где штормила детская толпа, из-за которой нашего сопения всё равно не было слышно. Мы исподлобья глядели друг на друга и с минуту молчали.

— Может, хватит, а? — сердито спросила Людка, с трудом скрывая лёгкую панику — а ну как мы сейчас опять сцепимся, а разойтись уже некуда — через пять минут звонок на урок! Но мне совершенно не хотелось ссориться, вот ни грамма! И вчерашний повод казался глупым, никчёмным, весь вечер накануне я ругала себя на чём свет за идиотское упрямство на ровном месте. Я было открыла рот, но Маринка опередила на долю секунды:

— Конечно, хватит! Я лично так не могу! — она сердито мотнула головой, глядя на меня гневно-печальными глазами.

— Я тоже! — выпалила я, досадуя, что не успела первой. После этого мы все трое, как по свистку, улыбнулись. Боже, какое облегчение!

Такие вот ссоры — ерундовые, малышовые. Когда подросли, вообще перестали цапаться по какому-либо поводу: мы прекрасно изучили друг друга, знали наши слабые места и болевые точки. Маринка, скажем деликатно, была очень в меру начитана, хотя умна и сообразительна. Мы с Людкой терпеливо ей рассказывали о книжках, объясняли, кого имеем в виду, если упоминали незнакомой Марине персонаж, и никогда не попрекали её нелюбовью к чтению.

Людка совершенно не интересовалась нарядами и прочими девчачьими глупостями, которые мы с Маринкой обожали! Но, щадя подругу, не ударялись при ней в разговоры о фасончиках, клипсах, лосинах и прочей вожделенной красоте. Ну, скучно человеку про это, хотя Людка старательно делала вид, что ей интересно: пучила глаза, охала «Ой, правда! Ах, как красиво!». Откровенно при этом позёвывая. Ждала, когда нам надоест обсуждать стыренную у Марининой мамы «Бурду» с рисунками, моделями, выкройками. Со временем мы с Маринкой стали этим заниматься, когда Люды с нами не было.

И, наконец, моё слабое место, моя рана. Покинувший меня дар, забравший с собой яркие краски, челесту и ощущение гармонии этого мира. Девочки всё поняли и никогда в жизни не напоминали, не трогали, будто не помнили.

Бог знает, сколько времени мы провели друг у друга в гостях — треть школьной жизни — безусловно. У каждой из нас была своя собственная комнатка — маленькая, но своя. И даже тринадцать квадратных метров превращались в целую площадь Свободы и Независимости, стоило нам оказаться там и закрыть за собой дверь. Родители беспокоили нас только в случаях, если мы забывали следить за временем, и когда они предлагали перекусить.

Совсем маленькими, как и прочие дети, мы любили рассказывать друг другу «страшки», когда за окном становилось темно, и мы довольствовались лишь сумеречным светом с улицы. Залезали с ногами на кровать и шёпотом пугали друг друга «чёрным-чёрным домом в чёрном-пречёрном городе». В солнечные дни развлекались «смешилками», которые лучше всех получались у меня, или кривлялись и танцевали — в этом деле непревзойдённой была Марина, терпеливо учившая нас причудливым движениям, которые сама придумывала или подсматривала в телевизоре и великолепно копировала. К тому же у неё был хороший кассетник и много модных записей.

Став постарше, много трепались о жизни, обсуждали книги и кино, а также текущую политическую ситуацию — ну, время такое было! Прямо на нас, на времени взросления нашего поколения, столкнулись две эпохи, два мировоззрения: кондовое, вязкое — школьное, и «новое мышление» в страстных разговорах родителей, в неумолкающих радио и телевизоре, в кричащих, разоблачающих газетных статьях. Естественно, что у подростков произошёл небольшой взрыв в сознании. И, убеждена, это отнюдь не худшее, что могло случиться. Куда страшнее было бы жить по-прежнему, в топи застойного болота, с ускорением приближаясь к завтрашнему «дну».

А ведь не на другой планете, а рядом с нами живут граждане, всерьёз считающие, что в пятнадцать-шестнадцать лет невозможно ничего понимать в политике и оценивать происходящее в ней. Мол, разумом ещё не созрели, куда им! К сожалению, ум думающих подростков недооценивают. И ещё их умение слушать и прислушиваться: они слышат всё, а родители не понижают голоса, привыкнув, что рядом копошатся неразумные малыши. У «малышей» ушки на макушке, они внимают и запоминают, обмозговывают информацию и непременно делятся с такими же, как они — умными и думающими друзьями.

И начинается коллективный интеллектуальный штурм, а заодно и шторм в подростковых мозгах. Часто по-детски наивный, просто потому, что знаний не хватает. Но это дело наживное, а вот умение и навык думать, рассуждать, анализировать тренируются с детства и всячески поощряются разумными взрослыми. Либо не тренируются и не поощряются. Судя по тому, кто в большинстве вырастает даже не их самых тупых детей, мало кого заставляли шевелить извилинами, мало кого приучали к навыку самостоятельного мышления. Выдавать и воспринимать готовые сентенции, формулы, штампы куда проще и удобнее, а если это подаётся под соусом «мудрости поколений» и «заветов предков», то любые, даже самые идиотские, утверждения превращаются в непреложные догмы, такие же, как законы Ньютона, и бесспорные истины, как таблица умножения. Думать необязательно, даже вредно, правда? Заучивай, зазубривай и живи в соответствии, ибо законы же.

Любая религия настаивает — не думай! Любая тоталитарная идеология делает то же самое — не смей размышлять! Тебе дадут всё готовым, аккуратно упакованным, в виде желе, которое легко глотать и жевать не нужно. Потребляй с комфортом, не рассуждая.

Может, потому мы с Малюдками и сблизились с самого начала: три девчонки любили задавать вопросы, интересовались, почему так, а не иначе, есть ли другие варианты и «с какой стати я должна верить?». Такими были с малолетства и не желали удовлетворяться «комплексным обедом» из упакованных догм.

Нам с Малюдками всегда было, что обсудить за плотно закрытой дверью и уж тем более во времена перестройки. Обсуждали прошлое страны и дообсуждались до решения не вступать в комсомол, «потому что стыдно!». И не вступили. Особого героизма в этом нет, времена изменились, стали вегетарианскими, потому особенно никто и не настаивал. Нудеть — нудили, но в меру. Приняли мы это решение в тринадцать лет, и начали тянуть со вступлением, отговариваясь разными причинами и поводами, так и дотянув до конца 80-х, когда уже даже самые зануды заткнулись и перестали нас доставать.

Наивные, мы не знали, что коммунистическая организация молодёжи с благословения компартии «перестроилась» и заинтересовалась совершенно другими проблемами — бизнесом, кооперативными делами, зарабатывая денежки и подготавливая платформу для будущего коммерческого рывка. Пользуясь, между прочим, средствами и поддержкой государства — не без дальнего прицела со стороны этого самого государства. Пирожок начинали потихонечку нарезать.

Мы-то думали, что ребята из комитетов комсомола и райкомов — долбоклюи идейные, убеждённые! «Как ты думаешь, она идейная или дура?» — наша любимая шутка из фильма «Дочки-матери», когда мы обсуждали комсомольских активисток и активистов. Но лишь в самом низу иерархии, на уровне школьных классов, оставались идейные дурачки и дурочки — комсорги, которые вяло продолжали бороться за построение светлого будущего.

Всё равно мы сделали правильно, не вступив: это наше, может быть, первое взрослое решение, принятое сознательно. То, что комсомол вовсю «перестраивался» на рельсы коммерции, никак не обесценивает поступка трёх девочек, исходящих из убеждений своей совести.

Чаще всего наши посиделки проходили под музыку из магнитофона, в основном западную. Слушали вперемешку «Пинк Флойд» и «Модерн токинг», Стива Уандера и Джексона. Из нашего — «Аквариум», «Машину времени», «Технологию» и «Браво». Если шёл жаркий разговор, то музыка играла тихонечко, фоном. Но в какой-то момент Маринка могла воскликнуть:

— Ой, девчонки, обожаю эту вещь! — и вскакивала, выводя на бОльшую громкость, например, уандеровскую «Ай джаст кол ту сэй…». Видели бы вы, как танцевала наша Эсмеральда! Гибкая, тонкая, она играла бёдрами и как-то по-особенному двигала плечами (сколько раз я пробовала повторить так же перед зеркалом — ни черта получалось!), заламывала руки, резко откидывая назад голову, устраивая ветер роскошной шевелюрой. Прикрытые глаза с длиннющими ресницами, закушенная от удовольствия нижняя губка, румянец на щеках. Вот она пригнулась, почти присела на одно колено, сообразно затихающей музыке, но на мощно зазвучавшем гитарном форте упруго вскочила, изогнувшись назад и раскинув руки — ну и тело, как она только не ломается!

— Маринка, тебе надо идти в танцевальную студию! — завороженно произносила Люда.

— Зачем? — смеялась Эсмеральда. — Разве я не умею танцевать и мне надо учиться?

— Тебе надо учить! — присоединялась я.

— Так вставайте, давайте я вас научу! — она хватала нас за руки и тянула к себе. Мы нехотя поднимались. Беспомощно переглядывались, понимая, какое жалкое зрелище из себя представляем рядом с Мариной. Слава богу, нас никто не видел.

И как же нам было хорошо!

Иногда случалось, что в беседе солировала Людка, а мы слушали, открыв рты: она рассказывала про то, что вычитала в научных журналах о генетике и её перспективах, и наше воображение разыгрывалось до фантастических придумок типа программирования пола ребёнка (как скоро это стало реальностью!), «выпиливания» дурных генов, типа глупости и уродства — Маринкина идея.

— И все, все люди на планете будут умные и прекрасные! — жмурилась от удовольствия она.

— Ген глупости? Про такое не читала, — озабоченно хмурилась Люда. — Боюсь, что глупость — это сложная совокупность разных ДНК…

— А некрасивость — очень субъективное понятие! — подхватывала я. — Люди никогда не договорятся о том, что красиво, а что нет.

— Спорно, — замечала Люда. — Если всем показывать в качестве примера Маринку, то дискуссий не предвидится.

Марина кокетливо складывала губки бантиком, но я подливала дёгтя:

— Если все будут, как Марина, то такая внешность обесценится, красивым назовут что-то другое.

— Тогда нет! — вскрикивала Марина, сложив руки крест-накрест, будто бы прикрывая своё тело. — Не дам себя… это… что там со мной захотят сделать? — уточнила она у Людки.

— Ну, например, клонировать.

— Вот! Не позволю клонировать мою оригинальность! Любуйтесь в единственном экземпляре!

В голове у нас образовалась причудливая мешанина из генов, клонирования, ДНК и прочего — интересная, захватывающая мешанина.

К счастью, мои родители всегда были большие книгочеи и всеми способами — через знакомых ближних и дальних, через маминых пациентов — доставали-покупали книги и литературные журналы, поэтому дома у нас образовалась неплохая библиотека, которая постоянно пополнялась. Часто я рассказывала девчонкам про прочитанное — когда в двух словах, когда подробно. Иногда Люда меня останавливала:

— Стоп, дальше не надо, это я хочу читать! Дашь?

Ни родители, ни я никогда не отказывали в таких просьбах. Наверное, потому что у нас в доме бывали только порядочные люди — никто ни разу ничего «не заиграл».

Иногда Людка махала рукой:

— Давай, рассказывай до конца эту фигню.

Так я подробно пересказала содержание романов Памелы Джонсон, а вот Франсуазу Саган обе подруги потребовали дать почитать. Людка ещё захотела Айрис Мэрдок. Наверное, я неплохо рассказывала. Или книги настолько хорошие, что даже мой пересказ их не портил.

Помню, как мы, прочитав по очереди и обрыдавшись над журнальной публикацией «Ночевала тучка золотая» Приставкина, тихо обсуждали ужас из советской истории, который от нас скрывали и за который безумно стыдно. Мы сидели у меня в комнате без всякой музыки, печальные и подавленные, как-то резко повзрослев, что ли.

После того, как сходили в кино на фильм «Асса», Маринка быстро где-то достала кассету со всеми песнями из фильма. Не сказать, чтобы мы пришли в восторг от самого фильма, сюжет показался надуманным и слишком выпендрёжным, а вот музыка…

Собравшись у Маринки, включаем прекрасную Агузарову, поющую хрустальным голосом «Недавно гостила в чудесной стране…» и не можем не подпевать! Маринка подпевает чисто и звонко, сливаясь голосом с певицей, я — совсем тихонько, но точно, а Людка чуть хрипловато и не всегда попадая в ноты. На втором куплете Марина не выдерживает и срывается танцевать. И мы с Людой любуемся ею, одновременно наслаждаясь песней.

Мальчики… Говорили ли мы о мальчиках? Наверняка, да, а как иначе? Но почему-то в памяти не осталось болтовни об этом, только в связи с чем-то конкретным, к примеру, с дискуссией о фасонах юбок:

— Парням нравится, когда оно вот так!

— Да плевать, что им нравится!

— Ничего не плевать! Твой Димуля оценит, вот увидишь!

— Что-о-о?

— Какой Димуля?

— Да Людка с ним на перемене переглядывается, он из восьмого класса.

— Ого! Глазастая ты, Маринка, завтра мне покажешь!

— Дуры вы обе, дуры!

Помню эмоциональный разговор после просмотра фильма «Десять негритят». Каким-то чуднЫм образом тема перескочила на «стОящих парней, которые перевелись». Дело было так: разбирали персонажи фильма, не нашли ни одного достойного мужчины (ещё бы!), «логически» перекинули мост в реальную жизнь — все мужики козлы, а, значит, парней хороших вообще не бывает. А ведь если связывать свою жизнь с кем-то, если любить, то он должен быть, как минимум… ну… ну…

— Андрей Болконский, — тихонько сказала я.

— Эдмон Дантес! — гордо вздёрнула подбородок Марина, и мы с ней уставились на Люду.

Та подумала, подумала, нахмурив брови, и уверенно произнесла:

— Альберт Эйнштейн.

— Единственный реальный человек, — заметила я. — А нас с Маринкой в сказку понесло.

— Вы романтичные барышни, а я чистый, занудливый практик, — Люда поправила на носу несуществующие очки.

За Мариной класса с четвёртого таскал портфель какой-нибудь мальчик — или из нашего класса, или из параллельного, а то и из старших. Мальчики последовательно менялись, иногда возникали длительные перерывы, говорившие о том, что сейчас быть верным пажом чья-то очередь из Марининого двора. Когда мы учились в девятом классе, за Мариной вовсю ухлёстывали студенты, правда, ничего серьёзного так и не случалось.

— Не Эдмон, — в очередной раз вздыхала прелестница.

У Люды впервые что-то такое случилось с тем самым Димой из восьмого (мы учились в седьмом). Они дружили довольно долго, до конца школы, но потом я узнала, что лишь на выпускном впервые поцеловались. И всё тут же закончилось.

— Мне ужасно не понравилось, — смущённо призналась Людка.

А я… Но обо мне и моих «мальчиках» будет рассказ. Попозже.

Ух, какая полемика развернулась у нас из-за фильма «Интердевочка», от сюжета которого мы поначалу оцепенели! Спорили, махали руками! Самое смешное, что главным вопросом, на котором мы, три подружки, столкнулись лбами, оказался такой: на что можно пойти, чтобы уехать из СССР и жить там, где хочется?

— Ну, не на проституцию же?

— Можно подумать, всех проституток в жёны берут, ага, ага!

— Да, проблема…

— Только эта? А вообще заниматься такой пакостью — ничо?

— Ну, а как по-другому?

— Поехать туристом и сбежать!

— А тут останутся в заложниках родители. Просто супер! Эгоизм высшей марки.

— Тогда только замуж за иностранца! Но как внедриться туда, где они водятся? Ааа, то-то же!

— Выучиться на классного специалиста, стать суперпрофи, и тебя пригласят работать.

— Класс! И когда это произойдёт? Сколько тебе исполнится годочков к тому времени?

— Так что выходит — только один способ и то ненадёжный?

— Тьфу, я лучше в СССР сдохну!

— А я хочу мир посмотреть. Неужели никогда не увижу ни Париж, ни Лондон… — повесила нос Маринка. Мы разделяли её тоску. Но время стремительно менялось, и в самом воздухе всё явственнее ощущалась уверенность, что нашу клетку отопрут.

Всё ты увидишь, Маринка! И мы тоже. Но нельзя продавать ни душу, ни тело ни за какие подарки и возможности! Для меня тот фильм лишь подтвердил мои глубокие убеждения. Ужасной была судьба героини, трагичной с того самого момента, когда она сделала роковой выбор. И, казалось бы, обсуждать нечего, говорить не о чем, мораль сей басни очевидна! Но подрастающим девушкам необходимо было порассуждать на эту тему потому, что мы не желали заглатывать готовую сентенцию о том, что такое хорошо и что такое плохо, рвались сами понять, осознать, осмыслить, почему это плохо, и заодно ужаснуться, что же такое творится вокруг нас, что приводит к самому существованию подобной дичайшей дилеммы.

Окончив школу, мы разбрелись по разным вузам. Я по предначертанной тропе побрела в Литературный институт, Людка легко поступила на биофак МГУ, а Марина поступила во все театральные институты столицы плюс ВГИК, что совершенно никого не удивило. Думаю, дело было так: стоило ей лишь зайти в экзаменационный зал, где заседала комиссия, как тут же принималось моментальное и единогласное решение о зачислении. Потому что если не брать такой красоты девушек в артистки, то кого же тогда?

Маринка — умница, интересная девчонка, но «своей колеи» она до семнадцати лет не успела найти. Так бывает, мне ли не знать? Ведь я, потеряв главное, что было моей сутью с момента, как себя помню, так и не нашла замены, не поняла, кем могу, а, главное, хочу стать. Поэтому послушно пошла туда, куда меня направили.

Марина в точности так же не успела ничего про себя понять, кроме того, что природа одарила её совершенно необычайной внешностью. И что делать с этим подарком? Ведь кроме понимания уникальности собственной внешности нет ни малейшей ясности, кто она есть. А решение принимать надо — и всё тут!

Вот и выходило, что путь один — в артистки, и всем всё понятно, никто не удивляется и, главное, везде тут же принимают, не очень-то оценивая, как девушка читает басню-стих-прозу. Вряд ли Марина делала это блестяще — она никогда не выделялась особым дарованием на уроках литературы, когда читала у доски наизусть. Как все, не лучше и не хуже. Голос приятный, дикция чёткая.

В итоге, Маринке самой пришлось выбирать, куда же идти учиться, какой вариант предпочесть.

— ГИТИС! ГИТИС! — бушевали её родители-инженеры, которым знакомые сказали, что это лучший театральный ВУЗ.

— Только в Щепкинском готовят настоящих артистов! — с чего-то взяла мама Люды — преподаватель в пединституте.

— Я слышала прекрасные отзывы о Щукинском училище, — неожиданно проявила знание моя мама. — Одна девочка с моего участка год назад поступила туда, я встретила недавно её маму, она говорит, что это лучшая театральная школа в стране.

Понятно, да? У всех чьё-то авторитетное мнение и бесценная информация.

Но Маринка решила по-своему: ВГИК.

— Если уж торговать лицом, то крупным планом, — резонно рассудила она. — В кино шансов чего-то добиться больше в разы.

Говорю ж — умная и практичная не по годам. Не было у неё никакой любви к сцене, к театральным подмосткам и актёрству, поэтому расчёт верный, посыл правильный: торговать лицом, чтобы чего-то добиться. Тогда ещё в наших диких землях не расцвела эпоха моделей, всего года через три-четыре Маринкина карьера была бы предопределена, она уже имела бы контракты с престижными домами моды и фирмами, причём, зарубежными, и ей вообще не понадобился бы никакой ВГИК.

Довольно быстро менялась реальность вокруг нас, времена наступали забавные — по стране прошла волна конкурсов красоты, и все в один голос твердили Маринке, что она — мисс Вселенная, никак не меньше. Но для прокатившихся по умирающему Советскому Союзу конкурсов Марина наоборот опоздала родиться: семнадцать ей исполнилось только в самом конце девяностого, не успела в «первую волну», иначе всех бы уделала, без сомнений. Впрочем, её родители, советские интеллигенты, и мысли не допускали ни о каких состязаниях в купальниках. Они и ВГИК-то приняли со скрипом — ведь там учат не для театра, который высокое искусство, а для кино, которое пониже. Но смирились. Лучше пусть будет этот институт, чем вообще никакого.

Прекрасные мои подруги!